ЛОМОНОСИК
Юношеский дневник
Посвящается сестре Лиде
Ноги босы, грязно тело
И едва прикрыта грудь...
Не стыдися! Что за дело?
Это многих славный путь.
Н.А. Некрасов
ГЛАВА 1 1952 год ИЮЛЬ
Окончена, наконец, средняя школа. Что готовит будущее нам, выпускникам 1952 года?
На днях был последний экзамен по немецкому языку. Это был не экзамен, а трагикомедия. Наш учитель немецкого языка, красивый, видный, но слишком добрый и бесхарактерный мужчина, дал нам очень слабые знания. Шалили мы на его уроках, как хотели, решили пошалить и на экзамене. Стол, за которым сидела экзаменационная комиссия и на котором билеты были разложены в заранее согласованном порядке, был весь заставлен букетами сирени, за которыми экзаменаторам мало чего было видно. Текст из учебника, который каждый из нас должен был перевести, мы заменяли на тот, который нами заранее был выбран и переведён. Наш учитель сделал вид, что всего этого не заметил, мы же при наших слабых знаниях почти все получили на экзамене четвёрки и пятёрки. Тяжело придётся в будущем тем из нас, кто вынужден будет сдавать вступительный экзамен в институт по немецкому языку.
В девятом классе у нас появился, было, настоящий учитель немецкого языка, знающий, требовательный, но долго в школе он не продержался, не сжился с начальством и коллегами. Учительский коллектив, состоящий в основном из учителей, десятками лет учившихся заочно в институтах, отторг хорошего дипломированного педагога. Из других дипломированных педагогов у нас оставались ещё директор и завуч, которые конфликтовали между собой, директор же не ладил с учителями.
Из всего нашего класса отличниками учёбы были мы с Сашей Лазаренко, моим лучшем другом. У нас с ним шло своего рода негласное соревнование в учёбе, из девчонок хорошо училась Таня Белкина, тайная любовь Саши23.
Остальные ученики были средне и слабо успевающими, вечно списывавшими домашнее задание у нас с Сашей. Был ещё у нас неплохо успевающий ученик из соседнего района Геращенко Петя, второй год по блату прятавшийся от призыва в армию в десятом классе, так как после первого года в институт он не поступил, но он старался не выделяться, вёл себя тихо.
В девятом классе я вырвался вперёд и получил похвальную грамоту, Саша ж получил за год одну четвёрку. А вот на выпускных экзаменах он обошёл меня, мне поставили четвёрку по русскому сочинению. Правда, наш классный руководитель как-то намекнул мне, что две золотых медали для сельской школы многовато. Может быть, именно поэтому золотая медаль досталась только Саше, мне ж — серебряная.
Сегодня у меня отвратительное самочувствие, очень сильно болит голова. И всё из-за этого выпускного вечера. Накануне учителя и мы, выпускники, решили, что каждый из нас принесёт на вечер бутылку самогонки. И вот вчера почти вся эта отвратительная жидкость под аккомпанемент благих пожеланий и тостов была выпита, в результате чего часть выпускников, в том числе и я, быстро отключилась. Под утро я проснулся на скамейке возле школы, при этом я обнаружил, что у меня пропала единственная ценная вещь из моего гардероба — габардиновая фуражка, которую накануне купила мне моя сестра Лида. Хорошо ещё, что не сняли с меня ботинки, которые я на вечер одолжил у мужа моей двоюродной сестры Клавы.
Я очень пожалел, что выпил лишнее и не принял участия в веселье и танцах под гармошку. К тому же я проспал кое-что интересное. В одном из классов школы с нашей выпускницей Ниной Шабаршиной застали нашего директора.
Дело в том, что после седьмого класса Нина успела какое-то короткое время побывать замужем. После неудачного замужества она решила, вопреки закону, продолжить учёбу в нашей школе. В этом ей и помог наш директор. Сам же он после этого зачастил в их деревню. Никто ничего об их взаимоотношениях толком не знал, но разговоров на этот счёт в школе было много. И вдруг такое происшествие на выпускном вечере!
