Сколько себя помню , всегда хотел разобраться в том, что представляет собой феномен личности, из каких секретных составляющих вдруг, на виду у всех, образуется одаренность, исключительность характера твоего вчерашнего соклассника, соседа по улице. Но каждый раз захожу в тупик. Каждый раз мучаюсь и стыжусь оттого, что вот сейчас, уже успевший многое повидать, обогатиться нужным и ненужным жизненным опытом, я не могу даже отчасти решить свою задачу. Единственно, что хоть как-то успокаивает – это сознание , что и до тебя разбивали лоб об эту непостижимость. Что и до тебя сам бог ничего не мог объяснить, кинув, как кость, мудрецам всего мира , пожалуй, самую интересную для человека тайну.
Наше село в старину называлось Паникой. Потому что зародилось на одном из берегов речки Паники, к нашей поре уже обмелевшей и превратившейся в сеть отгороженных плотинами прудов и, затянутых осокою, небольших озер. Когда-то это место облюбовала графиня Раевская, дочь прославленного в Отечественную войну 1812 года генерала. Она приобрела несколько десятин плодородной земли и создала здесь не то что обособленное имение, но небольшой поселок, впоследствии естественным образом расширенный. Прилепившиеся крестьяне выращивали хлеб, но больше занимались овцеводством: кругом целинные степи, изредка порезанные лесными балками с родниками – знай рабо- тай! До сих пор сохранились постройки тех времен, в них еще живут люди(!), а в главном хозяйском доме, с могучей лиственницей у центрального входа, размещалась совсем недавно восьмилетняя школа.
Добротно возведенные постройки прекрасно вписывались в местный ландшафт, создавая барский уют и так необходимые сельчанам занятость и порядок.
В начале прошлого века графиня однажды прервала отдых и уехала, дав обычные указания своему управляющему, да так и не вернулась. Дачное имение постепенно приходило в запустение. Никто уже с таким усердием не ухаживал за любовно высаженными лиственницами и елями, прекрасным сосновым бором, который сиротливо посматривал с пригорка на мелевшую речушку.
Ушел хозяин… Но пришел другой. На берегу Паники был образован совхоз. Канули в далекое, никому не нужное прошлое предания о том, как в маленькой тележке, запряженной огромным бородатым козлом, по приказу графини ежедневно катали ее маленьких дочерей, заливавшихся от счастья звонким смехом. Чудно становилось народу. Высморкавшись на лезвие косы, усталые мужики дивились необычной картине, смачно обсуждая при том господские забавы. Теперь настала иная жизнь, другие старики умилялись уже другой картине, не понимая, как это может железная бесчувственная машина без кнута и овса да без роздыху так ловко пахать, убирать и сеять.
Многое изменилось с тех пор. Не изменилась земля, на которой так же, как прежде, рождались и умирали люди. Родились однажды и мы.
Мы!
Заплатанные сзади штаны, босые, в цыпках ноги и досужие до всего руки. Жили в одинаковых домах, большей частью в тех же раевских хозяйственных пристройках. Родители наши держали одну и ту же необходимую для пропитания живность, в зимнее время выхаживая телят и ягнят прямо в жилой комнате, зачастую единственной. Сейчас, конечно, иначе. Но тогда было так.
Дружили семьями тогда крепко. В гости приходили запросто, хозяева к приему заранее не готовились. Стол, конечно накрывали, но не всегда. Излишней застольной показухи не было. Просто сидели и судачили. Сапог не снимали, окурки бросали под ноги, семечеки лузгали на пол. То ли говорить умели наши отцы, то ли было о чем поговорить. Иногда пели, чаще играли в карты или лото. Ни тебе те- левизора, ни магнитофона.
