Школу я закончил в прошлом году. Пошёл работать на механический завод учеником токаря. Через полгода получил второй разряд и стал токарем. Зарплата была небольшая, но мы с мамой обходились. Боль от смерти отца два года назад уже притупилась и наша жизнь вошла в спокойное, размеренное русло.
Хотя, если честно, отец и не был для меня оченьблизким человеком. Когда я родился, он вскоре угодил в тюрьму и вышел оттуда, когда я уже учился во втором классе. Естественно, мне не доставало мужского воспитания и отец, заметив это круто взялся за меня. Он пытался привить мне жёсткость, самостоятельность, уверенность в себе. Ни разу меня не ударил, но способы, которыми он пытался воспитать во мне МУЖЧИНУ, отторгались моей сущностью, не вызывая во мне желания следовать его заповедям. Поэтому к своему совершеннолетию я пришёл в состоянии, которое брат моей мамы охарактеризовал выражением - "ни рыба, ни мясо".
Не то, чтобы во мне не было ничего, что делает мужчину мужчиной. Случалось и мне участвовать в драках, отстаивая неизвестно что - то ли своё достоинство, то ли справедливость, то ли ещё что... Но, нанося удар своему противнику, я испытывал очень неприятное ощущение, суть которого точно сформулировал мой приятель Вихров: "А не слишком ли больно я его ударил?"
Смелостью и отчаянностью я не блистал, это правда. Но я был за справедливость. Я сострадал несчастным, униженным и оскорблённым. Я не мог ударить женщину или девчонку. Я следовал заповедям Христовым, хотя почти ничего о них не знал. Готов был отдать жизнь за Родину и за Сталина.
Подошло время моего первого отпуска. Целых две недели, с 23 июня по 6 июля я мог спать до обеда, ходить с ребятами на наш Бакунинский пляж, пить пиво, играть в футбол на площадке возле нового стадиона "Динамо" недалеко от нашего дома, вечером в беседке двора на Сборной мы с Ниночкой могли целоваться хоть до утра.
Через месяц мне должно было исполниться 18 лет, осенью предстояло идти на армейскую службу. Но думал я совсем не об этом. Я часто предавался мечтаниям о своём будущем. Оно было ярким, полным радостных событий и великих дел. Я видел себя то великим учёным, то знаменитым артистом, то писателем, глубоко и досконально познавшим жизнь, то всемогущим врачевателем, возвращающим к жизни самых безнадёжных пациентов. Но чаще всего в моих видениях я был мудрым и справедливым судьёй, выносящим приговоры (естественно, в основном оправдательные), после оглашения которых все присутствующие в зале суда, включая прокурора и адвокатов, восхищённо аплодировали.
В субботу, 21-го, я получил отпускные, и мы с другом Славкой бурно отметили мой первый отпуск. В воскресенье я проснулся очень рано с чудовищной головной болью. Мама, пожалев меня, не стала браниться, а налила мне стаканчик бражки, которую чудесно готовила бабушка. Выпив бражки и похлебав горячих щей (с трудом), я разомлел и опять уснул. Проснулся около полудня. Дома никого не было. Головная боль прошла. Я умылся, налил себе чаю. Вдруг входная дверь распахнулась. На пороге стоял явно взволнованный сосед, студент техникума Коля.
- У тебя радио включено?
- Сейчас включу. А что такое?
- Сейчас будут передавать важное сообщение.
Честное слово, хоть я и был порядочным комсомольцем, чтил заветы Ленина и был им верен, память моя сохранила только смутное Колино лицо и сосущую пустоту в желудке. Ни текста, ни какого-то содержания речи Молотова я не помню. Было только ощущение того, что жизнь теперь поменяется. Просто поменяется. Я не понял тогда даже в хорошую или плохую сторону поменяется моя жизнь. Ни печали, ни какого-то другого чувства эта речь во мне не вызвала. Очевидно, это можно списать на мою молодость или на моё не совсем нормальное состояние.
А во вторник ко мне прибежал мой товарищ по работе по прозвищу Китэ и сказал, что отпуск мой отменяется. Как оказалось, чуть не половину нашего цеха в первые же дни мобилизовали на фронт.
До меня стал доходить смысл происходящих событий. Стали приходить передаваемые из уст в уста первые рассказы очевидцев войны. Уже в Пензе где-то, кто-то общался с людьми, видевшими немецкие танки и самолёты.
Многие говорили, что Гитлер в первую очередь будет пытаться захватить Москву, а уж во вторую непременно Пензу.