Случай с Ниной Шабаршиной, помимо всего прочего, говорит о том, что в наше время в школе могут происходить всякие чудеса ещё и потому, что почти все мы, школьники с оккупированной немцами территории, начиная с 1935 года рождения и старше, были переростками. Во время войны два года мы не учились и в старших классах были уже вполне сформировавшимися юношами и девушками. Среднюю школу мы оканчивали в 18 — 19 лет.
Сегодня произошло невероятное событие. Ко мне домой на велосипеде приехал наш завуч. При этом он для начала сообщил мне неприятную новость: в Могилёве, куда для контроля были отосланы все наши письменные работы, мне и Саше снизили оценку по геометрии на четыре. А это значит, что я не получу никакой медали, а Саша получит серебряную. Снижать оценку нам было не за что, работы до этого много раз были проверены учителями. Завуч высказал предположение, что, по-видимому, какому-то отпрыску большого начальника в Могилёве решили дать золотую медаль, отняв её у Саши.
Затем он начал агитировать меня съездить за Сашей и написать вместе с ним письмо в газету "Комсомольская правда", в котором бы мы, лучшие ученики школы, описали все художества нашего директора, в частности его похождения с Ниной. Не долго думая, я отправился к Саше. Выслушав меня и посоветовавшись с отцом,
Саша велел мне ехать домой, пообещав вскоре приехать ко мне. С завучем мы прождали его до вечера, но он так и не появился, так что пришлось тому уехать ни с чем.
На следующий день я снова отправился к Саше. Отец Саши, дядя Миша, объяснил нам, что ввязываться в эту грязную борьбу взрослых друг с другом нам не следует. Пусть они пишут куда угодно сами, а мы с Сашей должны сейчас все усилия сосредоточить на подготовке к поступлению в институт. Вся эта борьба учителей во главе с завучем с директором может нам только повредить. К тому же, по правде говоря, во всей этой истории мы с Сашей мало чего конкретного знали.
Дядя Миша, конечно, был прав. Этот опытный, умный, рассудительный человек очень нравился мне. Нам с Сашей он очень часто преподавал уроки житейской мудрости. Образование у него было небольшое и в МТС, где они жили, он заведовал складом ГСМ. Мне очень нравилось бывать у них, где меня всегда хорошо встречали, а мама Саши, тетя Таня, никогда не выпускала из дома, не угостив коронным сельским блюдом — яичницей с салом.
В их доме по вечерам горел электрический свет, а на стене висела издающая скрипящие звуки черная радио-тарелка. Саша имел приличный костюм, рубашку в полоску и даже иногда одевал галстук. У него имелся фотоаппарат, который привез с войны отец и которым он не сделал ни одного снимка. Он купил себе роман "Война и мир" Льва Толстого, а затем "Капитал" Карла Маркса, чем окончательно меня добил. Всему этому я завидовал белой завистью.
С Сашей мы были не только друзьями — соперниками по учебе, но и единомышленниками по многим вопросам. О чем только мы с ним не переговорили во время наших походов в школу. До глубины души мы возмущались тяжелым положением нашего народа, творимыми в колхозе безобразиями. Уже со школьных лет у нас выработалось критическое отношение к существующей власти, желание перемен в обществе. Все это сохранилось у нас на всю последующую жизнь.
Семья Саши по существу относится к сельской интеллигенции, к которой на селе причисляют учителей, медработников и вообще всех тех, кто получает за свой труд деньги, имея также еще приусадебный участок и кое-какую домашнюю живность. Живут они более-менее ничего.
Неплохо себя нынче чувствуют также городская интеллигенция и чиновники государственного и партийного аппарата из райцентра. Некоторые из них даже нанимают себе домработниц — сельских девушек, готовых за гроши работать на них круглосуточно.
Куда равняться с ними нам, колхозникам, живущим только с приусадебного участка и домашнего подворья, где каждое дерево, каждая живая душа учтены и обложены непосильным денежным и натуральным налогами.