Нам, ребятне, особенно было весело. Из отведенного угла, а то с печи, мы жадно рассматривали лица многочисленных гостей, чутко прислушиваясь к их разговору и по-своему перемывая каждому косточки. И вот уже тогда Женька Зубков, а по-нашему – Зубок, начинал входить в роль. Был он года на три-четыре постарше нас, но не это выделяло его. Подкупала мужичья степенность в суждениях, грубоватые характеристики, способность на лету схватывать суть взрослого разговора. Разумеется, все это шло от подражания старшим, мы понимали. Но у нас не получалось, а у него выходило на удивление интересно. И каждый смотрел ему в рот, и первое слово всегда было за ним, а его оценка – самая верная.
- Гля, Жек, - толкали мы под бок Зубка. – У дяди Коли портсигар какой!
- Какой?
- Ко-о-ожанный…
- У Спиридоныча? – лениво уточнял он. – Эт не нашенский, небось, где-нибудь хапнул или выменял. Он же урка. Да и пробовал я. Слишком мягкий, за так не взял бы.
- Кто б еще тебе дал!
- Заткнитесь, умачи! Я, вон, достал железный, понадежней, ототру только немного и как новенький будет.
- Не бреши! Где?
- Я тебе, хмырь, дам не бреши! А ну подставляй лоб!
- У-у, сразу лоб…
- То-то, сосунок, лежи и не квакай! На прошлой неделе у деда Гришки в шалаше нашел. Там у него разных законских вещей – завались! Хошь, пошли завтра. А ссышь, так не перечь старшим! Понял?
- По-онял…
- Ну-ну. Вы, вон, лучше на баб посмотрите – у-ух, расселись!
Каждый занимался своим. Иногда на нас прицыкивали. Но замолкали чаще мы не от того, а от подобных предложений Зубка, от его взрослой скептической ухмылки. Нас выбивали из колеи его рассказы о женщинах. Всегда непристойные, пошлые, но, как считали мы тогда, правильные.
- Вон сидит дева-аха, в гробу б я ее видел, - кивал он в сторону сорокалетней соседки. – Так и трется возле Михалыча, с-сука. Платье красное натянуло до пят, а сиськи за версту выпирают!
- Это ж теть Клава, Жек! Баба как баба. Чего?
- Того! Знаю я их. Посмотрел бы в бане, какие они, чо говорят, послушал бы. Я, вон, отцу рассказал, так он гоготал с час, потом, правда, по шее надавал, чтоб не подглядывал. Кто пойдет завтра со мной смотреть? Женская баня-то!
Мы молчим и завидуем ему. Чему завидуем – не понимаем, но завидуем.
- Так кто пойдет?
- Да-а-а…
- Ну и хрен с вами, салаги!
Подобные разговоры – мелочь. Но их столько бывало за вечер, что переполняло спрос. Он всегда находился в курсе всех совхозных дел, происшествий. Никто не мог тягаться с ним по этой части. Потому и слушали с раскрытыми ртами. Вертелся он круглыми днями среди ядреных мужиков, часто выпивших. Рассказывать научился от них быстро: образно, емко, жестикулируя руками и ногами, эмоционально выпевая грязные эпитеты. Была ли это болезненная страсть к необычному, новому? Или неукротимая тяга к быстрейшей самореализации? Не могу сказать…
Сидим на лодке. Жарко, время – около полудня. Вода в пруду зеленовато-грязная, пахнет тиной, гусиным пометом. Говорим о чем попало.
- Чем мужик от бабы отличается, знаешь? – вдруг спрашивает Зубок. И хитро улыбается.
- Чем? – жму плечами и стараюсь не выказать волнения от смутной противной догадки. – А чем?
Кратко поясняет, я невольно краснею. Он смеется.
- Не веришь, спроси у своего отца.
Опять смеется и опять поясняет, еще более подробно. Потом вдруг ни с того, ни с сего, мечтательно поджав колени к груди, говорит:
- Эх ты, надо все знать, понял? Скоро в четвертый пойдешь, а как слепое котя. Еще отли-и-ичник. Вот, к примеру, чтоб ты еще хотел, если бы у тебя все было.
- Не зна-аю. Сильным хотел бы быть, высоким. Не знаю.
- Ты – сильным? Во уморил!
- А чо?
