Красное каление Том третий. Час Волкодава гл. 2

                Час Волкодава

                том третий

                Глава вторая

    Боже ж ты мой, как же хочется есть!
 Серый, угрюмый, с низким сырым небом, тяжко гнетущий русскую душу,  чужой, не наш – громадный город. Горбатые мостовые, узенькие мостики через Шпрее, кованные перила; выложенные одинаковым булыжником, чистые, голые, матово отблескивающие и днем и ночью в скупом свете газовых фонариков; узкие, задраенные крашеными деревянными жалюзи окна, тоскливо, с каким-то неясным ожиданием, как одинокий пассажир на перроне,  глядящие куда-то вдаль. Наглухо закрытые, такие же узкие, из немецкой экономии дерева, двери многочисленных пристроек и полуподвалов.  Там селится беднота. Оттуда никогда не раздается смех. Там едят ржаной хлеб и перловую кашу на воде. Там уже давно позабыли, что такое гороховый суп с курицей. Редко где приветливо мелькнет огонек лампы.
Город на вокзале. Город – ожидание.
         Владимира с первого дня пребывания в Берлине поразило холодное, унылое и однообразное лицо этого огромного города.  Улицы - длинные и прямые, безмолвные, как  и  сам природный характер немца, одна повторяет другую и очень легко запутаться, заблудиться в этом нескончаемом чередовании высоких мрачных домов с неестественными сонмами фантастических крылатых девиц - валькирий и чудовищных  каменных кентавров на  нависающих над тобой фасадах - тоже  немых, мертвенно синеватых, тяжелых… Господи, тут даже черные грачи на голых  мокрых деревьях кричат чинно, по-очереди, в каком-то только им известном порядке… Ordnung uber alles! Здесь все по порядку.
 Боже, какого же нечистого, какого Антихриста, какого  кровавого зверя может породить эта прямая, казарменно-суровая и  мрачная бытность?
       Скупой серенький дождик холодными пальцами забарабанил по фетру шляпы, тротуары тут же потемнели, а мерцающие окна лавок и конторок густо запотели. Владимир под самые глаза поднял ворот шинели и остановился, пристально всматриваясь на ту сторону улицы.
Маленький и весь мокрый рыжий щенок, дрожа всем своим тщедушным тельцем, сидел посреди тротуара, прислонясь к холодной крашеной стене магазина дамских мод, сверкающего белыми и желтыми  огнями рекламы.
Беспомощное существо, совсем никому не нужное в этом большом городе,  изредка издавало даже не лай, а какой-то слабенький, едва уловимый ухом  писк, судорожно разевая свой мелкозубый ротик и затравленно озираясь черными угольками глазенок по сторонам. Редкие прохожие, занятые своими мыслями и делами, порой брезгливо морщась,  аккуратно обходили его.
Вот какой-то бюргер, пыхтя гаванской сигарой, громадный и мрачный, как и весь этот город, злобно пнул его тростью, отбросив с пути и, криво сморщив толстые свои губы, надменно прошествовал дальше.
Владимир невольно остановился и отчего-то задержал задумчивый взгляд на собаке. Что-то глубокое, но позабытое вдруг шевельнулось в его душе.
       Давно угнетавшее его,  его русскую ранимую душу и все его такие же серые  будни,  исподволь  висевшее над ним все годы его скитаний по европейским странам постоянное осознание того, что и он  сам, Владимир Крестинский, полковник русской армии, и весь его мир и вся его жизнь - так же как и этот мокрый, жалкий и голодный щенок, в общем-то совершенно  никому не нужен и в этом темном потоке спешащих куда-то прохожих, и во всем этом городе, да и во всем белом свете – это чувство вдруг при виде другого такого же одиночества  налетело, одолело, завлекло его и понесло, понесло как унылая осенняя грусть несет, торопит  оторвавшийся желтый и сухой лист по мокрой мостовой.
       Волею роковых обстоятельств  оказавшийся и там, в такой далекой и теперь навсегда потерянной для него России, и здесь, в такой холодной, чужой стране - Германии - вне закона, он уже давно смирился и со своим нищенским, полуголодным  существованием, и со всеми своими  жизненными потерями и утратами, и с тем состоянием каждодневного, каждоминутного,  тяжко давящего на грудь и сосущего душу неведения ни о судьбе Ольги, а, может быть, и его ребенка, ни о Татьяне, ни о судьбе Олеши, ни о судьбе Романовского,  и многих-многих тех, таких близких, таких любимых им людей, с которыми сводила его неспокойная жизнь и его военная судьба.
Но он все никак не мог смириться с тем, что из этого бытия, из этого воздуха и этого солнца, из этих серых кварталов и из этой безликой толпы незнакомых ему людей - напрочь убито, растоптано и вышвырнуто прочь его «я», весь его яркий мир, с самого раннего детства и дотоле существовавший в нем, в его такой обычной, но в то же время и такой  непростой, сумбурной и такой непохожей ни на какую другую жизни…
И в этой его жизни самым страшным были вовсе не голод и холод. От них он еще как-то спасался, пробавляясь случайными заработками.
Самым страшным было одиночество.
        Он перешел улицу, порывисто наклонился и, подхватив рукой это мокрое дрожащее существо, такое же одинокое, как и он сам, быстро запихнул щенка за отворот шинели.
          Первое время, когда только прибыл он сюда из раздираемой классовыми боями Финляндии, где потом, как и в России, победили, разумеется,  те, кто больше и безжалостнее казнил своих же соплеменников,  без гроша но с «нансеновским паспортом» в кармане и с большой  надеждой на лучшее, этот огромный город не показался ему таким уж скучным.
Город принял его и вовлек в водоворот своей обыденной жизни, давая какой-никакой ночлег и какую-то работу, а с ней и кусок хлеба.
      Но тут же вдруг оказалось, что, хотя веймарская Германия в числе прочих стран  и одобрила «нансеновский паспорт», этот хлипкий,  а все же документ для сотен тысяч русских эмигрантов, принимали их здесь неохотно, и поэтому сначала ему, как и многим таких же, как он,  пришлось жить нелегально, а значит голодно и холодно, рискуя каждую минуту оказаться на тюремных нарах.
А потом, потом… Что было потом?
           Владимир вдруг вздрогнул и невольно поднял голову: откуда-то послышалась… русская речь, скорее - русский смех, тот самый заразительный смех, легко летящий, беззаботный женский смех, который так привычен где-нибудь в яркой от солнца Ливадии или в летний вечер в парке у Покровских ворот. Он, покачиваясь, всмотрелся в табличку на красной кирпичной стене напротив и понял, что как-то незаметно  забрел на Таненциенштрассе, этот русский угол Берлина,  и тесный людской поток в толкотне и многоголосье тут же увлек, грубо потянул его вниз по тротуару.
    Вдруг он оказался на неширокой площади, битком набитой разношерстным, гомонящим  народом, и снующие тут и там вихрастые немецкие мальчишки с пачками русских газет с трудом протискивались промеж разноголосой, разноцветной, как в Вавилоне галдящей на ста языках,  публики.
-Ой! Ай! Вы… Вы! Него-дя-а-й! – высокая тощая дама в маленьких круглых очках  и в котиковом манто с синим оштукатуренным лицом с презрением окинула его с верху до низу, - Вы… Вы… мне ногу оттоптали!
Только раскрыл рот, чтобы по-старомодному принести извинения, сожаление и…, и…- тут же людской поток навсегда скрыл эту злобную синелицую даму  из виду Владимира.
Тут же перед ним, но уже гораздо ниже,  возникли хитрющие, жадные, бегающие туда-сюда маленькие поросячьи глазки и какая-то обезличенная личность с толстой американской сигарой в таких же толстых брезгливых губах,  по южно-русски прохрипела:
-Брильянты… Там… Га? Камушки? Золотишко…. Какое? Ваш-бродь! Крестики, перстни… Га? Имеешь на продажу? Фору дам, таки не пожалеешь?
- Ну какое там золотишко, разве Вы не видите..,- едва слышно проговорил он и уже толстые кривые губы тут же увлеклись куда-то дальше беспощадным людским потоком и навсегда исчезли из виду и из его жизни, сменившись играющими, обтянутыми телесными вычурными чулками бедрами и опять откуда-то сверху высоким фальцетом пропели:
-Всего шесть марок… И… Я разрешу Вам… все… Тут недалеко, за углом… Всего шесть… Марок.  Я… все!
Он сперва и не смог понять, за что у него просят шесть марок…
Боже ж мой, как же хочется есть…
       Владимир медленно поднял голову, ему стало душно, он вдруг потерял из виду и эту галдящую толпу, и эти самые дома, эти голые осенние деревья, этих грачей, он вдруг погрузился в какую-то звенящую гулкую пустоту, он уже ничего не слышал и почти ничего не видел, предметы перед ним качались и расплывались в смутные, колышущиеся тени,  ноги его подкашивались и он с ужасом, последними всполохами своего сознания вдруг подумал, что вот сейчас он, русский офицер, бывший полковник русского Генштаба, свалится, как последний бродяга без роду и без племени,  на этой сырой и холодной берлинской мостовой, упадет и больше никогда уже не поднимется, будет лежать, коченея, и назавтра рано, туманным утром подъедет телега с мрачным служкой и железным багром закинет в эту телегу его такой жалкий и уже остывший труп…
      -Нет! Прочь! Про-о-очь!! Нет-нет, нет… Прочь, бежать, бежа-а-ать! Из этого места, из этого проклятого города, чужого, холодного города-камня, города-призрака, бежать, бежать!.. Куда-нибудь, на свалку, в лес, в поле. Куда-нибудь! Там, там  умереть… Там лежать … Пусть звери, собаки, волки терзают… Падаль… Только не здесь… Только не под ногами этих… Серых, немых… Валькирии. С крючковатыми носами. Ждущие своих викингов… Нет, нет… Бежать, бежать, бежать…
      И вдруг сладкий, ароматный запах жареной картошки на свином сале, такой привычный, такой земной, такой простой и такой оглушительный ударил в его ноздри, в его пожираемое голодом сознание и он поднял голову, и едва различая снизу немецкие буквы, прочел:
-Pra-ger - Di-le…
Голодный щенок за шинелью, на его груди, о существовании которого на белом свете Крестинский уже давно позабыл, тоже, видать, услыхавши этот запах, вдруг зашевелился и тонко, жалобно заскулил.
        -Что, небось «по-прагер-диль-ствовать» зашли? А? Не понимаете? И я не понимаю. А вот так вот выражается Андрюшка Белый. Дурачок, что с него взять… А ведь – большой человек! А Вы проходите, полковник, проходите, тут все наши, -  человек с очень умными глазами, лет тридцати с гаком, с густой шевелюрой над темным продолговатым лицом, попыхивая длинной трубкой, чуть оторвавшись  от старенькой пишущей машинки, заговорил вдруг низким бархатным голосом и Владимир понял, что обращаются именно к нему:
- А Вы, милейший полковник, небось,  меня не помните? Тихорецкая, станция, кучка испуганных, затюканных в отступлении интеллигентов. И полковник, драгунской шашкой отгоняющий эту толпу с пути хода бронепоезда?  М-да.  Не помните. А впрочем, откуда же Вам… А я Вас тоже не признал сперва из-за этой Вашей худобы и этой цыганской бороды. И без той шашки! – вдруг расхохотался он, - э-эх… Было времечко. Давайте я Вас угощу нашим желудевым кофе?
-Простите, н-не… имел чести, - чуть слышно пролепетал Владимир и виновато осекся.
-Я тут живу неподалеку, в пансионате… На Прагер-платц. А впрочем, я ведь скоро съеду отсюда, да-с… Видите ли… Тут, - он поднял на Владимира острые пытливые глаза и уже заговорил тише и как-то заговорщески,  - очень… очень нашему русскому писателю неуютно! Да-с! Тут отчего-то все уверены, что я работаю у Дзержинского в ЧеКа, мой дорогой полковник, а я просто работаю над открытием журнала… Я – писатель… И все! Я… хочу соединить в нем новый авангард Запада и да-да! Новое левое искусство бедной нашей, послереволюционной России! Как Вам эта мысль, полковник? Ерунда, чушь собачья?