Чтобы расплатиться с ними, мы вынуждены на рынке за бесценок продавать последнее. Даже те гроши, которые мы получаем за погибшего отца, уходят на налоги. Несмотря на это, недоимки по налогам неумолимо растут. Недавно налоговый инспектор за недоимку забрал у нас кур. Моя младшая сестра Тоня бежала за ним и со слезами на глазах умоляла: "Отдайте мою любимую белую курочку!"
Всех также в обязательном порядке заставляют подписаться на заем восстановления и развития народного хозяйства. Весной мы с матерью пахали огород. К нам заявилась комиссия и предложила ей подписаться на заем. Когда она отказалась это сделать, то у нас отняли с трудом выпрошенную у бригадира лошадь. Мать, а за ней и я заплакали от обиды, но на комиссию это не подействовало.
Работают в колхозе сейчас в основном женщины, с войны тяжелый физический труд стал их уделом. Пришедшие с войны мужчины стараются устроиться бригадирами, кладовщиками, инспекторами. У нас в деревне шутят: "В колхозе работают четыре Ганны: Демчиха, Семениха, Ильиха и Грищиха". Их неоплачиваемый, подневольный труд малопроизводителен.
У земли сейчас нет настоящего хозяина. Присылаемые из района и часто меняющиеся партийные председатели являются, как правило, неважными хозяевами. Без изменения самой системы землепользования они не в состоянии поменять на селе что-либо в лучшую сторону и поэтому вскоре снова возвращаются на свои теплые насиженные места в городе.
Сеятель и кормитель государства оказался сам голодным. Все, что выращивается в колхозе, даже семенной фонд, осенью обозы с лозунгами "Хлеб — государству!" вывозят на заготовительную базу. Семенной фонд вывозят затем, чтобы выполнить и перевыполнить план по заготовке зерна, а также из боязни, что колхозники съедят его за зиму. Весной его возвращают назад. На трудодни практически не остается ничего. Пенсия старикам на селе не предусмотрена.
Весной мы вынуждены собирать на полях гнилую картошку, из которой женщины пекут так называемые тошнотики. После уборки хлеба собираем колоски, за что нас гоняют сторожа, нещадно стегая нас кнутом и отбирая их. Взрослых за это отдают под суд. С нетерпение ждем весны, когда начинают расти крапива и щавель, из которых готовят щи. Летом выручают дары леса — грибы и ягоды. Лишь только отцветут яблони и груши, начинаем набивать животы незрелыми горько-кислыми плодами.
На селе сейчас царит полное безденежье. Оно дошло до того, что не на что купить самое необходимое — керосин, мыло, соль и спички. Своим ребятишкам родители не в состоянии купить самый большой для них деликатес — городской хлеб и конфеты- подушечки.
Крестьяне сами выпекают себе хлеб, но, ввиду дефицита муки, с картошкой, так что вкус у него соответствующий. В основном же вместо хлеба все питаются опостылевшими пресноками — лепешками из толченой картошки.
Во время летних каникул школьники активно работают на сенокосе, помогая взрослым выработать норму трудодней. Десятая часть скошенного достается косцам. Несмотря на это, сено на зиму заготовить очень трудно, приходится промышлять по обочинам дорог, в лесу. Глухими зимними ночами мы с матерью таскаем сено из колхозных стогов и мякину из гумен. К ним ведут хорошо проторенные народные тропы. На корм корове уходит солома с крыш. Несмотря на это, к весне коров часто приходится подвязывать на веревках, так как от голода они стоять не могут.
Еще одна тяжелая проблема — дрова. Выпросить лошадь и по- человечески привезти из леса дрова невозможно. Впрягшись в саночки, таскаем из леса все, что горит. Мои сестрички приходят домой после этого с синими от холода коленками. Лесники гоняют нас, и матери приходится поить их самогонкой. Наш сосед, не пожелавший этого делать, загремел в тюрьму на пять лет.
Очень трудно сейчас с одеждой и обувью. При этом спасает самотканое льняное полотно, из которого мать шьет нам одежду. Из лыка я плету лапти, из автомобильных покрышек и камер народные умельцы мастерят галоши.