- Да ничо! Такие, как ты, всегда хилыми будут. Для чего сила, если муху боишься обидеть? Ты – трутень! Кормят тебя, поят, а отдачи никакой. Только деньги переводят.
- Да ладно тебе…
- Ладно у попа в кадиле. Если не будешь жить, век малышом останешься. Жалко мне вас, таких.
- А я – не живу?
- Хе-ех! Да знаешь ты, что такое жизнь? Читал у Джека Лондона «Любовь к жизни»? Жизнь – это борьба, большая драчка. А из тебя борец, как из моего… ополовник.
Вот такой он был мудрый! Что я или любой из нас мог возразить? Мы, как оглушенные, молча внимали, а по вечерам меньшим дружкам с высокомерной гримасой выдавали приобретенные знания за свои. И заглядывали в сельскую библиотеку.
В нем уживалось поразительно много начал. Развивал он их неравномерно. За одни мы его ненавидели, другими восторгались. Он очень много читал, уже с детства. Причем читал, чтобы знать. Любое непонятное слово, неизвестное государство, незнакомые обычаи и традиции в жизни людей зажигали в нем ярый исследовательский азарт. Он был болен историей, знал многих национальных героев, которым старался подражать. Он довольно грамотно разбирался в вопросах эволюции и становления общества, причинах и следствиях локальных и мировых войн, чем нередко ставил в тупик наших школьных учителей и даже районных инспекторов. Что довольно редко среди нас, он умел быстро и доходчиво объяснить. Как-то, уже перед армией, едем с ним на машине. Завели разговор о шеститомной эпопее Антоновской «Великий Моурави», а конкретно – о национальном герои Грузии Георгии Саакадзе. Он слушал мои рассуждения о роли азнауров в освободительной борьбе, об их подвигах и т.д., и вдруг спрашивает:
- А знаешь. Кто такой азнаур?
Я смутился. Дать четкое определение не мог. Страшно обидно было, имел же, черт возьми, представление, а вот… Он рассмеялся и похлопал меня по плечу:
- Эх ты! Я так и знал. Азнаур – это, по-нашему, мелкий помещик. Саакадзе был обречен потерпеть поражение, потому что был предводителем мелких, да и сам из них. Зависть и продажность больше всего среди мелких. Не замечал? Отсюда и твоя неубедительность. Не все хотели видеть Саакадзе сильным дома, а тем более – вне его. Как и всех народных героев. Понял?
Разве мог я такое понять? За описанием батальных сцен, хитрых дипломатических ходов ничего не видевший? Да мне и вовсе были неинтересны обобщения, исторические выводы! Я упивался деталями, героическими поступками, писательским мастерством. А вот он видел и другое! Он не вдавался в подробности. Он говорил о расчлененности свободолюбивой Грузии, о слабом вооружении, о плохой военной выучке и многих других вопросах стратегического порядка. Рассказывал просто, доходчиво. А я ерзал на месте и думал о том, почему ему дано видеть столько между строк! Кто он такой, черт возьми?
Рано лишившись отца, он взрослел не только по годам. Мы этого не могли осознать, но чувствовали. В его детский мир властно входила взрослая жизнь, накладывающая на все свой жесткий отпечаток. Скорее всего, отсюда исходило скептическое отношение к нашим слюнявым проблемам. И, естественно, представление о себе, как о личности сильной, избранной. Он нещадно колотил по поводу и без. Добился безоговорочного подчинения, чуть ли не рабской покорности. Редко кто отваживался ему перечить. Тем не менее, нас всегда неудержимо тянуло к нему. Прекрасный рассказчик, он мог заворожить любого. Его высказывания помнятся и по сей день. Например:
- Знаешь, что такое любовь? Любовь – это вода в пустыне. Чтобы жить, надо беречь каждую капельку!