Очень плохо соображая, что такое авангард и кто этот человек перед ним, Владимир, качаясь, сквозь приступы голодной тошноты,  все же нашелся, что ответить:
-Вы… считаете, что большевики… пустят Ваш журнал с… европейским авангардом в… свою Россию?
-Ну не зна-а-ю, - он откинулся на спинку стула и забарабанил длинными пальцами пианиста по крышке столика, внимательно рассматривая Владимира, - э-э… Ну… Конечно, конечно, тот же нынешний немецкий экспрессионизм – это такая пустота, мерзость, такой, простите,  примитив, - незнакомец вдруг как-то сник и еще принизил голос, наконец вынув изо рта свою длинную трубку, - эта «Симфония крови»… В «Штурме» висит, небось, видали?… Так, хаотично набросаны красные краски. И все! Это что, с похмелья? Или это из каких-то самых укромных закромов немецкой души, а? Куда идет эта нация? Нет, нет-нет, моя жена, Любовь Михайловна,  и то - рисует гораздо лучше! Тихо, чистоплотно, в красках есть жизнь, движение  и чувствуется школа  Экстер и Родченко… Рекомендую-с!
   Щенок вдруг напрягся и его остроносая мордочка показалась из-за мокрого обшлага шинели.
–Э-э! Да Вы, я вижу,  не один, полковник…
-В-вот, щенка бы… накормить, - неожиданно для себя хрипло попросил вдруг Крестинский.
-Эх! Гордыня наша! Да я же не слепой. Ведь и Вам бы перекусить не помешало, сударь… Так идемте же! Меня писатель Эренбург зовут. Читали что-нибудь?
-К-кажется… читал, - невольно соврал Владимир и тут же почувствовал, как щенок на его груди беспокойно задергал лапками и опять едва  слышно заскулил.
-Ну и как, Вам мой… язык - язык-то  Вам понятен?- рассеянно спросил Эренбург, приостановившись и глядя куда-то поверх головы Крестинского.
Потупив глаза,  тот молча кивнул.
-А… мысли? – не унимался Эренбург, - ведь мой Карл Шмидт – он и социалист и… лютый немецкий националист! Каково, а? А вообще – такое может ли быть в природе?! – и вдруг расхохотался чистым ребяческим смехом, мелко тряся своей густой шевелюрой.
-Довольно… Интересное сочетание… в одной натуре, - нашелся Владимир, напрягая мутное сознание и совершенно пока не понимая, о чем, или даже о ком идет речь.
      Эренбург уже что-то по-немецки уверенно говорил подбежавшему половому. Тот сдержанно кивал головой в белоснежном чепце, быстро ставя отметки в раскрытом меню.
    -А что? Надо соединять! Русь, какая б она не была и Германию! – каким-то торжественным, заклинательным  тоном произнес Эренбург, тряся перед носом Крестинского тонким указательным пальцем, - какая б она ни была.  Это две сестры, две сестры по несчастью, обесчещенные войной и им, униженным и презираемым всем остальным миром надо сходиться. А ведь  иначе, дорогой полковник,  эти господа с Даунинг-стрит – десять опять нас столкнут лбами! Лет через десять-двадцать… Едва поднимется, вырастет  новое поколение солдат. А как, спросить изволите, соединять? Да тропинками, мостиками, такими незаметными, тонкими пока… И вот один из них, этих мостиков  – это художественное искусство! Литература! Музыка! Ну и… И мой журнал!

           За окнами медленно разгорается, несмело выползая  из серого сырого сумрака  вековых аллей, новый берлинский день.
    Желтый солнечный лучик тихо ползет по скомканному старому верблюжьему одеялу, то пропадая в его шершавых складках, то появляясь вновь. В комнате дурно пахнет канифолью, вчерашней яичницей с луком, дешевенькими духами, в полумраке углов выступают шкафы, полные небрежно набитыми книгами и брошюрами.
Круглый небольшой столик со сдвинутой набок потертой скатертью таит в себе остатки вчерашнего пиршества: пустая бутылка «Мадам Клико», три оплывшие свечи в антикварном французском подсвечнике, два пустых бокала… Недокуренная смятая дамская сигарета в пепельнице.
       Ее лицо, скрытое под копной темно-русых волос, отвернуто к голой набеленной стене. Из-под одеяла белеет полная рука и расплывшимися крупными сосками бесстыдно вывалилась полная грудь.
Владимир, оторвавшись от чтения утренней газеты, поставил кофеварку на огонь и бережно поправил одеяло. Графиня чуть приоткрыла глаза, сквозь сон улыбнулась и сладко зевнула.
Солнечный зайчик упал на ее бледную щеку и заставил опять зажмуриться.
    -Вчера после полудня, прямо на работе, - она приподняла голову, села на кровати  и, вдруг  смутившись, запнулась, сузив свои темные, и без того раскосые глаза, - вдруг стошнило меня, Володя. Страсть! И…
Она умолкла, тонкой ладошкой  подбирая локон волос со лба.
-А.., вот оно что, - Владимир едва поднял голову, - да, ты вчера была бледна, - и  тут же снова углубился в  цветной разворот «Yolckische Beobachter», -теперь много продают несвежих продуктов, Элен. Будь осторожнее, дорогая.
-Не кажется ли Вам, что…, - Элен возвысила голос и было видно, что она, мучительно преодолевая стыд, с трудом  подбирает слова, но нужное слово все никак не находилось и тут она, резко откинув одеяло, села на постели и твердо сказала:
-Пора бы нам, дорогой мой полковник... Как-то… Узаконить наши… отношения. Это вовсе не отравление. Это, мой милый,  беременность.
       Владимир оторвался от газеты, спокойно посмотрел на эту всегда волнующую его русую копну, совсем, как у Татьяны, только без того, самого заветного завитка на шее, и, отчего-то переведя взгляд на смятую скатерть и пустую «Мадам Клико», тихо, но твердо сказал:
-Я не… свободен, Элен, я уже как-то говорил тебе… И у меня есть жена. И… ребенок. Наверное.
-Где, в России? - ядовито спросила она.
-Что за вопрос. Я сварю тебе кофе.
-И ты что… Ты любишь ее? Любишь? Ладно, я, - Элен резво вскочила на кровати, бесстыдно сбросив с себя одеяло, - ну..,  а как же та, та, та, что была с тобой… в годы борьбы? Татьяна? Тоже, небось… любишь?! Так ты всех своих баб… любишь?! Но их здесь нет. Где они? Нет! И никогда уже не будет! А… я?! Я?!! Что для тебя… я?!
-У тебя истерика, Элен, - скупо улыбнулся он. Ее неприкрытая нагота, вдруг плеснувшая наружу ее горячность, ее сведенные в милый розовый кружочек губы, когда она сердилась, эти милые губки, от которых он когда-то сошел с ума, вдруг в один миг перестали ему нравиться, вдруг потеряли свое притяжение и вдруг стали чужими и далекими.
Он отвернулся и стал смотреть в окно на медленно поднимающееся над городом солнце.
-Ты не ответил, Володя. Где… я? Я? В твоей жизни? Третий год уже…
-Ну, тебе, как видишь, места совсем не осталось, - попробовал улыбнуться Владимир, ставя кофеварку на керосиновый примус, но улыбка получилась грустной, - и тебе, милая Элен,  было бы не легче, если бы я просто врал тебе…
-Перестань называть меня…
              В эту минуту раздался настойчивый стук в дверь. Владимир с беспокойством повернул голову и пошел открывать.
Элен, стыдливо прикрывшись одеялом, скользнула в кладовку.
                -Ба! Рас… Рас-пекаев! Черт же тебя возьми, братушка-Распекаев! - раздалось в темном, заваленном всякой всячиной коридочике, - ах ты, Гос-с-поди! Да… Какими ж судьбами!.. Очень рад тебя… видеть здесь. Ты что, брат… живой?! Ведь… Черт же тебя возьми! Да ведь… Такие ж, как ты… не выживали! Ты откуда взялся, Борька?
-Оттуда! Один, как видишь,  выжил!
Владимир всплеснул руками и бросился навстречу старому фронтовому другу.  Они крепко обнялись.
        Распекаев, едва войдя в комнату,  бегло обвел глазами нехитрый быт друга Володи, как он знал его еще в штабе Второй армии Самсонова, его взгляд остановился на мирно дремлющей в углу на кошме большой вислоухой рыжей собаке, чуть зацепился за разбросанное на полу платье и нижнее белье графини, короткая усмешка блеснула в уголках губ:
-Неплохо-с, неплохо-с…
-Ты не смотри, дружище-Распекаев, что тут так… тесно и… немного не прибрано, -Владимир, строго сомкнув губы, скользнул взглядом по простенькому белью графини, - сюда такие люди заходили… Есенина ты знаешь… знал? Ремизова? Эренбурга?
-Про Есенина слыхал. Как ни стелил, а большевикам не угодил. Взяли, да и… Повесили. То же… Здесь был, что ли?
-Был и не один. Я его подцепил на Курфюрстенштрассе, в кафе «Ландграф», пьяным в стельку и… ты не поверишь! Таким счастливым! А я и сам тогда…
-Ну и, - Распекаев нарочито благоговейно заулыбался, - как он? Есенин-то?
-А! – саркастично отмахнулся Владимир, смахивая все ненужное теперь с облезлого диванчика, - паренек, хоть и талантище, от земли, от сохи, «как живет там наша корова, грусть соломенную теребя…» и  вдруг - в объятьях этой великосветской дамы, львицы, известной шлюхи – заметь, гораздо старше его, театральной примы, исполнительницы американских легких танцев… Сколько горячего материала для всех трех русских газет Берлина и для ихних газет! Скандалы, бой посуды, ее ревность зрелой жены молодого мальчика, его русский ресторанный разбой… Кстати, у меня они ночевали. Вот тут, на этом самом диванчике! И я… просил, я умолял его не ехать обратно. Куда там! «Я скажу – не надо рая! Дайте Родину мою!» И все… Да если бы пришел он в мир лет так на тридцать раньше…
-Или позже… Может и выжил бы.
-Да ты садись, садись, друг дорогой. Рассказывай, как оказался ты тут. Как меня-то разыскал?
      Владимир внимательно всмотрелся в раскрасневшееся, заметно постаревшее и довольно возмужавшее  лицо капитана. Раньше, в те годы, когда они юношами еще учились в военном училище, Распекаев таким не был. Его родители были обыкновенными служащими железной дороги и их единственный сын по какому-то неведомому закону природы, избравший себе путь русского офицера, оставался их гордостью до конца их дней. Они часто, благо жили неподалеку,  в Гатчине, приезжали к нему в училище с домашними вареньями, пирожками и колбасками, их глаза светились такой нескрываемой гордостью за сына – курсанта военного училища, гордостью, которой Владимир по-дружески всегда завидовал. Он был простым, как все, кто учился в училище, легкомысленным, запросто увлекаемым общим течением жизни, молодым  человеком, оставаясь в памяти Владимира таким – же повесой, бесшабашным  Борькой Распекаевым…
Они были офицерами в одном полку второй армии Самсонова, а потом, когда Владимира, как толкового оперативника,  перевели от них сразу в штаб армии, еще пару раз виделись на горьких дорогах  Великой войны.
          -Как тебя нашел? Так земля слухами полнится, Володя!  Трижды ранен. Дважды контужен. Э-э… Два, - он расстегнул шинель и устало вытянул ноги, обутые в старенькие солдатские сапоги, гордо поднял пальцы парой, - «Георгия» и два побега из германского плена, да-с… Это для того, Володя, чтобы потом бежать, как лисица, через пол-мира опять в ту же Германию! –вдруг расхохотался Распекаев, скаля ровные ряды мелких пожелтевших зубов, -ну и… как бы тебе сказать, и… Дважды отпущен под честное слово… Господами большевиками-с.