- Вот подумай! - горячо и убедительно кричал в цеховой курилке старый фрезеровщик Иван Михалыч - На Урал поезда идут чрез Пензу, в Среднюю Азию, в Сибирь... Без Пензы куда ж? Паровозу же надо заправляться топливом и водой. Пенза - самый важный узел. Гитлер это знает и обязательно сюда будет бить, чтобы Москву лишить связи со страной.
Мужики согласно кивали головами и горестно вздыхали, поминая Гитлера ненормативной лексикой. А мы - мальчишки - возбуждённые мудрыми тезисами Михалыча, строили планы дальнейшей деятельности. А планы, в общем-то, были схожими у всех пацанов. Имея самое приблизительное представление о службе в армии, а, тем более, о войне, я и мои сверстники видели себя ловкими и беспощадными с врагами бесстрашными воинами, которые легко расправляются со вторгшимися в нашу страну фашистами, а потом под пробитым пулями красным знаменем, мужественно перенося боль в перебинтованной голове, получают из рук товарища Сталина ордена Красного знамени, а кто-то и Золотую звезду. Трепет и приятное волнение охватывали меня при мысли о том часе, когда усталый и израненный усач-командир вручит мне винтовку, похлопает по плечу и пошлёт в бой с врагами нашей советской Родины.
Недели через три после начала войны в наш двор пришло первое фронтовое письмо. Прислал его своей матери Коля Карпухин. Это была первая ласточка из действующей армии, от человека, которого во дворе все знали. Письмо было адресовано матери, но читали его вслух всему нашему двору, читали не раз и не два. В письме не было никаких сведений о фронте, о войне не только потому-что Коля соблюдал военную тайну, а ещё и потому, что письмо было из воинской части, которая пока не побывала в боях, а находилась на стадии формирования. Единственное, что мы узнали из письма, что старший политрук Карпухин назначен заместителем командира по политчасти.
Во дворе заметно прибавилось разговор о войне. Вечерами женщины сидели на лавочке и, лузгая семечки, чередовали свои слова вздохами, которые могли разжалобить камень. Обсуждались перспективы развития событий. В основном сходились на том, что, несмотря на внезапность нападения и некоторые неудачи (временные!), о которых скупо сообщалось по радио, война будет скоро завершена не просто победно, а триумфально. Через пару месяцев, самое позднее - к зиме, все мужики, ушедшие на войну с нашей улицы, вернутся домой.
А 22 июля, в канун моего совершеннолетия, в наш двор пришла первая "похоронка". Погиб Юрка Захаров, 30- летний отец трёх девчонок. который в нашем дворе ремонтировал всё, что ломалось - табуретки, самовары, примусы, печи, утюги. Жена его, Галя, долго кричала и причитала, потом больше суток лежала пластом на кровати, не выходя из дома. Дочки-погодки, пяти, четырёх и трёх лет, не понимая что произошло, не отходили от матери - бесконечно слышалось из открытого окна: "Мам, мам"...
Известие о гибели Юрки резко изменило обстановку в нашем дворе. Уже в этот день не состоялись и прекратились надолго традиционные посиделки. Соседка тётя Клава повесила в переднем углу икону, несмотря на протесты своей племянницы комсомолки Шуры. Вечера стала проводить в молитвах, её сына Колю, как и Карпухина отправили на войну на третий день. Весточки от него она ещё не получала.
Друзей моих в подавляющем большинстве призвали в армию. Ниночка моя уехала с матерью в родную деревню. На заводе остались пожилые мужики, женщины и несколько таких же как я пацанов.
Меня переполняло нетерпение. Я ждал совершеннолетия, чтобы на следующий день бежать в военкомат, не дожидаясь повестки.
Помню свои ощущения и чувства в те дни. Стояла солнечная погода. Когда я рано утром шёл на работу, дворник обыденно шуршал своей метлой, птички щебетали, лошади из нашей почтовой конюшни цокали по вымощенной булыжником дороге. Я думал о том, что жизнь - хорошая штука, несмотря на кое-какие проблемы. Всё обязательно образуется и все мы будем жить долго и счастливо.
23 июля, в мой день рождения, вечером посыльный из военкомата принёс мне повестку, в которой было написано, что я обязан явиться 25 июля 1941 года к 8 часам на сборный пункт по улице Тамбовской. При себе иметь кружку, ложку и продукты на 3 дня.
Помню мамины слёзы. Она не причитала, не ревела. Весь день накануне моего отъезда она готовила еду в дорогу, штопала рубашку и брюки, укладывала в мешок бумагу, конверты, тёплые носки, папиросы. Почти весь день она молчала. Когда я смотрел на неё, мне становилось больно. Сорокалетняя красивая женщина мгновенно превратилась в старушку. Глаза её не просыхали от слёз до самого нашего расставания на Тамбовской. Несколько раз она пыталась улыбнуться и от этого лицо её становилось жалким. В тот момент я понял, что не во всём ещё разбираюсь. Моё радостное возбуждение от того, что я отправляюсь в героический поход, почему-то исчезло, когда я увидел мамино заплаканное лицо.