Озорства и бесшабашности нам хватало. Но знания приобретались по необходимости. Ничего, кроме ребячьих забав, не интересовало. Просто, как и все дети, убивали время. Засыхали на корню, в то время как рядом мощно набирал силу тугой колос. У нас не было главного – тяги к поиску, а в итоге – к познанию. Мы учились у него. Чему? Да всему! Даже его походке! Но учились так же неуклюже, как и в школе. Пытались читать, что он рекомендовал, старались разнообразить речь, обогащать мужицкими эпитетами лексику, но… Оставалось лишь завидовать, а со временем – возводить кумира!
Как он пел! Сначала на улице, среди нашей братии. Не пионерские песни, понятное дело. Но и не те, которые мужики пели за столом. Он и тут демонстрировал свою оригинальность, выуживая, не понятно как, редко слышимые сельчанами напевы. Достаточно вспомнить популярные тогда, но до нас с трудом доходившие мелодии из фильма «Господин 420». Он не просто пел, он играл, воспроизводя все движения главного героя, тембр его голоса. На репетициях в школьном хоре задерживались все пацаны и девчонки, чтобы услышать, как выдает Зубок совсем неизвестную слепому гармонисту звонкую карабахскую песню:
Лихо надвинута на бок папаха,
Эхо разносит топот коня.
Мальчик веселый из Карабаха –
Так называют всюду меня!
Это надо было слышать! Резкий, чеканный ритм запевных строк и протяжный зазывный припев давали возможность отчаянно разгуляться формирующемуся голосу, интерпретировать по-своему мажорные и минорные оттенки этой южной песни. Мы стояли, раскрыв рты, непонятные мурашки бегали по спине. Поражались мастерству исполнения, но, наверное, больше смелости: как это он так может – во весь голос!
Из всех видов спорта, доступных сельской замызганной детворе, особой любовью пользовался футбол. Мячей не было, мы набивали тряпьем старые покрышки и гоняли до упада по плешинам высыхающего пруда. Он и здесь был первым. Еще будучи в седьмом классе, Зубок уже играл за взрослую команду совхоза, и болельщики всегда ждали его появления. Небольшого роста, крепко сбитый, быстрый, смелый, он был создан для мяча. Так казалось. Он тонко чувствовал игру, постоянно импровизировал и удивлял, и глаза его горели восторженным поиском. Он с любовью отзывался о ветеранах совхозного футбола, а также советского, мирового, постоянно и страстно рассказывал об этом – и нельзя было не радоваться за него, не завидовать ему. И сейчас перед глазами его разгоряченное лицо, пропотевшая майка, мелькающие по бровке поля кривые, как у татарина, сильные ноги. Свой имидж бескомпромиссного бойца он подкреплял отборнейшим матом, нимало не стесняясь многочисленных зрителей, среди которых частенько была и его мать. И это все вертится в глазах и слышится в голосе. И его неожиданный удар. И гол! И нескончаемый восторг!
Отсутствие магнитофонов и телевизоров заставляло нас проводить часы досуга по-сельски творчески. Кто на что был горазд, особенно в зимние вечера, холодные, темные. И здесь он коноводил. Неистощимый на выдумки, Зубок был главным организатором. Доморощенная игра – «партия на партию» - вытягивала многих из домов. Вся ватага делилась на две группы: одна пряталась в сараях, постройках, дощатых летних душевых и т.п., навлекая на себя проклятия и угрозы засыпающих сельчан, другая – искала их. И так по очереди до полуночи. Приключения потом обсуждались с диким хохотом.
Или другая потеха. Вытаскивали потихоньку из двора совхозной конюшни широкие сани, волочили сообща на гору, громоздились на них бесформенной кучей и под свист и рев слетали вниз. Иногда переворачивались, чудом не свернув себе шеи. Чаще разбивали сани «на счастье» сторожу. Но всегда получали огромное удовлетворение. Много ли нам нужно было?!
Так он рос, росли и мы, постепенно отставая от него все больше и больше. После окончания школы он уехал в далекий Воронеж, и жизнь окрасилась для нас в один цвет. Мы как-то осиротели, усреднились общей скукой и непривычно угнулись от тоски. Может быть, впервые задумались – как быть? Ушастики в потрепанных фуфайках, с брезентовыми школьными сумками за спиной! Как он там? Что нового привезет? Чему научит? Долго ждали. С нетерпением. И дождались!