    -Вот уж, - Крестинский добродушно ухмыльнулся, - а я вот до сих пор у них там… в розыске. Ну да ладно! – и, блестя глазами,  поближе пододвинул табурет, - ты садись, садись, друг мой! Мы ж не видались с… четырнадцатого года! Рассказывай, как попал сюда. Горю! И – весь внимание! Чай, кофе? Я, брат, невыносимо богатый теперь, у меня даже вино и коньяк водятся. По субботам, правда.
      -Да чего тут рассказывать-то,- Распекаев едва отхлебнул дымящийся индийский чай из блюдца, внимательно осмотрелся по комнате, - судьба привела! Был и под Слащевым, и под Покровским. А потом… Ты не поверишь, в… обычной банде был…
-Ну, тут, брат ты мой, этим никого не удивишь… Я ведь тоже в отряде повстанцев был. Правда, очень недолго. Лева Конарь, может, слыхал?
-А то! – глаза Рапекаева живо заблестели, - как же! Слыхали-с! А я у Киселева пробавлялся. По калмыцким улусам все больше ходили. Все ждали, ну когда же эти дурни-мужики подымутся против Совдепии… Радовались, когда Сталин стал сгонять их в… колхозы. Ну, думали, все! Восстания неизбежны! И продолжали свой… свою беготню. Пока не нарвались на одного… очень умного чекиста. Отряд наш вчистую сничтожил. Верь или не верь – сам! Но он меня… отпустил.
-Что-то я не слыхал, чтоб Чека просто так, из русской природной нашей жалости, да отпускала своего классового врага. Небось, «ты мне, а я тебе», а, Распекаев?..
-Перестань! На войне не был? Да… Дело даже не в этом. Посмотрел бы я на тебя в той обстановке, - Распекаев тяжело вздохнул, укоризненно качнув головой, достал кисет, - ты б небось, тоже… Просто, надоело кровь пускать. Застрелиться хотел, да дал он мне полный барабан. Иди, Распекаев, живи дальше! А я ведь… просил всего один патрон оставить.
-Ладно, чего уж там! Дело-то знакомое, – примирительно улыбнулся  Владимир, протягивая ему сигарету, - продолжай про свои мытарства, друг ты мой старинный.
-Ты-то сам чем теперь пробавляешься?
-Да вот, освоил дело автомобильное. Товар развожу по заведениям фрау Эльзы. Ты про себя давай, я что…
-Отряд  наш под слободой Воронцовка чекисты весь на лед положили. Такие, как я и те, кто не купился на их приманку, – собрались через пару недель на побережье, в Кара-язах.  Через Каспий переплыли, ты не поверишь, на… плоту! Правда, от Красноводска шли уже баржей. А потом баржа пошла на Баку, а нас, таких вот как я,  ссадили и – Бог в помощь, ребятки! Куда хотите! В Персию мы не пошли, там банды местных ханов всех наших  тут же вылавливали и продавали на турецкие рудники, в рабство. Пошли на восток, через Афганистан. Где с боем, где по-хорошему. Афганцы - народ сходчивый,  любят золото и камушки. Осенью уже оказались аж в Харбине. Там же наших скопилось – страсть, никакой Харбин не прокормит! Дал я и оттуда деру! Сел на корабль, нанялся рабочим трюма…
    Владимир вдруг мимолетно  вспомнил, как он и сам кидал уголь в топку паровоза, как стремился в Старый Оскол, в домик напротив аптеки Шляпкиной, видя во всех своих коротких снах один, только один этот милый завиток на шее… Боже, как давно это было и ушло, ушло, как сладкий сон…
             -Что немцы? Такие же сырые… колбасники? – Распекаев, густо раскрасневшийся от молодого рейнского вина, лениво откинулся на спинку стула и залихватски закинул босую ногу за ногу, - доходили к нам в буруны слухи, что  революция и у них тут то же приключилась…
-Было дело. Местами очень серьезно было. Думаешь, они оставили бы Украину, не случись эта революция? Нет, Ленин тут все верно просчитал, заключая брестский договор… Но немцы – нация не такая обездоленная. Много мелких ремесленников, торгашей… Терять им есть что. Ленин прислал сюда Радека, Дзержинского и еще много большевиков. Они составили план, подготовили захваты полицейских участков по всей Германии. Но в последний момент ихний главарь Брандлер и посланник Ленина Радек струсили, отдали приказ отложить захваты на три месяца и Радек  со своей сожительницей пустился на деньги русского пролетариата во все тяжкие. А Тельман ничего не знал об отмене восстания и в Гамбурге полез на участок и угодил в тюрьму. Кстати, Либкнехта и Люксембург то же подставил, болтают, тот же Радек. Ну а немцы… Нация сама не дала себя обесчестить. Сильная нация. И привыкшая к порядку. А сами немцы… Такие, да и не такие, Боря… Раньше, годков так шесть-семь назад были поспокойнее. Видно, тогда шишки еще болели. А теперь… Подрос молодняк, дети войны и нищеты. Они привыкли брать глоткой. Соберутся в пивных, да и орут свои военные песни. Проклинают Версальский договор, французов, англичан… Русских! Обещают снова всем им набить морду! Повсюду только и слыхать: Рейх - реванш! Рейх - реванш! Боготворят Бисмарка. Требуют себе нового вождя, фюрера. И повсюду: - наш Адольф знает. Адольф может…
-Ну, Бисмарка больше у них не будет. Такие, как он…
-Как знать, как знать… В двадцать третьем году в Баварии очень даже нарисовался один новый… фюрер. Он отсидел пару лет  в тюрьме, но в глазах народа, сам знаешь, это его только возвышает. Как некогда наших социалистов. Да и… Гинденбургу нужен человек, который поднял бы фрау Германию из такой позорной постели Версаля. Социал-демократы на это неспособны. Это болтуны, как наши кадеты.
-Вождь? Ты про кого, Володя?
-Некто герр  Адольф…, э-э-э,  Хитлер, кажется. Худощавый такой. Прыщавый, с челкой налево. Усики короткие, едва ноздри прикрывают, – не встречал? – Крестинский саркастически усмехнулся, - а впрочем… Австрияк по происхождению, ну а по замашкам – чистый баварец. По-моему, от него спички надо держать подальше… Иначе он такой костер в Европе может разжечь – мало никому не покажется.  Хотя он главной своей целью ставит борьбу и победу над большевизмом на Востоке и мне это уже… импонирует. Немцам, кстати, тоже.
-Из генералов, что ли?
-Представь себе, нет. Ефрейтор.
     «Протоколы сионских мудрецов, по тексту С.А. Нилуса, всемирный тайный заговор, Берлин, одна тысяча девятьсот двадцать второй год» - вслух прочитал Распекаев, подняв с пола раскрытую книгу и  чуть присвистнул:
-Эге! Да тут черной сотней запахло!
-А! Оставь, тут такого добра знаешь, сколько пишут. Три русских издательства в одном только Берлине. Хотя, - Владимир посерьезнел, - книжка довольно интересная. Борь, не сердись, друг, но мне надо, - Владимир чуть смутился, виновато улыбнувшись, - выпроводить э-э-э, гостей.
    Распекаев вышел вроде как покурить. Владимир, что-то горячо объясняя, быстро вывел полусонную, на ходу одевающуюся  Элен,  через черный вход.
- Если ты связан с дамой интимно, - подмигнул, вскоре вернувшийся Распекаев, - имя храни этой дамы ты сильно! Ради нее, если дама – дворянка. Ради себя, - уже расхохотался он,  разливая вино  и усаживаясь в старое потертое кресло, - если дама – крестьянка-с! Кажется, Гете!
-Ошибаешься, Борька. Это кто-то из испанцев.
-Тут хоть наши-то еще есть? – Распекаев  помрачнел, сузил глаза, - или они уже все в Париже?
-Сколько хочешь. Хотя много и уехали.  Завтра мы с тобой пойдем на похороны. Погиб один… мальчишка, юнкер. Глупо погиб… Похороны берет на себя Земгор. В два часа пополудни.
-Царствие небесное. Что, небось зарезали в толпе?
-Да нет, что ты… Кому он нужен… был. Забавы наши довели.
-Что так?
-Да дело-то обычное. Играли, коротая вечер,  в карты да допились, что вспомнили и русскую рулетку на квартире у барона фон Руктешеля… Барон  теперь очень недурно аккомпанирует  на гитаре в цыганском хоре в ресторанчике у  Сахно – Устимовича.
-Неужели?.. Адъютант самого… Государя?
-Забавно, не правда ли… Был адъютант Императора всероссийского, а стал теперь повар в дешевой  берлинской забегаловке. Так вот, играли, дурачились по своему обыкновению, пили до поросячьего визга… Поругались с каким-то поручиком, уж не знаю из-за чего, может быть из-за дамы-с… И давай крутить барабан у виска! Немцы вскочили с мест, с ужасом наблюдают. А ему кто-то подсунул заместо его нагана - револьвер. Может, думали, услышит щелчки револьверного барабана да и одумается! Он по привычке положил оружие  набок и упер в висок. Тишина гробовая, барабан щелкает, а ему хоть бы хны! Пьян, говорю же. Ну и… не повезло бедняге. Был бы наган, понятно, барабан с патроном остановился бы внизу, а не напротив ствола,  и… вечер не был бы испорчен. Так пойдешь?
Владимир рассказал это все с каким-то веселым азартом, блестя глазами. Вспомнилось вдруг,  как и сам он отрешенно крутанул когда-то барабан там, в опустевших горах, в двадцатом году, весной…
-Да-а-а.., -глухо протянул Распекаев, - дела тут у вас… Нет, ну на фронте от скуки в «кукушку», небось,  все играли, так ведь на фронте скучно… И к смерти привыкаешь. А тут…
-А тут, дорогой Распекаев, то же.., - начал было Владимир и, махнув рукой,  отчего-то осекся. Установилась тишина.
-Ну, а Вы, господин полковник… Чем пробавляетесь-то да  в славном городе Берлине-с?
-Да так… Сперва жил по «желтой карточке», забавно, не правда ли? Это был ад, дорогой Распекаев. Давали ее на три месяца, потом продлевай. Едешь в полицейское управление, потом в окружной участок, потом в канцелярию по регистрации… На бирже труда тебя, как лицо без гражданства, на учет не ставят, а всякий работодатель, едва распознавши в тебе русского, требует громадный задаток да еще в валюте… Как будто мы все богатые дворяне!  Здорово помог мой довольно сносный немецкий. Да терпение и еще раз терпение, как говаривал генерал Куропаткин. Кем я только ни был, боже правед-ны-ы-ый! И прачкой, и ретушером у фотографов, и грузчиком товарных вагонов… Поддался одно время на разговоры и заключил контракт с одним французом на работу в шахте Лотаррингии. За двадцать франков в смену. Приехали туда с тридцатью донскими казаками, город Кнютанж. Вскоре обнаружили, что платить собираются пятнадцать франков. Итальянцам и французам, работающим с нами в паре – двадцать пять, тридцать франков. А нам – пятнадцать, каково, а? Вернулся с горем пополам обратно. Вот, теперь освоил ремесло шоферское. Баранку грузовика кручу день и ночь. Но теперь все плохо. Кризис! Немцам самим делать нечего, не то что нам, чужакам.
-Слабовато для полковника Генштаба.
-Поди ж ты! Есть примеры и похлеще. Ты вот знавал генерала фон Фусса?
-А то! Личный друг, особо приближенные к Императорскому Величеству-с! Бывало, стоишь в карауле во дворце, а он, пьяное рыло…
-Так вот, теперь это… рыло отпустило в два клина бороду а ля губернатор и, чтобы не помереть с голоду, ловко набивает сигареты в небольшой табачной лавке на Александер-платц.  А в трех шагах от его лавки небезызвестный господин Аваков, представьте себе! Построил самогонный аппарат, ну, вроде тех, которые мы все наблюдали в хуторках Малороссии, да и производит крепкие напитки. И ведь как берут!