За все послевоенное время лишь только один раз по гуманитарной помощи мне дали трусы, а моим сестрам по маечке. В это же время наша соседка, работавшая в райсобесе, одела с головы до ног всех своих родственников, которых и так все в деревне считают куркулями и богатеями, имеющими швейную машинку, патефон и велосипед.
Несмотря на такую жизнь, молодежь, которой на селе не мало, не унывает. На собранные копейки и яички нанимают гармониста и устраивают танцы. Иногда удается уговорить киномеханика пропустить в кино, расплатившись с ним яичками. В противном случае приходится торчать у окна школы и просить зрителей приоткрыть занавеску, чтобы хоть что-то увидеть на экране. Однажды киномеханик застал меня за этим занятием и очень сильно ударил головой о стенку, так что я едва не потерял сознание. Зимой мы катаемся на самодельных лыжах и коньках, которые никак не хотят скользить. Летом и осенью днями пропадаем в лесу и на речке Жадуньке, находящихся недалеко от деревни, собирая там дары природы.
Та же молодежь стоит в авангарде начавшегося в стране великого исхода населения из деревни в город. Осуществить это не легко, так как паспорта сельским жителям не выдают. Люди идут на всяческие ухищрения, чтобы обойти этот запрет.
Моя старшая сестра Лида после окончания семи классов устроилась работать в леспромхоз сучкорубом. Затем она завербовалась на строительство железной дороги, при этом вербовщица оформила ей паспорт и держала его при себе. Со своей подругой Аней Дмитраковой Лида пошла к вербовщице, а когда та отлучилась из комнаты, утащила у нее свой паспорт. Затем они уехали в Гомель, остановились там у родственников Ани, через три месяца с трудом с их помощью устроились на работу на завод "Сельмаш" в литейных цех, со временем попали в общежитие. Теперь Лида единственная наша опора, чем может, она помогает нам.
Оглядываясь назад в обозримое прошлое, приходишь к выводу, что период времени с войны и до наших дней в жизни крестьян оказался самым тяжелым. Государство выкачивало и продолжает выкачивать из деревни все, что только может, совершенно не заботясь о сельском жителе. Но ведь колхозы для этого в свое время и были созданы. Приходится только удивляться тому, что, поставленный на грань выживания, ведя примитивное натуральное хозяйство, крестьянин все же умудряется как-то выкарабкиваться и не падать духом.
Тысячелетиями встарь
Землёй владел помещик,царь.
Что ж до крестьянина,веками
Едва сводил концы с концами
Он на своём клочке земли.
Не раз в кровавые бои
За землю он вступал когда-то.
Готов он был родного брата
Убить за спорную межу.
Да,было времечко,скажу!
Пронёсся вихрь обновленья,
Принесший богачам паденье,
И Ленин свой декрет издал,
Он землю мужикам отдал.
За землю,за такую власть
Готов мужик был кости скласть.
Не позабудет никогда
Народ тридцатые года.
У мужика опять,как в старь,
Забрали землю,инвентарь.
Всё стало общим и ничьим,
Родным бы вроде и чужим.
Хозяйственнейших мужиков
Отправили как кулаков
В Сибирь.С тех самых смутных лет
Крестьянин много вынес бед.
Он землю потом поливал,
Но только крохи получал
За свой тяжёлый труд.Тогда
И отвернуло навсегда
Крестьян от матушки земли.
Трагичные то были дни.
Вот от своей кормилици
Бежит мужик во все концы.
Он в городе спасенье ищет,
А по полям машины рыщут.
Не заменить им мужика,
Нужна хозяйская рука!
Меж тем землица оскудела
И в магазинах то и дело
Продуктов нет одних,других,
По преимуществу мясных.
Каким кощунством на этом фоне кажется нам восхваление мудрейшего вождя всех времён и народов товарища Сталина, построившего якобы нам счастливую жизнь.