Было это, помнится, осенью. Он появился в клубе, как будто из сказки. Внезапно. Шикарно пошитый костюм, белая рубашка, бабочка, совсем не мальчишеская прическа. Небрежная улыбка, лукавый взгляд синих глаз подчеркивали его принимаемое снисхождение к нам. Он стал настоящим красавцем, и девчата-сверстницы, которых он всегда презирал, видимо, интуитивно чувствуя будущую власть над собой, впивались в него глазами с таким откровением, что даже нам, лопоухим, было понятно их сиюминутное поражение.
Да что там девчата! Даже взрослые разом отметили его перемену. Мы тогда не понимали, но догадывались, что внешнее преображение обязательно плод внутреннего или наоборот. Человек не просто прилизывается и наглаживается, он делает это в силу чего-то, в силу каких-то запросов. Нужно для чего-то ему! Но для чего?
Мы видели перед собой вроде бы и того, и не того Зубка. Его движения обогатились иной, непонятной ритмикой. В его голосе и манере говорить проскальзывали чужие интонации, а его мимика просто восхищала и сбивала с толку. Он явно подражал, как я сейчас понимаю. Кому-то еще более колоритному, чем он, кому-то, кто был выше, умнее, сильнее, нежели он. Кому-то более известному, успешному. Он старался походить то на модного в тогдашних фильмах ковбоя, то на чопорного лондонского денди. Всем было понятно, что Зубок не только сам приехал, что он привез с собой мир городской жизни с другими законами и порядками, запахами и красками. Привез словно в подарок нам – смотрите, любуйтесь, учитесь. Мы же, со своей стороны, все это благодарно впитывали в себя и легковерно принимали за эталон.
Нас не смущало, что он начал курить и почти всегда появлялся выпивши. Наоборот, мы даже ставили видимые для простаков минусы ему в заслугу, дескать, этим и должен дополняться новый образ! Как и тем, что с каждым появлением его в клубе все чаще устраивались пьяные разборки. Буянил он уже не только среди сверстников, но и в кругу коренастых мужиков с пудовыми кулаками. Большей частью доставалось, конечно, ему, но смута при этом устраивалась большая, страстно обсуждаемая и старыми, и малыми.
Иногда меня посещало тревожное чувство за своего кумира, но не допускалось мысли о плохом, на все закрывались глаза, потому что любви к своим прежним увлечениям Зубок не растерял. Напротив, он мог часами читать Есенина:
«Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен,
Сам не знаю, откуда взялась эта боль…»
Он хотел быть, порой, трагичным, страстно, до слез отдавался этому чувству, как потом оказалось, мистически предрекая свою судьбу. Но после этого возвращался в собственный мир и без конца рассказывал нам о новых фильмах, кинорежиссерах, о спортивных звездах, а при случае исполнял битловскую песню на английском. Биография Гарринчи, Вава, Пеле, особенность творческой манеры японского постановщика фильмов Исаабра Сасахары – обо всем мы слышали из его уст и верили беспредельно. По тому, как все просто и ясно излагалось, чувствовалось, что знает он гораздо больше. Он с удовольствием показывал рок-н-ролл, твист – самые модные и запретные в 60-е годы танцы, продолжал прекрасно играть в футбол. Он был все тот же, но уже далеко не тот. В него влилось какое-то иное качество, почему-то пугающее своей неистовой новизной. Его бушующая внутренняя энергия удваивалась, даже утраивалась, а ищущая натура все никак не могла насытиться. Казалось, взрыв неминуем, а он держался и шел и шел вперед. И мы продолжали по-хорошему завидовать ему, гордиться им.
- Что, все еще остаешься мальчиком? – насмешливо спрашивал. – Эх ты!