-Ишь ты, - ухмыльнувшись, качнул головой Распекаев, - надо бы как-нибудь зайти, отведать…
-Заработаешь – отведаешь. Тут раньше нашему брату легко было, когда марка падала, после их… революции. Разумеется, у кого хоть что-то за душой было. Делали обмен валюты и тех же камушков в обе стороны, да и жили припеваючи. Такие очереди выстраивались у конторок менял. Многие наши со всей Европы ездили в нищий Берлин специально за этим. А потом… Ввели рентную марку, пришел конец всем этим диким спекуляциям в валюте. А потом… Раппальский договор и все! Газеты раскупались, мама не горюй! У России к побежденной Германии нет претензий, Германия снимает с России блокаду. А большевикам того и надо! Станки, станки, станки! Тут Маяковский постоянно отирался, все вещал про братство русского и немца и предсказывал новый виток мировой революции. Мировая революция идет, господа! И большинство наших тут же в ужасе двинулись дальше, в Париж! Ведь тут, недалеко, в шестиста верстах от русской границы,  сидели почему? Ждали конца большевиков! Нате вам, господа, выкусите!
-Володя… Володя, мне тут работа хоть какая-никакая… сыщется? –вдруг тихо спросил Распекаев.
-А что ты умеешь, кроме как воевать? Ложись и отдыхай, друг. Завтра… Нет, послезавтра сведу тебя в конторку Земгора. Они помогут.
     Поздно ночью грохнули где-то рядом, внизу револьверные выстрелы, раздался дикий крик, загрохотали по мостовой сапоги. Распекаев подскочил на постели, завертел головой, моргая глазами:
-Стреляли? Или снится война… проклятая?!
-Да спите Вы, капитан, - Владимир сквозь сон перевернулся на другой бок, - это… коммунисты со штурмовиками… Кварталы делят. Спите!

          С серого низкого неба вдруг посыпался, замотросил мелкий теплый дождик. Вороны на высоких вязах, окружающих православное кладбище, до этого неустанно гомонившие где-то наверху, притихли и стало отчетливо слышны удары колокола где-то на ближайшей кирхе.
           - Эх, ну совсем же мальчишка… Жаль, - Распекаев бросил горсть глины в узкий проем могилы и отошел в сторону, ища глазами Владимира. Тот стоял спиной, изредка переговариваясь с каким-то довольно моложавым человеком с высоко поднятым воротником серого драпового пальто.
-Жаль, говорю, по дурости погиб, - Распекаев встал рядом с Крестинским, пристально разглядывая его собеседника, -пол-черепа снес, надо было в закрытом гробу хоронить. Мы-то, кто войну прошел, и не таких закапывали, а вот о дамах надо было и подумать…
-Да-а-а, голову сшили кое-как, а ведь все видно, - отозвался  незнакомец, внимательно рассматривая капитана, - про дам-то мы теперь стали думать в самую последнюю очередь… Вы видели, господа, как стало дурно Ольге Книппер?
-Чуть в могилу не свалилась. Вот была бы тема для газет! А кто она… им?
-Родственница по матери, - выдавил Владимир, - дальняя. Ах! Виноват. Знакомьтесь, господа, это мой давний боевой друг штабс-капитан Распекаев,  Борис.
- Урядник Пегасов, - незнакомец протянул  нежную плоскую ладонь, - был в известном деле с полковником Чернецовым. Чудом уцелел.
И вдруг быстро отошел к другой группе людей.
-Ладошка-то… Холеная какая-то. Такая  ладонь вряд ли знает шашку.
Борис вопросительно посмотрел в глаза Крестинского.
-А! - отмахнулся тот, - РОВСовцы. Ряженые драгуны. В свою контору все зовут. К полковнику Байбусу, не слыхал о таком?
-Что за контора? Работа там есть… какая-нибудь?
- Это не та контора, Распекаев. С монархическим душком. Ругают весь РОВС за его оппозицию национал-социализму. Но и в самом РОВСе теперь появились им сочувствующие… А вообще… Знаешь, работа там одна: прикормят, наобещают, насуют в карманы динамита  и пошлют работать опять туда, откуда ты только что вернулся, в Россию.
- Сукины сыны! - Распекаев  злобно, по-солдатски  сплюнул, -и этот хлыщ, тоже из них? Молодой он какой-то для тех, кто был с… Чернецовым.
-Мне как-то, еще там, в штабе Деникина,  попалась на глаза документация расследования гибели чернецовцев от отряда Подтелкова. Что-то и я там не встречал никакого Пегасова. Знаешь, что, брат мой  Распекаев?- Владимир вдруг взял штабс-капитана за его худые плечи и развернул к себе, - а не пойти ли нам нынче в… пивную-с?
-Хорошая мысль, полковник, но откуда такие деньги?
-Ты знаешь, со мною на днях произошел презабавный случай. Еду я ближе к полудню по Кудаму…
-По чем - по чем  ты едешь?
-По Курфюрстендамму, если тебе так нравится. Улица такая.  А мы все тут ее попроще называем. Так вот. Тут рядом еврейское кладбище. Только миновал «Нельсон-ревю», вижу, целая процессия, хоронят кого-то. Тихонько так, чтоб никого не задеть, объезжаю этих мужиков в черных шляпах и с пейсиками. А в голове колонны – затор. Что такое? А там сломался катафалк! Где покойный, ну, то есть, покойная, лежит. Евреи дружно голосуют: остановись, мил человек, помоги нам!
Они уже вышли из ворот кладбища и шли теперь по узкой песчаной тропинке, петляющей  меж аккуратно остриженного кустарника.
- Я на часы взглянул – есть полчаса… Притормозил, дверь приоткрываю. Те на меня, как на икону и, заметь, по-русски:  - Будьте любезны! Господин хороший! Ради всех святых! Сломался наш катафалк, а ведь тут умерла вдова известного художника! Помогите!! Немцы ни один не остановился, а ведь уже срок! Надо таки предавать тело земле!
Они присели на скамейку, уже покрытую первыми осенними листьями.
-Ну, я не наци, мне что еврей, что калмык, да и автомобиль был как раз пустой.  Ну, перегрузили ту покойную вдову, отвез я ее на кладбище. Так они мне как стали сыпать марки… Я не беру, а они во все карманы суют! И орут при этом: - Россия! Вот наши… Вот наш народ… Благодарят, понимаешь…
-И… И много они тебе насовали? – саркастически усмехнулся Распекаев, уже явно пребывая в предвкушении сытного обеда.
-На ведро «Пильзнера» вполне  хватит. Это пиво такое.
-Так идем, идем немедля,  друг мой Володя!
         Распекаев чуть задержался перед входом, медленно читая название заведения. На небольшой вывеске, расположенной прямо над низким, но довольно широким входом строгими черными буквами было написано «Густав Кемпке и сын. Самое свежее пиво из Баварии». Давно некрашеная синяя деревянная дверь состояла из двух половинок и на одной из них было расколото стекло.
Владимир, усаживаясь за дальний столик,  уже что-то говорил чистенькому, в белоснежном колпаке и такой же белоснежной форменной куртке кельнеру  с явно проглядывающей сквозь фигуру выправкой военного.
-У них то же… Сам понимаешь. Такую армию разогнать. Тут и бывшие майоры  Рейхсвера улицы метут.
-И все, небось,  страшно радуются Версальскому договору, - пошутил, улыбнувшись  впервые за день, Распекаев, - ну так радуются, что спят и видят себя в Париже!
-К пиву вяленой рейнской рыбки возьмем? Или господа русские офицеры желают  сосиски: ганноверские, саксонские, любительские? – невинно улыбаясь, с легким тюрингским акцентом неожиданно парировал немец.
-Эге! Рыбак рыбака видит издалека!- по-русски рассмеялся Крестинский и продолжил уже по-немецки:
-Принеси-ка нам, братец, рыбки вяленной, да пожирнее!
        -Не видел Книппер с двенадцатого года, - Распекаев с блестящими глазами разглядывал цветные гобелены между окнами, - эх, хороша, даже в трауре… Может, нанесем визит как-нибудь? Чужбина сближает…
-Э-э, брат, да ты устарел. Не жалует она теперь наших-то. Мы битые, вот что. Не герои. Мы теперь таким как она давно неинтересны стали.
    Пивная была полупуста, только за столиком поближе к стойке сидела престарелая пара бюргеров. Они молча тянули пиво, изредка косясь в сторону веселых посетителей, не скрываясь говорящих по-русски.
          Порядком захмелевший  Распекаев  вдруг посуровел,  огляделся вокруг и тихо спросил:
-А ты помнишь, Володя…. Вот всегда тебя хотел спросить… Когда там, на болоте, перед своим самоубийством, тебя наш Самсоныч  отвел в сторонку, в лес, что там было… дальше?
Владимир задумался, его лицо окрасилось состраданием. Заговорил тихо, глядя куда-то поверх друга:
- Он несколько десятков метров шел, шатаясь  по тропинке, задыхался, хрипел, мучаясь от своей астмы,  а потом присел под дерево, вытер со лба пот  и, достав револьвер, сказал:
-Все, капитан, я… ухожу. Прошу Вас, передайте жене и детям, как я погиб. Борьба дальше не имеет смысла. Царь – дурак, мальчишка. Порядок в стране и армии не навел, а в большую драку ввязался. Погубит и себя, и Империю и миллионы русского народа.  А я… не могу больше. Наш солдат воюет храбро. Кладет голову, не думая. Но наш царь и наш штабной генерал есть угробитель солдата.
-Так и сказал?
-Да, так и сказал. Угробитель! Перекрестился. И вдруг выстрелил себе в рот. Я… ничего не успел. Ну, а хоронили мы его на следующий день, найдя приметное место. Его потом жена…, вдова забрала оттуда.
          Установилась тишина. За столиком напротив очкастая семейная пара, потупив глаза,  медленно тянула пиво из больших бокалов. За столик подальше, пыхтя, как паровоз, грузно  усаживался  толстый красномордый тип в сопровождении бледного юноши в ярких полосатых гетрах на полных икрах ног. Толстяк, заметив любопытный взгляд Бориса, недовольно фыркнул и отвернулся, обиженно поджав толстые губы.
-Странная парочка. На деда с внуком непохожи, а впрочем, - Распекаев пожал плечами и вопросительно взглянул на друга. Тот качнул головой, нахмурился:
-Идем на балкон, покурим.
Массивный деревянный балкон нависал над мостовой в тени громадного дерева и был пока пуст. Внизу в предвечерней суете улицы прогуливались горожане: женщины в кокетливых шляпках, но строгих жакетах и плессированных юбках ниже колена, некоторые в сильно приталенных легких пальто. Мужчины в серых и черных пиджаках с короткими рукавами и таких же серых кепи и с неизменной тростью в левой руке. Некоторые останавливались  вокруг небольшого столика прямо под самым балконом. Крестинский заметил, как Борис с любопытством рассматривает толпу внизу.
-Там  то же пиво продают, на вынос. Десять пфеннингов за маленький бумажный стаканчик, очень дешево. Газета и то стоит двадцать. Ты вот что, Боря… Мы не в Ростове на набережной. Старайся ни на кого не смотреть, тут тебе не наш кабак. А эти двое… Как тебе сказать, дело-то обычное. Эти вьюноши, они легкого поведения. На Александерплатцт их сколько хочешь, день и ночь  стоят, ждут клиента. Тот толстый, по всей видимости, богатый генерал или полковник в отставке. В Берлине любят толстяков и тут внушительный вес воспринимается как признак доброго характера и веселого настроения. А гомосексуалисты тут пока никого не волнуют, кроме нацистов. Те, - Владимир чуть улыбнулся и приподнял указательный палец, - грозятся их всех немедленно перевешать. Чистота нации превыше всего!