Однажды на уроке истории наша учительница в своём объяснении материала раз за разом повторяла имя Сталина. Мы с Сашей начали считать, сколько раз она это сделает, а когда счёт дошёл до 50, начали ей аплодировать, чем её очень смутили.
Во второй раз она опрашивала нас и стала возмущаться тем, что мы слабо следим за текущей политикой, не читаем газет. На это я ей возьми и скажи:
— А на что же их выписывать? Ведь жандармы всё выгребли из дома.
Учительница прервала урок и выбежала в учительскую. Через несколько минут в класс вошёл наш классный руководитель и сказал:
— Есть такая поговорка: "Ешь кашу с грибами, но держи язык за зубами". Так что советую вам впредь быть умнее и сдержаннее.
До сих пор я не могу понять: вкусное или невкусное это блюдо
— каша с грибами.
Глубоко ненавидит всех власть имущих, особенно партийных, наша мать. Она категорически запретила мне вступать в комсомол. И всё же комсомольцем я стал с её ведома.
Однажды из райкома комсомола на школу пришла премия в 150 рублей лучшему школьнику — комсомольцу из семьи погибшего на фронте. Выбор пал на меня. Мне предложили срочно вступить в комсомол. Я обратился за советом к матери, и она разрешила мне это сделать. Так дорога для неё тогда была каждая копейка.
Наша мать, великая труженица, кроме горя и труда, ничего хорошего в своей жизни не видела. В детстве она рано осиротела (её отец и мать умерли от испанки в 1918 году) и до замужества вынуждена была батрачить у своих родственников. Овдовев во время войны и оставшись с тремя маленькими детьми, она изо всех сил боролась за то, чтобы поднять нас на ноги и вывести в люди. Жизнь ожесточила её, на ласку и нежность у неё не осталось душевных сил и тепла. Если нас кто-либо обижал и мы жаловались матери, то она брала в руки ремень и добавляла нам, приговаривая: "Сами виноваты, не водитесь с ними". Мы чувствовали, что иногда при этом она вымещала на нас своё горе.
Основным помощником матери после отъезда в город Лиды стал я. Выкраивать время на учёбу мне стало труднее. Мать буквально ремнём отгоняла меня от учебников, ночью, чтобы я не жёг керосин, гасила лампу. Учиться приходилось на ходу. Наша средняя школа находилась в семи километрах от нас, так что, идя в школу и со школы, я практически готовил все устные, а порой и письменные задания, а, проходя через лес, распевал во весь голос песни.
После получения аттестата зрелости моя голова всецело занята одним: куда податься дальше. Хотелось бы поступить в какой-либо технический вуз, выучиться на инженера.
Перво-наперво завожу разговор на эту тему с матерью. Та, выслушав меня, сказала:
— Сынок, о каком институте ты говоришь! Ведь ты совсем голый и босой. Для того, чтобы учиться и жить в городе, нужны деньги, а у нас их нет даже для того, чтобы съездить тебе на вступительные экзамены. Остаётся только одно — продать нашу кормилицу корову, но этого тебе надолго не хватит, да и нам с Тоней без неё будет очень трудно. Не знаю даже, что тебе и посоветовать.
— Зачем же я тогда оканчивал среднюю школу, старался хорошо учиться? Должен же быть какой-то выход из положения. Не оставаться ж мне в колхозе. Говорят, что есть такие технические вузы, где платят не плохую стипендию, а в некоторых даже выдают форменную одежду. Буду подрабатывать в свободное от учёбы время.
Вижу, что мать не очень-то убедили мои слова. Не хочется ей одной оставаться с Тоней. Но ведь в будущем году, если я не поступлю в институт, меня призовут в армию, так что всё равно им придётся оставаться одним.
А пока что я изучаю последние страницы газет с объявлениями "Куда пойти учиться?". Попалось на глаза объявление о приёме во Львовский нефтяной институт, где как раз и стипендия должна быть не плохой, и форму дают, но там нужно при поступлении сдавать экзамен по украинскому языку. А вот объявление о приёме в Горловский горный техникум. Принимают туда окончивших среднюю школу без экзаменов, и форму там дают, и стипендию. Жаль только, что это техникум, а не институт. Запомнить, во всяком случае, следует.