И хоть было очень обидно, и очень стыдно за себя, я так же, как и раньше, смущенно пожимал плечами и одаривал его любовно-застенчивым взглядом. Что я мог сказать? Что я вырос, возмужал? За один год? Мне даже кажется, что спроси он сейчас, после тридцатилетней разлуки о том же, и я точно так же среагирую. Взросление в его понимании это мощное движение вперед, когда конкретная цель вторична, а первичен лишь мир, принимающий или нет – без разницы. Ты или мир и - кто кого! Да, таково было его отношение к жизни, мне так кажется. А не тихая, всеми приемлемая поступь на пути к далекой цели, поступь понятного обыкновенного порядочного мальчика.
Дальнейший его путь менее интересен. Как яркая иллюстрация трагической закономерности, пред нами предстала картина постепенного, необратимого в провинции процесса угасания таланта, личности. Он снова уехал, но через несколько лет вернулся домой, к матери, устроился на работу, женился. У него родился сын, в котором души не чаял.
- Знаешь, - говорил он мне. – Я его поднимаю на руки и чуть не плачу от волнения. Не перестаю повторять, что это мой, мой и, нисколько не брезгуя, целую, целую в розовую попочку!
Он еще не менялся, оставался тем же. Но со временем начал сильно пить. Некоторые друзья, с которыми он многое делил в свое время под давлением родителей и жен отвернулись от буйного выпивохи. Он тяжело переживал их утрату, все понимая и прощая. Понимал, что надо что-то делать, но не знал, как сделать это что-то и нужно ли вообще. Его глаза полнились иным знанием, взгляд часто становился растерянным. Он был среди людей, но чуть ли не физически ощущал пустоту вокруг, не замечая тех, которые раньше накапливали в себе черную зависть, и которые сейчас торжествовали.
Да. Он постепенно опускался, втягиваясь в обыденность. Его уже мало что интересовало: ни работа, к которой не лежала душа, ни приятели, с которыми не о чем было говорить, ни сам совхоз со своей убийственно тоскливой размеренной жизнью. Даже семья, где учащались ссоры! Ничто не аккумулировало его энергию, его любовь к активной жизни.
Но даже угасание его не было обычным. Оно окрашивалось ожидаемым романтическим налетом. Это не была простая капитуляция. Разве мог он свыкнуться с поражением! Нет! Это было кратковременное осмысление, осознание незнакомого ранее чувства прозрения. Он и в этой ситуации обогащал себя внутренне, может быть, сам того не ведая. Он говорил мне:
- Человек сам себе выбирает путь.
И тут же задавался вопросом:
- Но сам ли завершает?
Он имел в виду возникшую свою тупиковую ситуацию - и здесь уже нельзя, и вырваться нельзя.
- Вчера выпивали с солдатом, - рассказывал он. – Крепкий, светлый такой. Хорошо рассуждает о жизни, но как-то с опаской. Спрашиваю, чего он боится и почему? Разговор шел о его карьере, вообще о его будущем. Замялся и, знаешь, что ответил? Смерти! Ничего себе выдал, да? Разве можно бояться того, что неизбежно? И в такие годы?
- А чего можно? – спросил я. Хотя не надо было лезть в больную душу.
- Не можно, а нужно! Бояться нужно только одного – оказаться никому не нужным. Ни друзьям, ни семье, ни детям, ни вообще людям… Тогда беда! Тогда надо рвать туда и к тому, где и кому нужен. Человек не может быть никому не нужным. Зачем тогда создан?
В его голубых глазах стояли слезы. Он жадно рвался ко всем, кто приезжал в совхоз. Чтобы глотнуть иного воздуха. Но слишком редко наведывались к нам со стороны эти самые приезжие. Разве что солдаты, командированные для уборки урожая. Среди них попадались и интересные…
И вот однажды он рванул. Далеко-далеко от родного очага, куда-то на дальний Север. Уговорил, все-таки, жену. Загрузил доверху бортовую машину домашним скарбом, попросил меня крепко увязать груз, распростился со всеми, кто пришел, выпил стопочку и тихо-тихо поехал в гору. Я лишь успел отметить в кабине побледневшее расстроенное лицо. И все…
Уехал Зубок. С ним вся его мятежная аура, сила притяжения, которой столько лет крепко держал наши души.