На сборном пункте нас несколько раз строили, устраивали перекличку. После медосмотра тасовали составы "команд".В конце дня нас построили в последний раз, опять устроили перекличку и приказали грузиться в машины. Пока мы грузились, почти стемнело. Выезжая в кузове АМО с территории сборного пункта, мы увидели за воротами огромную толпу . Толпа встретила нас криком. Выкрикивали имена, фамилии. Сначала можно было их разобрать, но через несколько секунд голоса смешались в один сплошной рёв. И вдруг я отчётливо услышал голос мамы:
- Серёжа!
У меня горло перехватило так, что стало трудно дышать. Нет, я не заплакал. Я одеревенел.
Смутно помню, как нас привезли на вокзал. Опять строили, потом мы грузились в товарные вагоны. Потом ехали. Никто не спал, хотя уже была глубокая ночь.
Через несколько часов поезд остановился. Опять перекличка, опять кузов АМО. Потом долгая тряска по просёлочной дороге. Привезли нас в какую-то деревню, вымыли в бане, выдали форму - гимнастерки, брюки, пилотки, ботинки, обмотки и холщовые ремни. Когда переоделись, нас опять построили и стали "сортировать". Меня вместе с двумя десятками таких же пацанов посадили в кузов и повезли в ту же сторону, откуда мы приехали. После недолгой тряски по ухабам мы прибыли в пионерский лагерь им. тов. Калинина. У ворот стояли два солдата с винтовками. Около ворот прогуливался старшина с жёлтого цвета усами будённовского размера.
Пионерами здесь уже и не пахло. Лагерь стал военным. На две недели мы стали жителями этого маленького городка.
На второй день мы приняли присягу. Потом начались будни. С утра занимались уставом и освоением личного оружия. После обеда учились рыть окопы, сооружать блиндажи и землянки, осваивали приёмы рукопашного боя. Познакомился с ребятами из своего взвода. Большинство из них были сельскими жителями Пензенской области. Только трое, включая меня, были из Пензы. В разговорах речь шла, в основном, о скорейшей отправке на фронт. Все сгорали от нетерпения.
Наконец наступил день отправки. Нам выдали по сапёрной лопатке, буханке хлеба, по две банке каких-то консервов (я так и не узнал каких), по пачке махорки и два больших куска сахара. Фляжки достались не всем.
Пешком мы прошли несколько километров до железнодорожной станции. Здание вокзала было наполовину разрушено. После построения нас разделили по взводам и мы стали грузиться в уже знакомые "теплушки". В нашей мы увидели молодого лейтенанта и четверых солдат с винтовками. Посреди вагона стоял пулемёт "Максим" знакомый по фильмам о гражданской войне.
После того, как поезд тронулся, самый смелый из моих товарищей, здоровяк и весельчак Толя Лабзин обратился к лейтенанту:
- Товарищ лейтенант! А когда нам оружие дадут?
- Фамилия?
- Красноармеец Лабзин!
- Так вот, красноармеец Лабзин! Научитесь правильно обращаться к старшему. Это во-первых! А во-вторых старайтесь не задавать вопросов. Оружие вам выдадут по приезду.Ясно?
- Так точно!
Ехали мы долго. Часто останавливались. Двери "теплушки" были почти полностью закрыты, поэтому разглядеть что-то никак не удавалось.
Неожиданно где-то рядом что-то здорово бухнуло и поезд резко остановился. Все мы повалились на пол, потеряв равновесие. Через секунды дверь распахнулась. Здоровенный офицер в грязной гимнастёрке, на которой невозможно было рассмотреть знаки различия, заорал:
- Быстро все из вагона!
Мы горохом высыпали на насыпь. Здоровяк подозвал к себе лейтенанта и что-то скороговоркой вполголоса объяснил ему, указывая рукой вдаль. Посмотрев в сторону, куда он указывал, я заметил вдали слабый дым и частые вспышки.
- За мной! - лейтенант вытащил из кобуры револьвер и рванул в указанную ему сторону.
Все наши ребята послушно побежали за ним. Я старался не отставать от лейтенанта.
Вдруг что-то резко и обжигающе ударило мне в грудь. Я от удара рухнул на землю. Но умер не сразу. Успел увидеть перед собой перекошенное лицо Толи Лабзина и подумать: "Как быстро кончилась война"...