-Н-да-а-а… Ну и нравы тут. Слушай, слушай, Володя.  А… Ты не пробовал прибиться к генералу Врангелю? Говорят…
-Поздно, брат… Ты что, не слыхал? Врангель убит еще в позапрошлом году. Все газеты писали. Брат денщика, только что прибывший из России. Подсыпал, мерзавец, бациллу туберкулеза.  Сгорел генерал от чахотки за три месяца! Да и… сам Петр Николаевич не особо-то и принимал близкий круг Деникина. Старые распри, сам понимаешь. А я ведь еще и в штабе Сидорина служил. Ты слыхал, что они  с ним сделали в Крыму?
-С Сидориным? – удивленно вскинул глаза Борис, -да… Н-нет… А что?
-Хотели вообще – казнить. Свалить же на кого-то надо… Вспомнили старые его грехи, но отнюдь не поражения на поле боя, а то, как он под Новочеркасском ихних лакированных сыночков, наводнивших штабы,  бросил против большевиков да в мерзлые окопы… Но потом просто – позорно сломали саблю над головой.  Мерзавцы…
-Хорошее тут пиво, - Распекаев неловко вытер салфеткой редкие усики, - крепкое…
-Э-э-э, брат! Ты просто не пил давно по-настоящему крепкого пива. Тут в каждое последнее воскресенье марта немцы устраивают такой праздник – Bockbierschaft, праздник крепкого пива. Все заведения повсюду и очень недорого продают крепкое пиво и народ веселится от души! Правда, в последние годы коммунисты с нацистами все чаще стали использовать старый народный праздник для проведения своих митингов. Тут в конце марта еще довольно холодно, народ собирается, чтобы просто потанцевать и согреться, по дешевке попивши пива из громадных бочек, которые выкатывают прямо на тротуары. Ты знаешь, это как наша масленица, это сближает, каждый чувствует себя маленькой частицей своего большого народа.
-Да, у нас масленица сближает… Скажешь, тоже. Особенно когда напьемся да и мутузим под гармошку себе морды,  стенка на стенку…. Мы, Володя,  не колбасники, у нас все проще.
-Немцы выгодно теперь отличаются от нас, русских, Боря.
    Владимир, облокотясь на перила балкона,  опять закурил папиросу, морщась от  ее приторного вкуса, выдохнул с дымом:
-У них прямо на глазах всей Европы теперь формируется нация. Нация, как ядро государства. Россия рухнула, потому что у нас, как ни странно это, не было нации, не было национальной идеи. Я помню, как мы пошли на Варшавский вокзал отлавливать дезертиров с фронта, кажется, в шестнадцатом году. Мой дядя по матери, генерал от инфантерии в отставке, то же был с нами, правда, в штатском. Из вагонов высовываются десятки небритых рож, он им кричит: куда вы, мол, бежите, вы ж русские солдаты! А они в ответ: мы не русские, мы саратовские! Или – вятские! Или вообще – казаки! Понимаешь? Русскими они считали других, может, москвичей, может еще каких. Но не себя!
-Большевики быстро сделают теперь…
-Что – большевики? – воскликнул Владимир, - да ведь Ленин в своей бредовой погоне за мировой революцией заложил большую мину под его же детище – Советский Союз, разделив страну на национальные квартиры. Этот разношерстный интернационал рано или поздно и развалит эту страну. А немцы строят национальное государство, с национальной идеей – реванш за Версаль, подчинение себе других наций, захват жизненного пространства… Идем присядем, что-то стало свежо.
          -Я тебе скажу, - Борис отхлебнул несколько глотков и, качнув головой, поставил кружку на стол, - зря мы все обвиняем именно большевиков в том, что случилось и с Россией и с нами. У нас в полку даже в семнадцатом ни один большевик не мог заявиться в казармы из страха быть побитым или даже тут же пущенным в распыл. Большевики прятались, никакого веса не имели. Матрос Баткин – он что, большевик? Или матрос Железняков, арестовавший Временное правительство? Нет, Володя, они оба анархисты. А Приказ номер один о создании Советов в частях, полностью разваливший нашу воюющую армию и превративший ее в пьяную толпу, кто Керенскому написал – большевики? Нет, его написали эсеры. А кто выпустил Декларацию прав солдата, после которой офицеров стали просто отстреливать, как куропаток? Может, Ленин? Троцкий? Нет! Сашка Керенский! Меня самого тогда два раза выводили за угол… И вот когда все это пустило под откос и страну и армию, когда немцы просто поехали на Петроград в вагонах первого класса,  тогда и встали большевики. Больше было и некому, ибо все болтуны вмиг разбежались.
-Э-э-э… Да ты, Борька сыпешь, как газета «Правда»! Ты часом… Не…
-Престань! Просто было у меня немало времени поразмыслить, зимуя не одну зиму под прелыми стогами или в овчарнях, зарывшись в старый навоз…
-Прости, брат, я шучу. Да от такой жизни… Европа буквально наводнена агентами и Коминтерна и чекистами. Что поделать, левые пока имеют громадное влияние.
    Борис невозмутимо продолжал, рассматривая теперь мелкие коричневые ромбики на белой скатерти:
-В начале июля я все еще был в Питере… Делать было особо нечего, так, слонялся по митингам да крутил сумасшедшую любовь с одной кур… систкой… Впрочем, речь не об этом. Так вот. Смотри, что мы хоть теперь-то видим. Путч большевиков не удался. Их вожди: Троцкий, Луначарский – уже сидят. Где находятся Ленин и Зиновьев - пишут все газеты и охранка это хорошо знает. И теперь я скажу: Керенский ведет себя так, как будто он является тайным членом их Це-Ка! Он же не только лихо защищал и вытаскивал из тюрем революционеров, будучи в молодости адвокатом. Он, в страхе перед нами, военными и Корниловым, берет и выпускает Троцкого из камеры и разрешает большевикам вооружать Красную гвардию, которая на тот момент запрещена! Боялся, что вздернет его Корнилов? А надо было! Этот человек произносил речи, речи и речи, но он ничего не делал, чтобы успокоить Россию, скорее наоборот. Что было дальше? Я какое-то время состоял, так, на добровольных началах, при генерале Полковникове, командующем Петроградским округом. При мне, Володя, пришли к нему от прокурора после приказа министра внутренних дел Никитина о разгоне Военно-революционного комитета большевиков, просили надежную часть для этого. «Нету у меня надежных!» - развел тот руками. А у него тем временем уже были свои адьюльтеры с большевиками! Все, все их уже тогда побаивались и каждый со страхом думал о своем будущем.
Он пригубил из кружки и тут же поставил ее на стол. В пивную шумно вошли несколько молодых людей в одинаковых черных пиджаках. Они расселись за большим столом у окна, жестикулируя руками и что-то оживленно обсуждая.
-Студенты. Сейчас хлебнут пивка и начнут горланить старые полковые песни Рейхсвера. А потом их постараются мирно выпроводить из заведения, чтоб не били стекла и не отпугивали клиентов.
   Борис невозмутимо продолжал:
-Да и комиссаров развел никто иной, как Керенский. Не большевики, это было еще до них. Ты знаешь, вот когда я там еще околачивался, в октябре, встречаю на улице прапорщика знакомого, спешит на Дворцовую площадь, говорит, Главный штаб раздает револьверы с патронами всем желающим офицерам для защиты Зимнего, ну, против большевиков.  Пошли вместе, разжились оружием. Лично я тут же пошел и продал свой пистолет тут же, на Невском и тем же большевикам, они там организовали скупку. Мне было стыдно, но за Сашку Керенского я лично воевать не собирался. А жрать мне хотелось.
-А мы, мы-то ведь то же хороши, - махнув рукой,  заулыбался вдруг до того мрачный Крестинский, - в Генеральном штабе вместе с офицерами Главного штаба округа запаслись спиртным, закусками, да как засели пировать! Ты знаешь, я так никогда до того не пил. Да и, пожалуй, после этого. Вот у меня часто спрашивали, как это Генштаб в один миг и весь до последнего оказался на службе у большевиков. Я отвечу.  Сперва Генштаб просто объявил свой нейтралитет: вы, мол, тут как хотите, а мы – армия, воюем только с врагом внешним. Потом вдруг оказалось, что генерал Потапов, помощник  Начальника Генштаба является давним приятелем большевика Кедрова, соратника Ленина. Это каково, а? И он имел за три дня до переворота милую беседу с другим большевиком, Подвойским,  где и условились об этом  нейтралитете!
-Потапов теперь служит в Красной армии? Я что-то слышал… Еще там.
-Не знаю, не суть важно, там много наших служит. Лебедев, Вацетис, Шапошников, Парский, Петин… Наверное, как и многие, сделал у большевиков неплохую карьеру.
-Ну ты-то тоже… Служил им.
-Пока не было куда бежать, и я… тоже, - холодно сказал  Владимир, глядя куда-то в сторону, - а появилась сила, способная покончить с нашей смутой, и я, -он вдруг осекся, - и мы тут же встали в ее ряды!
           Площадь перед кафе вдруг стала заполняться народом. Запахло моторным маслом, послышался смех и многоголосый гортанный говор. Посетители как по команде повскакивали со своих мест и прильнули к окнам. В пивную, приглушенно переговариваясь,  вошли несколько человек в синих рабочих блузах и таких же синих кепи с короткими козырьками, стали садиться за соседние столики.
           Распекаев прислушивался-прислушивался, а потом смущенно развел руками:
-Ни черта не понимаю… А ведь пленного фрица всегда мог допросить.
-Смена с фабрики автомобильных моторов. Да я и сам этот берлинский диалект с великим трудом освоил. Не обращай внимания, а то подопьют и станут цепляться. Такие как ты, Боря, кудрявые да чернявые, у них теперь вызывают… Вопросы.
         Неожиданно обе створки дверей широко распахнулись и несколько человек в серых пиджаках, очень молодых, с непроницаемыми лицами, стали грубо выталкивать людей на улицу. Рабочие тут же поднялись и молча направились к выходу.
-Пошли, Борька… Это, видать… Штурмовики народ на свой митинг гонят. Что-то очень срочное… А я нынче  и газету не успел купить. Они обычно готовят свои митинги заранее, снимают большой зал где-нибудь, а тут – аврал прямо-таки.
      Они вышли на улицу, уже довольно оживленную от прибывающего народа. Те же мужчины в пиджаках и с тростями, те же дамы в плессированных юбках ниже колена… Только теперь их лица были сосредоточенны, пасмурны, никто, как полчаса назад, беззаботно  не смеялся и все говорили приглушенно, тревожно оглядываясь вокруг.
Вдруг над площадью зазвучали военные марши, в центре ее, среди толпы,  показалась тут же на глазах собираемая деревянная трибуна из окрашенных красной краской щитов, то тут, то там взвились красные знамена, причем на большинстве из них  в большом белом кругу черными пауками красовалась свастика.
   Кое-где мелькали серые мундиры полицейских. Но они никого не трогали и ни во что не вмешивались.
-Ишь ты, - Борис теснее придвинулся к другу, - видать, колбасники опять  революцию затевают! А я, дурак, бежал сюда со всех ног…
-Совместный митинг красных с наци. Сейчас послушаешь, что такое теперешняя Германия… И те, и другие люто ненавидят социал-демократов, последний оплот Веймарской республики. И те и другие, - Владимир едва отскочил от вдруг навалившейся толпы, -  и друг друга… ненавидят и готовы глотки перегрызть. И те, и другие… Придут к власти – свернут шею вчерашнему «союзнику», как наш  Ленин  свернул шею эсерам. Но дело-то в том, Боря, тебе бояться нечего…  Ни Гинденбург, как бы он умом уже не подвинулся, ни просто буржуазия – никогда власть Тельману не отдадут, скорее всего – нацистам. Эти ближе и… эти просто уводят народ от истины, заманивая в социализм.  Да  превозносят захваты восточных территорий, как главную цель. За ними все равно стоит крупный капитал.
-Вот бы и нашего мужика хоть кто-нибудь, хоть куда-нибудь, - криво ухмыльнулся Распекаев, - взял, да и увел бы! Году эдак в семнадцатом!
       Народ на площади все прибывал и вскоре они оказались почти прижаты к стене той самой пивной, в которой только что мирно беседовали, только теперь ее широкие двери были наглухо задраены брезентом и окна зашторены изнутри. Кое-как затесались в низкий проем дверей, под самой вывеской «Густав Кемпке и сын…», малость расправили плечи.