Встретился на днях с дядькой Евтеем, мужем нашей родной тётки Марьи. Человек он очень своеобразный. Свою бурную молодость он провёл в тюрьмах за хулиганство и кражи. В перерывах между отсидками работал на шахте в Донбассе, временами жил в деревне, при этом он часто буквально издевался над тёткой Марьей и своими двумя дочерьми Химой и Клавой, избивал их по поводу и без повода. После войны он снова какое-то время поработал на шахте, там приятели подтвердили его довоенный шахтёрский стаж и сейчас он получает не плохую шахтёрскую пенсию. Деревенские завистники не оставляют его в покое и пишут на него доносы во все инстанции, утверждая, что он не заработал этой пенсии, так что ему периодически приходится доказывать обратное. Однажды, моясь с ним в бане, я наблюдал, как он смачивал водой штампы о прописке и выписке в своём паспорте, чтобы там ничего нельзя было понять. Сейчас он более-менее остепенился, ведёт себя не так буйно. Нам он помог достроить наш дом, который, уходя на фронт, в виде сруба оставил нам в наследство наш отец.
В отличие от своего грозного мужа, тётка Марья — спокойное, добрейшее существо. Внешне это статная, красивая женщина. В деревне она является неординарной личностью. Она здесь самозваный лекарь — шептуха, берущийся за лечение многих заболеваний. Народ съезжается к ней со всей округи. К нам, сироткам (она нас так называет), она относится по-матерински. Мы часто все вместе и в одиночку навещаем нашу тётку Марьку и не уходим от неё без того, чтобы она нас чем-либо не угостила.
Дядька Евтей поинтересовался у меня о моих планах, на что я ему ответил, что хочу податься в горный институт или техникум. Выслушав мои доводы, он сказал:
— Ни в коем случае не связывайся с этим горным делом. Ты представления не имеешь, что такое шахта. Я провёл под землёй большую часть своей жизни и испытал все прелести шахтёрского труда. Вот они, следы моего пребывания в шахте. — При этом он показал на несколько синих рубцов от падения угля на своём лице.
— Я б тебе посоветовал поступать в медицинский институт на санитарного врача. У меня был один знакомый санитарный врач с большим животом, который в белом халате безбедно прожил всю свою жизнь, поедая всё то, что ему приносили на исследование.
Перспектива стать таким удачливым санитарным врачом меня никак не прельщала. Если и связываться с медициной, то только с лечебной, хотя и это меня мало привлекало.
О медицине я имел представление постольку, поскольку мне в школьные годы пришлось болеть юношеским кардионеврозом. Меня беспокоили аритмия и боли в сердце, врачи у меня ничего серьёзного не находили и соответственно меня не лечили. Это меня очень возмущало, я считал их чёрствыми неграмотными специалистами и говорил себе, что если б я был врачом, то был бы очень знающим и внимательным.
Я сказал дядьке Евтею, что учиться в мединституте, где маленькая стипендия, будет очень трудно. Рассказал ему также о своих проблемах с одеждой и деньгами. На что он мне ответил:
— Если ты будешь поступать в медицинский институт, то я дам тебе денег на дорогу и возможно когда-нибудь подкину тебе деньжат. Дам тебе также своё старое осеннее пальто. Это моё единственное условие. Думай и решай.
Не долго думая, я решаю согласиться с условиями дядьки Ев- тея. Другого выхода у меня нет.
Как раз в это время мне на глаза попалось объявление о приёме студентов в I-й Ленинградский медицинский институт. Дядька
Евтей сказал мне, что это именно то, что надо, в Ленинграде мне будет легче прожить, так как там хорошее снабжение.
Я собрал необходимые документы и отослал их в Ленинград. Одновременно, на всякий случай, со всех документов я снял копии и отослал их в Горловский горный техникум.