Я часто его вспоминаю. Прошло много лет, но перед глазами все тот же знакомый образ: горящий лукавый взгляд, яростная жестикуляция рук и песня из фильма « Господин 420», словно о нем написанная:
« Я в японских ботинках,
Разрисован, как картинка.
В русской шляпе большой,
И с индийскою душой!»
Он поет, его голос отчетливо слышится через толщу лет, а я снова и снова задаюсь изначальным вопросом: «Что представляет собой феномен личности, из каких секретных составляющих вдруг, на виду у всех, образуется одаренность, исключительность характера твоего вчерашнего соклассника, соседа по улице?» И продолжаю недоумевать, почему так быстро и одинаково угасают такие яркие индивидуальности? Ведь они такие сильные, решительные, так много знают и умеют! Почему посредственность более живуча? Неужели она так нужна Творцу, хоть и никуда не стремится, и так мало движется? Выходит, больше устраивает Его?
Не понять. Нет ответа ни на один вопрос. Неужели тихий уклад нашей жизни, наше равнодушие, отстраненность от незаурядности являются необоримыми попутчиками в судьбе людей, желающих жить в другом мире, более широком, интересном, богатом попутчиками, которые подавляют, завершают путь таких людей – ярких, смелых, ищущих.
«Жизнь – это борьба»,- говорил Зубок. Он был нацелен на нее, но никто по-настоящему не понял его, не поддержал. Затянуло болото!
Я сейчас живу в другом мире. Лучшем ли, худшем – излишне спрашивать. Но не уверен, что трясина перестала поглощать таланты. Наоборот, видимо, вошла в азарт.
Один в поле не воин, говорят. Да! Если поле покорно зарастает чертополохом и бурьяном. Способны ли мы взрыхлить почву с правильного конца и вырастить твердую породу? Раньше не могли, но, может быть, сейчас?
Словно вывод, приходит на память старая пословица: «Не жди доброго племени от плохого семени». Кто мы? Племя или семя? Но в любом случае – какого качества? Хочется верить, что хорошего. В самом деле. Как и везде, в селе моем жили удивительные личности. Это мое поколение выделило одного, более близкого. Мы не плохие, повторяю это намеренно. А если перешагнуть ложную скромность, то можно добавить – мы добрые, умные, но… Но! Это колючее «но»! То ли пугает нас удел ярких предшественников, то ли не чувствуем в себе сил для борьбы. Но! Но не только за свое достоинство постоять не желаем, но и пальцем не пошевельнем в помощь другому. Хоть коммунисты, хоть демократы, хоть христиане. Воистину, никакая вера над нами не властна. И продолжают растворяться в среде обыденщины наши кумиры, как концентрированная жидкость в проточной воде.
О душевной близости многие писали. В том числе и Джек Лондон. Однако он смог встретить человека, который направил, жертвуя собой, его сокрушительную энергию на добрые дела. Он пил, потерял от употребления наркотиков все зубы, буянил, устраивал погромы в тавернах, пиратствовал, скрывался от властей, голодал… Но нашел себя! Сорок лет он прожил, сорок замечательных книг оставил читателям. И заметно простым глазом, что всем своим творчеством он благодарит судьбу за ниспосланную ему возможность говорить во весь голос. Предостерегает всех о том, как хрупка наша жизнь, указывает дорогу и благословляет идущих по ней. Воля должна побеждать, если ты человек, если ты живешь! Как тут не вспомнить ранние поучения Зубка?..
Для меня герой рассказа – грустный персонаж. Личности среди нас встречаются. В каждом поколении. Но блеснут, как звездочки и падают, опалив крылья. Падают на поклон бездарности. Как найти ответ – почему? Может. Это не такой уж тупик, не такая уж потаенная стена?
Как знать!..
Н.Зотов
г. Новохоперск