     Владимир, украдкой внимательно присматриваясь к тем, кто стоял поблизости, уже негромко продолжал:
-Тут, Боря, пока был жив Ленин - и нацисты и коммунисты были  очень дружны. Во время Мюнхенского путча, ты не поверишь, Вебер, вожак «Фрайкора», шел рядом с Гитлером, а потом и сидел с ним в соседней камере. Ибо социал-демократы, да и вся Веймарская республика для тех и тех – общий  враг. А потом пошел раскол. Коммунисты обвинили наци в прислуживании крупному капиталу. Теперь они люто ненавидят друг друга и каждый, едва оказавшись при власти, свернет шею противнику. Гинденбург, герой, который побил наших Самсонова и Ранненкампфа, а потом пережил позор Версаля, тоже против Республики, против парламентской формы. Хочет править единолично, сделать из Германии президентскую страну. Ибо Гинденбург, как и многие тут,  хорошо понимает, от позорного Версаля, держащего Германию в нищете на фоне быстро жиреющих Франции и Британии,  Веймарская республика никогда не уйдет. Тут нужен кулак, жестокий правитель, способный мобилизовать народ,  а потом поставить на колени всю Европу. Но для этого надо сперва добиться доверия у самих немцев, никакое там восстание тут никто не поддержит. Ну, на коммунистов он, понятно, опреться не сможет, они против капитала, а вот нацисты ему в самый раз, ибо они мастерски  уводят народ от красного влияния.
-Как жизнь распорядилась, - Распекаев, прислонившись к стенке пивной,  пригладил усы, - еще вчера мы бились с войсками Гинденбурга в Пруссии, теряли друзей, убивали и ненавидели колбасников, а сегодня они  нас  с тобой приютили в своей стране. Ты не находишь? Кстати, я… ни черта не пойму, о чем там они кричат.
-Я тебе переводить буду. Ты только рядом будь, а то тут могут оттереть так, что три месяца потом  не увидимся. Подожди, они еще вечером и с факелами станут… марширен!
     Тем временем в сереющем вечернем воздухе гул толпы притих и на трибуне оказался первый оратор. Он заговорил в начале не спеша, тщательно подбирая слова.
-Этот, в коротком пиджаке и со значком наци говорит, что… канцлер Брюннинг не имеет права транжирить средства госбюджета, как ему вздумается… Он является преступником и его надо судить. Призывает вынести вотум недоверия правительству. Объявить досрочные выборы. И вообще, обзывает канцлера последними словами.
-Так ведь он, канцлер, их теперь разгонит, как наш царь все свои три Думы?
-Тут такое право имеет только Президент. А наци ему, я уже говорил, не мешают.
-Но они ж… Он же, этот… с трибуны, призывает казнить, повесить, так я понимаю?
-Ну, распустят Рейхстаг… Ты понимаешь, им того только и надо. Особенно Гитлеру. Доверие немцев к нему растет. Прошлые выборы дали ему шесть миллионов голосов. Теперь будет больше, это же очевидно. Ждать еще несколько лет он не хочет – нужны внеочередные выборы. Но Гитлер не дурак и хорошо понимает: в Германии больше всего настроены против Республики как раз мелкие лавочники, гражданские служащие, отставники, студенты, профессора и такие, как… я, - натянуто улыбнулся Владимир, - и эта прослойка очень велика, ей есть что терять в случае победы коммунистов, а опереться, кроме как на нацистов – больше не на кого, ибо социал-демократы уже так же скатились к дешевой большевистской демагогии.  И эта прослойка, Боря, она не даст коммунистам захватить толпу, а значит, и власть. А тут еще и заигрывание с наци и канцлера и Гинденбурга…
          Неожиданно повсюду раздались многочисленные выкрики толпы, быстро перешедшие в сплошной гул. Людское море закачалось. В воздух полетели рабочие кепи и черные шляпы мелких клерков и лавочников.  Распекаев вдруг, затравленно озираясь,  от непривычки втянул голову в плечи. Этот истошный, какой-то дикий, звериный рев восторженной толпы был явно ему в диковинку. На трибуну деловито пробирался, страдая хромотой левой ноги, невысокий молодой  худощавый человек в светлом гражданском костюме с высоким и узким лбом профессора и глубоко посаженными маленькими круглыми глазами. С непроницаемым лицом он поднял и вытянул правую руку, приветствуя собравшихся. В левой руке он держал громадный рупор. Гул толпы затих. Владимир усмехнулся:
-Ишь ты… Совсем как итальянские фашисты. А ведь действует.
     Нацист уверенно заговорил, вначале совершенно спокойно, слегка жестикулируя руками. Но по мере того, как он входил в роль оратора, явно хорошо ему известную, его голос временами переходил в истошный крик, истерию, его рука, свободная от рупора, на кого-то все время грозилась и остервенело рубила воздух.
Он замолкал, победно осматривал толпу, которая уже была в его невидимой власти. Он останавливался только для того, чтобы перевести дух, но не подобрать нужные слова. Он порой переходил на ровный, спокойный голос, но тут же, как девятый вал шторма, его крик взвивался над площадью.
   И толпа неиствовала, она гудела, она бесновалась, она взрывалась гулом одобрения после каждой его паузы, когда он медленно переводил свою ладонь сверху к узкой груди в светлом пиджаке…
-Что, что он сказал? – уже взволнованный Распекаев дернул своего друга за рукав плаща, но тот и сам уже увлеченно слушал оратора и, не поворачивая головы, он начал отрывисто переводить, роняя скупые фразы:
-Приближаются выборы в Рейхстаг, говорит… Брюннинг, этот ставленник…, ого! Врагов Германии и ее народа… Уже посадил страну на американские кредиты, а теперь, когда… Америка и сама стала задыхаться в тисках кризиса и свои деньги стала отзывать из германской экономики. А почему у нас, - Владимир наконец обернулся к Распекаеву, - то есть, у них, немцев, нет своих денег?! Мы что, плохо работаем? Нет! Немецкий народ, как и во все времена… трудолюбив и экономен!
     Тут снова раздался восторженный гул и Владимир, наконец, смог нагнуться к Распекаеву:
-Это говорит доктор Геббельс, очень влиятельная фигура среди приверженцев нацизма. Он был когда-то среди выдвиженцев герра Штрассера, но тот имел хоть и нацистскую, но явно антикапиталистическую платформу и когда Гитлер не оставил от него камня на камне, такие как Геббельс быстро перебежали к новому боссу. Но талантлив, черт побери, ох как талантлив. Ты видишь, как он ловко управляет толпой?
-Я когда-то наблюдал Троцкого, так же, с трибуны, - громко сказал Борис, не отрывая глаз от оратора, - нечто знакомое.
-Тише ты! Не дома! – Крестинский с подозрением поглядел на моложавую даму лет сорока, надменно окинувшую их взглядом, - эти, наци обещают народу Германии все земли восточнее Немана. До Урала! Они сделают там нечто подобное, как Индия у Британии. Кичится, что у них только в «Стальном шлеме» триста тысяч боевиков. А знаешь, какова численность армии? Сто тысяч, вот и думай. Версаль запретил Германии иметь армию больше ста тысяч, но под видом разных национальных союзов у них подпольная армия никак не меньше французской и никакой Гинденбург этим союзам ничего сделать не сможет, да и не станет, они ему нужны против коммунистов. Да еще и серьезно поглядывают на восток.
-Но… это же Польша, Россия?! Опять драка? – уже приглушенно выдавил Распекаев.
-Гитлер называет Польшу уродливым детищем Версальского договора. Но! Гитлер не вечен. Пусть только сокрушат большевизм, а там поглядим.
     Распекаев впервые с недоумением всмотрелся в лицо Владимира. Ему показалось, что его друг уже так же, как и толпа, захвачен магией этих ораторов.
   Выступающий поменялся. На трибуну быстро взошел рослый человек с массивной челюстью и фигурой портового грузчика.
-Это Иозеф Ремер, по кличке «Беппо», он тоже из наци, но этот стоит ближе к коммунистам. Призывает к союзу с трудовой Россией против мирового капитала. Но нацистам и он, и коммунисты нужны только, чтобы свалить правительство Брюннинга и всю Веймарскую республику. А потом они их раздавят.
-А потом примутся за… Россию? – Борис никак не мог преодолеть этот накативший приступ непонимания друга.
- Перестань! – воскликнул тот, не поворачивая головы, - этот, кажется, из…, тоже из «Оберланда», - Владимир рассеянно огляделся, не находя вблизи капитана. Того немилосердная толпа выдернула из спасительной ниши под вывеской пивной и уже вовлекала, как гигантский удав в свою безликую галдящую пасть, унося в свою глубину.
Владимир едва успел перехватить друга и прижать его к себе:
-Больше не дергайся, а то затопчут… Вон, смотри… Это лейтенант Карл Дибич, из отставников, он, кажется то же примкнул к коммунистам… Ну, этот… Если будет говорить долго – быть опять побоищу. Как в прошлый раз.
     -После установления диктатуры пролетариата мы, коммунисты Германии, - бегло переводил Крестинский, - они, в общем, расторгнут Версальский договор… а так же план Юнга… аннулируют долги и репарации… покончат с банковскими магнатами, обложившими кредитной кабалой народ, национализируют банки…, аннулируют все кредиты, и международные в том числе, чтобы немецкий народ работал на себя… Как в Советской России, которая… протянула руку помощи германскому пролетариату в восемнадцатом году и теперь… после Раппальского договора… одна относится к Германии, как к равноправной… В общем, тут ничего нового.
       Толпа, плотно дыша пивным перегаром, забилась от негодования. Никто из близко стоящих к ним людей не приветствовал Дибича, наоборот, лица исказились гримасой ненависти и презрения.
Пара короткостриженных молодчиков с высоко засученными рукавами рубашек, резво вскочив на трибуну, грубо вытолкала докладчика. Толпа заревела, послышались истеричные выкрики и по яростному выражению лиц  Распекаев понял, что митингующие настроены категорически против дружбы с Россией.
      -А?! – восторженно вскричал Крестинский, - что я говорил? Ты знаешь, тут тех, кто называется по-большевистски… э-э,  пролетариат – очень немного. Даже очень мало! Рабочие в эту минуту работают на фабриках и на митинги ходят мало, ибо на каждой фабрике от таких стараются избавиться. Ну а при нынешней безработице… Тут не те уши, чтобы им обещать все отнять и поделить. Тут, дорогой Распекаев, как раз те, кто что-то, да имеет. Лавки, мастерские, автомобили, пекарни… Дома терпимости, наконец! Собственники! И каждый себе думает: нет уж, дудки! Эти отберут у промышленников заводы, да и доберутся и до меня! Как и в России!
      Толпа, взявшись за руки и раскачиваясь, как волны штормящего моря, потрясая вздернутыми над головами сжатыми кулаками,  уже злобно скандировала многоголосым гулом:
- Deutchland, erwache! Deutchland, erwache!
Гул этот тяжело висел над площадью, ударял в закрытые окна зданий, с гортанным грохотом уносился в темнеющее небо, овладевая всем городом, всем миром…
Было что-то гигантское, демоническое, мистическое, потустороннее, глухо восходящее их глубин самой преисподней в этом многотысячном вопле-заклинании.
        На трибуне уже появился высокий загорелый рыжеголовый тип. Он обвел тут же присмиревшую толпу свирепым взглядом и вдруг заревел, как бык на бойне:
-Когда еврей … Гаврила Принцип летом четырнадцатого года пристрелил наследника Австро-Венгерского престола и в любом городе Германии на каждом шагу раздавались патриотические речи истинных немцев, то евреи, набивая карманы на военных поставках Вильгельму,  тихо шептались в своих темных норах: «Немцам слава – евреям деньги!» Им никакого дела не было до того, что в окопах умирают миллионы немцев. Им нет никакого дела до немцев и теперь, когда наш народ терпит нужду и лишения! Им нужны только деньги, и это деньги немецкого народа! Они тут же вывозят деньги, заработанные немцами, из страны! Но что делает нацистская партия Адольфа?  А вы посмотрите вон за тот угол! – рыжеголовый толстым указательным пальцем показал на угол ратуши.