По совету матери, я написал письмо дядьке Елисею, брату нашего отца, который живёт в Донецке и работает на шахте, в котором описал сложившуюся ситуацию и попросил его о материальной помощи, однако ни ответа, ни привета я от него не получил. Такой у нас дядька Елисей, единственный оставшийся в живых из трёх братьев. Помню, как после войны к нам приехала его жена и потребовала раздела наследства, оставшегося после наших деда и бабы, умерших во время войны. Но делить-то было нечего, разве что старую сгнившую хату. С матерью на этой почве они крупно поссорились, пришлось ей уехать домой ни с чем.
Отправив документы, я стал готовиться к поездке в Ленинград. Первым делом я пошёл в сельсовет позондировать почву насчёт получения паспорта. Там мне ответили, что паспорт я получу только тогда, когда привезу справку о зачислении в институт. А пока что мне выдали справку о том, что я являюсь жителем деревни Голачёвки Костюковичского района Могилёвской области. Этого, говорят, тебе для поездки вполне достаточно.
Полнейшая катастрофа у меня с одеждой и обувью. Тот хлопчатобумажный костюм, который в восьмом классе купила мне Лида и который пробовал утюг только тогда, когда его шили, я износил до основания, но другого нет, придётся ехать в нём. С обувью ещё хуже. Крепкие рабочие ботинки, купленные Лидой тогда же, раскрыли рты и оскалили свои ржавые железные зубы. Придётся ехать в маминых резиновых галошах, которые мне малы и порваны на месте больших пальцев. Вместо носков сойдут мамины чулки, протоптанные на стопах, которые я подверну.
Единственным ярким пятном в моей одежде будет ярко-голубая трикотажная рубаха, которая очень подходит к цвету моих глаз. Дедов обшарпанный фанерный чемодан я возьму с собой для учебников и записей.
В такой вот экипировке после получения вызова из института я и отправился на расположенную в 10 километрах от нас станцию Коммунары. Вдоль пути моего следования раскинулись три утопающих в зелени деревни, повсюду были видны поля и заливные луга, среди которых петляла заросшая кустарником речка Жадунь- ка. Во всех направлениях, куда бы я ни бросал свой взгляд, я видел чудесную панораму леса. Росшие в обилии в придорожной ржи мои любимые васильки, как будто прощались со мной, кивая мне своими головками. Всё это так контрастировало с убогостью нашей жизни. Мою душу переполняли одновременно страх перед неизвестным будущим и желание достичь чего-то в этой жизни, вырваться, наконец, из этой безысходности.
Зал ожидания на станции Коммунары состоял из большой комнаты, в одной из стен которой зияла амбразура кассы, а по стенам были расставлены скамейки, в углу стояла ёмкость для воды, к которой железной цепью была прикована жестяная кружка.
Народу на вокзале всегда было много. Очередь к кассе на проходящие поезда выстраивалась заранее, хотя билеты начинали продавать только за час до прибытия поезда. Перед открытием кассы, как правило, выстраивалась вторая очередь из крепких мужиков, которые оттесняли основную очередь от кассы и по праву сильных обилечивались первыми. Давка при этом была неимоверная, некоторые падали в обморок. И так повторялось каждый раз перед очередным поездом. Мне удалось избежать участи стоять в очереди всю ночь и давиться у кассы утром, так как билет мне заранее достали проживавшие на станции наши родственники.
Утром по прибытии поезда Мариуполь-Ленинград предстояло решить ещё одну тяжёлую задачу — забраться в общий вагон поезда, в который пассажиров лезло больше, чем он мог вместить. С трудом, забравшись в тамбур, начал настойчиво пробиваться в вагон, где не только сидеть, но и стоять было негде. Обнаружив полупустую третью полку (студенческий плацкарт), я забрался на неё, да так и пролежал там всю дорогу.
За время своего путешествия я много о чём передумал. Но особенно ярко и навязчиво передо мной возникала неоднократно прочувствованная мной картина раннего утра в деревне. Ничего краше и оптимистичнее её я в своей жизни не встречал.