 - Там наши  люди раздают детям малоимущих суп. На деньги, собранные нашими членами партии! А вон там - наш Банк. Там народу дают под самый низкий процент кредиты, битте шен, покупайте дешево народный автомобиль Фольксваген! А там – он указал на восток, - находится не Россия! Там то, что осталось от некогда большой и христианской страны под названием Россия! Эта страна теперь захвачена еврейско-массонским заговором и этот народ, оказавшийся в плену у евреев, больше не является полноценным народом! Низшая раса! Такая же судьба ждет и германскую нацию, если сам народ не протянет свою руку той единственной партии, которая, сама оставаясь чистой от евреев,  еще пока сможет спасти Германию!
-Поносит и всячески оскорбляет доктора Штрассера… За встречи с посланником Сталина Карлом Радеком. А ведь, это был их руководитель, пока Гитлер сидел в тюрьме. Сам он из Баварии, у него там уже тогда был полнокровный полк штурмовиков. А потом разошлись пути-дорожки.
-Отчего же разошлись? – с интересом спросил Распекаев.
-Отто Штрассер – это  явный национал-социалист, но с четким, аргументированным  антикапиталистическим уклоном: запрет на земельную ренту, продажу земли, национализация тяжелой промышленности и все то популярное, что отдало и в России власть Ленину.
      Владимир, едва успевая переводить импульсивную речь рыжего,  сам был явно смущен: впервые на таком митинге он увидел, как после антисемитских речей нацистов накалились до предела страсти, как исказились злобой лица, как закипела молодая кровь студентов и мелких клерков, каким ненавистным огнем вспыхивали их глаза, как хрипло орали глотки: «месть, месть, месть!» или «браво, наци!», каким оскорблениям и угрозам подвергались те немногие, в основном христиане и коммунисты, которые в толпе наводили хоть тень сомнения на правоту наци и на все обвинения евреев во всех бедах германской нации!
   На трибуну выскочил высокого роста интеллигент с лицом школьного учителя. Он вытащил за собой даму средних лет со сбившимся набок черным беретом, в черной одежде с перекошенным от ужаса лицом и стал, тыкая кулаком в это лицо что-то орать в толпу.
-Пьян, как собака. Говорит, что это… Россия, - удивленно произнес Крестинский, - но Россия, в которой победило азиатское дикое начало над европейским началом… Азиат Ленин, еврей Троцкий… В Кремле, говорит, уже  отслужена черная месса, при которой Троцкий молился самому Сатане… Громадная опасность и в Германии. Тельмана призывает арестовать. Народ в Германии еще можно вытащить из трясины… Путем борьбы против отравителей нации. В ходе переворота семнадцатого года, говорит, погибло триста тысяч русских и ни одного еврея. Эта зараза может перекинуться и на Рейх. Умрут миллионы немцев, если не…
       Неожиданно в самой гуще толпы раздался револьверный выстрел и в темнеющее небо взмыла красная ракета. Толпа ахнула и отшатнулась. Штурмовики в одинаковых рубашках тут же стали выстраиваться в стройные ряды, грубо оттесняя на обочину тротуара остальных зевак. Колыхались громадные красные знамена с белым кругом посредине и черной свастикой, как зловещей ладонью мертвеца, накрывающей этот белый круг.
Красных знамен коммунистов уже нигде не было.
       Площадь вдруг осветилась тысячами вспыхнувших, совершенно одинаковых факелов в высоко поднятых руках штурмовиков. Марши вдруг смолкли и стройные ряды нацистов тронулись к центру Берлина, черно-красной кишкой медленно вываливаясь на Александер-платцт.
Зазвучала многоголосая песня, тут же подхваченная марширующими рядами.
    Возбуждение спало, толпа стала редеть, расходиться. Только от ушедших вперед колонн все еще неслись отрывки пения. В темнеющем воздухе еще висел стойкий пивной дух вперемежку с табачным дымом.
-О чем они там поют? – тихо, все еще оглушенный шумом митинга, задумчиво спросил Борис.
-А! – отмахнулся Крестинский, - про парней, которые уже точат свои ножи о край бетонных бордюров. Пойдем-ка, брат, нах  хаузе, а? А то я уже страсть, как хочу, э-э-э… в то место, wo der Kaiser zu Fuss hingeht !
-Переведи! – вытаращив глаза, бодро рявкнул Распекаев.
-Куда сам царь и то пешком ходит! В сортир, дорогой мой капитан.
      Тщательно обходя редеющую толпу, они медленно пошли вниз по улице. На противоположном конце площади грузились в подошедший автобус полицейские.
-Радуются, - кивнул в их сторону Владимир, - на этот раз обошлось. Никого в участок не забрали. Никого не побили и не убили.
 На углу улицы все еще стояло много людей, что-то оживленно обсуждавших и даже о чем-то продолжавших спорить. Распекаев, все еще находясь во власти возбуждения да и под парами выпитого пива вдруг, почти поравнявшись с этой толпой, как-то совсем по-уркагански прихлопнул себя по бокам, присел, сдернул с курчавой головы кепи радостно запел на всю площадь:
-Эх!! Яблоч-ко-о! Куда ты ко-тишь-ся-я!
В вэ-че-ка-а попа-дешь! Не воро-тишь-ся-я!
Владимир аж онемел от неожиданности.
Какая-то очень крупная дама средних лет, что-то выговаривая своему спутнику в богатом черном пиджаке с короткими кайзеровскими усиками, стоящая к ним ближе всех, спиной, вдруг обернулась и ее полное одутловатое лицо с тремя подбородками вдруг исказила неподдельная гримаса ужаса:
-Kommunisten!!! O-o-o! - указывая рукой на Крестинского, истошно завопила она, будто ей к горлу грабитель приставил громадный нож, - russisch Schweine!.. O-o-o!.. Schwerben los! O-o-o!
Ее спутник, вдруг ухватил стоявшего поближе Крестинского за отворот пиджака и почти наотмашь ударил по лицу. Распекаев, перехватив его кулак, вывернул руку и бросил немца  на мостовую. Толпа отпрянула, дама в ужасе прикрыла рот ладошкой в белой перчатке и тут же истошно завопила, показывая толстым пальцем на капитана.
    И в один миг десятки голов повернулись на крик, десятки лиц исказила злоба, сотни рук вздернулись, сжимая кулаки…
Они рывком нырнули в какой-то темный проем между зданиями, потом, петляя, как зайцы, хотя погони не было слышно, еще долго мчались по темным кривым узеньким переулкам.
     Через несколько минут, запыхавшись от бега,  они вышли на тихую, довольно широкую, но почти пустынную улицу и не спеша пошли по тротуару. Позади, где-то там, на площадях и старинных мостовых этого громадного города уже гремели боевые марши еще не забытых сражений, воинственно грохотали по мостовых  сапоги тысяч и тысяч молодых, спортивного телосложения людей, в ожидании своего Вождя марширующих в отблесках факельного зарева пока еще по улицам своих городов. В их молодое сознание еще пока незримо, но уже вполне уверенно вползала с ядовитым шипением, занимая все закоулки молодого мозга,  фатальная идея нацизма и казалось, нет и уже не будет в мире силы, способной вырвать ее губительное жало…
    -Ну… Ничего себе, - Распекаев остановился, все никак не мог отдышаться, - попили пивка баварского… За малым не скрутили. Что она там орала, эта… кур-р-ва немецкая?
Он  тяжело прислонился спиной к широкому стволу вековой липы, мирно шелестящей листвой где-то над их головами.
Владимир, тоже тяжело дыша, криво усмехнулся:
 -Видимо, расслышала нашу русскую речь. А Вы… неплохо бегаете, капитан.
-Так я же… Последние десять лет только и знал, что бегал, - Борис задрал голову ввысь, -  да-а-а… Какие старые липы. Наверное, их еще сам Карл Великий сажал.
Он задумчиво всмотрелся в стройные ряды могучих деревьев, образующих величественную анфиладу над всей улицей. Свет от редких электрических фонарей тускло пробивался сквозь их густую листву, а сами липы отбрасывали толстые колышущиеся тени на тротуар, создавая иллюзию всеобщего движения.
-Эта улица так и называется, Унтер ден Линден – Улица  под липами… Романтично, не правда ли? – Владимир попробовал улыбнуться, но улыбка вышла довольно натянутой, - видишь ли… У немцев все более… Конкретно, что ли. У нас бы назвали просто: Липовая. А тут нет: Улица под липами.
-А по мне, так… Все у них тут липовое. Особенно этот… Ихний орднунг!
            Неожиданно позади и где-то очень недалеко раздались крики и топот множества ног. Прямо на них, широкими прыжками и неуклюже размахивая длинными руками, стремительно бежал человек в разодранной красной блузе и с разбитым в кровь лицом. В одной руке он держал большую угловатую сумку, прижимая ее к груди. Его уже почти настигали, шестеро молодчиков в тех же коричневых рубахах с закатанными рукавами. Он, не останавливаясь что-то крикнул Владимиру, бросил сумку ему прямо в руки, помчался дальше, в глубину аллеи. Тот подхватил ее на лету и тут же поставил под дерево.
     Они едва успели отскочить от разъяренной толпы. Один из штурмовиков, приостановившись, подскочил к ним, выхватил небольшой пистолет и, брызжа слюной, стал остервенело что-то орать, показывая стволом то на Крестинского, то на сумку под липой.
-Это не наше!! Не наше! – Владимир картинно оградил себя ладонями и сделал знак: - забирай, мол!
Тот обернулся, подхватил сумку, дико оскалился и тут же умчался в сумрак, прижимая к груди свою добычу. Вскоре все стихло.
-Эх! Судьба-копейка… Там, наверное, деньжата были, - Распекаев грустно усмехнулся и нагнулся, чтобы зашнуровать ботинок, - и не-ма-лы-е.
     Владимир был мрачен, сухо ответил:
-С твоими расшнурованными ботами мы бы далеко не убежали. Да и не похоже это на пачки банкнот. Твердое что-то. Идем, на последний трамвай, может быть, еще успеем. Когда ты уже…
Он не договорил. Где-то впереди, куда только что убежали наци, раздался глухой взрыв, резким эхом прокатившийся по верхушкам тихо шелестящих лип, оттуда вскоре долетел истошный крик и донеслись свистки полицейских. Потом все так же неожиданно стихло и только растревоженное воронье еще долго кричало где-то там, в темном воздухе.
Друзья молча переглянулись. Владимир одними губами проговорил:
-Вон трамвай ползет.
      Уже перед самой дверью своего подъезда, взявшись за медную ручку, Крестинский вдруг обернулся назад, быстро взглянул в черное небо и задумчиво сказал, будто самому себе:
-Это ведь наша сумочка и рванула. Там же что-то тикало. Я подумал было, часы с кукушкой. А там ведь бомба… Была.
            
                Вдруг пустился, лениво забарабанил по железным крышам, по толстым оконным стеклам сонный осенний дождик, перекрывая дальний грохот фабрик в предместьях, редкие свистки поздних трамваев, крики ночных птиц и все остальные шумы засыпающего города.
Владимир долго лежал с открытыми глазами, потом закрыл их, стараясь ни о чем не думать, но сон, вожделенный сон после такого дня – все не приходил.
     В его душе, несмотря на все перипетии сегодняшнего дня, все еще светилась  какая-то полудетская, наивная радость от такого неожиданного прибытия старого друга, с которым делил когда-то и тяжесть фронтовых будней и горечи потерь и редкие, скупые радости… Борька, и это очевидно, после своих полуголодных скитаний хочет прибиться к его берегу, зажить спокойной жизнью, честно добывая свой кусок хлеба.  А он, Владимир, теперь вряд ли чем-то сможет ему помочь. Сам живет одним днем. И у него есть Элен, которая к тому же…
    Владимир вздохнул, приподнялся в кровати, чтобы взглянуть на фосфорные часики, мирно тикающие на комоде. Было уже за полночь. Со стороны Тиргартена раздался отдаленный протяжный паровозный гудок. Там в последние месяцы усиленно строили какой-то большой завод, поговаривали, патронный.