Рано утром на зорьке мать будит меня — пришла наша очередь пасти коров. Вставать не хочется, еле-еле поднимаюсь с постели, продираю глаза, выхожу на улицу и очаровываюсь всем увиденным и услышанным. Небо на востоке пылает багрово-красным румянцем. Из-за горизонта медленно поднимается раскалённый солнечный диск, пронизывающий всё вокруг своими золотистыми лучами. Со всех сторон раздаётся пение-щебетание птиц, словно соревнующихся в своём искусстве. Мычат выгнанные на пастбище коровы, кудахчут во дворах куры, на заборе заливается красавец петух. Спешит куда-то по своим делам собака. За лениво бредущими по лугу коровами тянутся длинные росистые тропы. Словно хрустальные бусинки, поблескивают в траве росинки. Природа пробуждается ото сна, набирается сил. Хочется глубоко вздохнуть, расправить плечи, обнять весь мир руками. Невольно жалеешь тех, кто просыпает такое прекрасное время суток.
Лежа на своей полке, я периодически посасывал из горла пол- литровой бутылки мед, который неведомым путем где-то у кого- то достала мне мать. Мед она считала как бы талисманом. Во время болезней и других тяжелых жизненных ситуаций она всегда доставала немного меда. И почему-то была уверена, что это будет способствовать благополучному исходу. Мед я заедал имевшимися у меня моими любимыми фруктами — яблоками. На таком сладком пайке я и продержался до Ленинграда.
Первое впечатление от города — огромная величественная серая махина. Ленинград к тому времени уже зализал раны, нанесенные ему войной и блокадой, но выглядел серым, прокопченным. Это позднее его вымыли и выскребли ко всяким там спартакиадам и фестивалям.
Кое-как на трамвае я добрался до улицы Льва Толстого на Петроградской стороне, где на базе больницы Эрисмана расположился 1-й мединститут, и предстал перед приемной комиссией.
У меня поинтересовались, есть ли мне где остановиться на время экзаменов. Получив отрицательный ответ, для размещения в студенческом общежитии у меня потребовали паспорт.
Я ответил, что паспорта у меня нет, и предъявил комиссии удостоверяющую мою личность справку из сельсовета. Мне объяснили, что с такой справкой находиться в Ленинграде нельзя и посоветовали обратиться в райотдел милиции, чтобы получить разрешение на проживание в Ленинграде на время экзаменов. В райотделе милиции мне отказали в таком разрешении и посоветовали обратиться за ним в горотдел милиции, расположенный в здании Генштаба на Дворцовой площади. Кое-как я отыскал Дворцовую площадь и горотдел милиции, однако и там мне отказали в нужном разрешении и велели в 24 часа покинуть город Ленинград.
Измученный поездками по городу и окончательно убитый отказом, я снова появился перед приемной комиссией и попросил отдать мне мои документы, чтобы ни с чем возвратиться домой.
Мое личное дело извлекли, внимательно посмотрели и велели мне дождаться ответственного секретаря комиссии.
Через какое-то время в помещение комиссии вошла миловидная белокурая женщина лет сорока. Это была Анна Сергеевна Букина, бессменный ответственный секретарь приемной комиссии в течение многих лет. В обычное время она заведовала в институте студенческой канцелярией.
Меня представили ей и доложили о сложившейся ситуации. Ознакомившись с моими документами и внимательно посмотрев на меня, Анна Сергеевна очень тепло и дружески, как будто мы с ней были знакомы всю жизнь, сказала мне:
— Витя, забирай свои вещички, и пойдем со мной.
Пешком мы отправились в находящееся недалеко по Петроградской набережной студенческое общежитие. По дороге Анна Сергеевна сказала мне:
— Не унывай, Витя. Жильем мы тебя обеспечим. Тебе необходимо будет за четверо суток сдать экзамены по всем предметам и убыть в свою деревню за паспортом. Постарайся это успешно проделать и попасть в те три процента студентов, которые отведены у нас для крестьянских детей.
В общежитии Анна Сергеевна представила меня коменданту дяде Саше, китайцу по национальности, велев не брать с меня за проживание в общежитии плату.