…Да, Элен.  Которая имеет совершенно неуправляемый характер. Которая, похоже, беременна. Боже мой, какие глупости он ей вчера наплел, накануне появления Распекаева! Дурак! Завтра же… Нет-нет… Сегодня же… Просить прощения.
    Но – ребенок? Она опытная дама, ошибаться не может… Мой ребенок? Сойтись в семью? Боже, что их ждет здесь, в этой неспокойной стране… А если как-нибудь объявится ее муж, казачий сотник, сгинувший еще в двадцать втором в Болгарии? Он отец ее двоих мальчиков. Но его давно нет. И она, чтобы как-то прокормить детей,  продавала себя в вонючих пригородах, пока однажды ее не… Пока ее однажды всего на одну ночь за четыре марки не купил он, Владимир. И все! Все! Забылось на какое-то время все: и та расцветающая степь, и ароматы мелких степных цветов, и Ольга, цветущая, как и степь, с детским азартом собирающая те душистые первые цветы, и война, и Татьяна, и – все, все!
-Что, не спится, господин полковник? Даже под дождик?
     Владимир рывком поднялся, сел, сведя ладони рук под коленями.
-Нет. Нет, нет и нет. Теперь этого уже никогда не будет.  Никогда… Боже праведный, никогда…
-Не бормочи ты, как протоирей с амвона, - Распекаев, оказалось, и не ложился. Он сидел у темного окна и задумчиво глядел в редкие мерцающие огоньки берлинской окраины. На пепельнице громоздились больше десятка окурков папирос. Подошел, сел рядом:
-Чего не будет, Володя?
Владимир с минуту молчал, тяжело дыша. Сел на табурет, то же раскурил «Юно».
- Так. Распустил сопли, как мальчишка. Ты-то чего не спишь? Хорошо побегали, - попробовал пошутить Крестинский, - и сон должен быть хороший.
-Сон. Выспимся еще, когда… закопают. Помнишь, так полковник Маслов все приговаривал? Он хрипло так говорил «когда», потом умолкал, многозначительно обводя всех тяжелым своим взглядом,  и уже в полной тишине продолжал полушепотом: «закопают!».
Он прошелся по комнате, освещенной тусклым голубоватым светом от уличного фонаря, вскользь пробежался глазами по полкам с многочисленными книгами, чуть задержал взгляд на стоящих особо изданиях в красных переплетах  с такими же свастиками в белом круге на корешках:
 -Тут если эти… головорезы одолеют, - Распекаев сощурившись, чуть заметно кивнул на книги, - будет хуже, чем… у нас, Володя.
-Брось! Хуже не будет. Эти наоборот, помирят и богачей и бедноту. Собьют в одну нацию. Без евреев. Без революций.
-Собьют-то собьют. Но потом погонят эту нацию на убой. Вот в чем беда. И, скорее всего, погонят туда, куда их опять направят из Лондона. На восток.
-Правильно, против большевиков! – воодушевленно воскликнул Крестинский, блестя глазами, - а там… Деревня задыхается от коллективизации, голодная армия, состоящая из вчерашних мужиков, вот-вот готова…
-Эх вы, теоретики, - с грустной улыбкой тихо перебил его Борис, - вот ты по берлинским газеткам все знаешь, а я, Володя только что оттуда и вот что тебе скажу. Конечно, когда начнется война, не обойдется и без предательства… Но где его нет, где, у каких народов нет своих иуд? А мы, русские, вот так вот грыземся - грыземся промеж собой, а тронь ты нас? Мало не покажется. Все встанут. Ты вот говоришь, деревня задыхается. Да, за последние десяток лет немногие разбогатели, их теперь кулаками кличут. Так кулак один-два на всю деревню, а остальные – беднота, все никак из нищеты-то не вылезут! Тот же кулак и не дает! Многие знают, как выживали после Гражданской в коммунах и выжили с Божьей милостью. И смотри дальше, что получается. У кулака пять коров, молотилки, косилки, мельница. Но он один на округу. Его мироедом прозывают. У остальных шиш с маслом, а детишки мал-мала меньше. Кто единолично пашет землю, не в коммуне – те совсем плохо живут. А Сталин хитрый, он народишко постепенно в колхозы сгоняет, хоть и понимает, времени у него в обрез, мало! Да, забирает почти весь урожай! Но та беднота, что в деревне концы с концами не сводит,  из этого же закрома тоже получает, чтобы прокормить детишек. Ты знаешь, что у нас главное? Главное – справедливость! Вот она, Советская власть, не забыла про меня! Может вы тут, - он кивнул в сумрак берлинского вечера в окне, - и знаете побольше моего, а я вот что-то не слыхал про какие-то большие восстания против коллективизации, как в двадцатых годах на Дону или тамбовщине. Ну, ворчат. Кое-где постреливают. Кое-где даже чекистов вешают. Но великого восстания нет, Боря! Мы его ждали-ждали, по бурунам скрываясь, да и не дождались! Да и побаивается народ-то: большевики шутить не любят. Те кулачки, которые сами свое добро в колхоз несут и скотинку ведут – так и остаются там, кой-кто даже в бригадирах, это ж умные и способные мужики. Ну, а кто бунтует – разговор там короткий. Короче, Володя, не знаю и никто не знает, как оно будет, но на чужом горбу надеяться вернуться в Россию – это глупость. И предательство по отношению к своему народу. Лично я больше ни в одного из… СВОИХ стрелять не буду, какого цвета он бы не был. Хватит!
       Он поднялся, раскурил еще папиросу и долго молча смотрел в непроглядную темень.
    -Ты часом не от товарища Сталина? – наконец усмехнулся Крестинский, - прибыл агитировать меня, как… того Слащева? И вообще - рассуждаешь ты… прости, но как будто не воевал ты с красными, не бился с ними же партизаном долгие десять лет… Не терял друзей. А если эти твои… СВОИ вдруг и сюда заявятся?
-Вряд ли… Разговоров про мировую революцию ТАМ еще много, очень много, но… Те, кто их толкал на Запад – Ленин, Троцкий,  и прочие давно… не у дел. А что касается… Ты не бойся, друг мой Володя, я прибыл не из ЧЕ-КА. Не тот он человек, Распекаев. Просто понимаешь… Вот тот самый чекист… Ну, который меня просто так отпустил на все четыре стороны, хотя мог бы повесить рядом с  Романцовым. Он меня поразил не добротой, не великодушием, нет! Он поразил меня силой. Да-да, силой! Силой, которую я никогда еще не видел. Силой духа, черт его побери! Такой силы я и на всей прошлой войне никогда не встречал… Ты на него глядишь, а будто неприступная скала перед тобой. Это теперь только началось.  Это такое сильное племя, эти новые… русские. Какая-то волна, что ли… Я рядом с ним был всего-то пол-дня, а в душе у меня все перевернулось. Да я бы с ним… В любое дело! Они теперь настолько закалились… Черт их теперь не возьмет! Да! Он враг, он вышвырнул, с позором вышвырнул меня, да и тебя тоже с бедной, как мы думаем, нашей Родины. Но он – русский! И он теперь хозяин Руси. И я когда смотрел сегодня на эти полупьяные рожи мелких лавочников Берлина, орущие про нашу с тобой,  Володя, неполноценность… Я в душе смеялся над ними. Да! Смеялся и презирал. А ну! Пробуйте, господа. Напоретесь на МОЕГО чекиста - мало вам не покажется! И я тогда над вашей могилой буду просто безутешен!
     Крестинский долго покусывал так и не раскуренную сигарету. О чем-то мучительно думал, не подымая глаз. Налил стакан воды, выпил залпом. Вгляделся в голубоватой темноте в лицо друга:
- Да я, Боря… не о том. Ты знаешь, когда-то я был знаком с литератором Илюшей Эренбургом. Да, по сути, именно он меня и спас от простой голодной смерти здесь, в Берлине. Теперь он там, в России, большой писатель, говорят, принят самим Сталиным. Так вот. Он тут все носился с идеей соединения немцев с русскими. Каково, а? После четырех лет такой  бойни? Да их тут много было, носителей этой идеи. Маяковский. А ведь это глупо… Ну вот смотри, Боря. Пока в ихнем национал-социализме было еще мощное течение левых нацистов, то как-то надеяться еще можно было. А теперь, после того, как Гитлер мокрого места не оставил от их лидера Штрассера… Ведь у них общее только одно: и те, и другие хотят социализм. Но русские большевики хотят построить социализм мировой за счет своего народа. В одной стране, даже такой большой, как Россия, построить и сохранить его нереально, считают они. А национал-социалисты местные – наоборот! Хотят социализм для своего и только своего народа построить, но только  за счет остальных! Небо и земля! Нет, они никогда не сойдутся. И слава Богу!
-Ты говоришь, как будто этот твой господин, э-э…  Хитлер - уже при власти… Слава Богу то, что в старой доброй Германии пока правит хоть и старенький, а все ж Гинденбург. И вряд ли они, твои нацисты эту власть получат…
-Они не мои. Но ты не понимаешь местных условий. Здесь есть настоящие выборы, без дураков. Гитлер не сидит в кабинете, он буквально не сходит с самолета. Облетел все районы страны и не раз. Особенно сельскохозяйственные, где очень много мелких собственников, середняков по-нашему. И повсюду носится со своей идеей величия германской расы. И повсюду клянет Версаль. И повсюду обещает земли на востоке. А ведь подросла молодежь, ей то же земля нужна, пашня. И коммунисты и наци считают своими врагами в первую очередь социал-демократов и те в конце-концов будут уничтожены. Потому что они демократы, они не заражены идеей реванша и именно поэтому в этой стране уже обречены. Уж так сложилось теперь в Германии… Демократия тут уже никому не нужна! А когда следующие выборы оставят наедине только коммунистов и нацистов, старик-Гинденбург отдаст власть в любом случае, кому угодно, хоть дьяволу, но не Тельману. Ибо здесь никто не хочет повторения русского сценария. Кроме самого Тельмана! А Гитлер своих национал-коммунистов уже уничтожил, он не призывает к национализации, он просто хочет для немцев рай за счет колоний на Востоке. И большинству бюргеров это весьма заманчиво!
-Ладно, ты меня утомил. Я у тебя один день, а уже все это мне знаешь как осточертело! Я сюда шел в надежде, что свои примут, не дадут пропасть…
     Владимир поставил чайник на керосиновый примус и, не оборачиваясь, вдруг поменял тему разговора, уже и так зашедшего слишком далеко:
-Ты знаешь, я не так давно написал Деникину. Он теперь в Париже. Нет-нет! Не прошу ничего, он и сам теперь бедствует. Просто, захотелось хоть как-нибудь, хоть так поговорить с ним. Ведь я не видел Антон Иваныча с того дня, как отбыл в штаб Сидорина… В двадцатом году. Страшный для меня месяц был. Ведь помимо всех неудач, помимо всего ужаса нашего положения случилось самое для меня страшное! Ведь… Пропала в те дни моя жена, Оленька!
     Борис вдруг поднял указательный палец, добродушно усмехнулся:
- Вот давай об этом и поговорим. Про них, про женщин. Что это теперь у тебя за баба? Он  раскрыл портсигар, доставая папиросу.
-Не будь вульгарным, Борька. Она графиня. И к тому же… э-э-э, вдова!
-Ну прости, прости меня, друг. Хотя… Здесь, я гляжу,  и великие княгини окна моют. Ты с нею просто живешь и - все? Или уже расписан?
-Я уже был… женат, если ты внимательно слушал меня еще минуту назад, - раздраженно сказал Владимир, глубоко вздохнул, потупил глаза, - но… Она пропала, пропала навсегда,  в этой ужасной круговерти войны! И вся моя жизнь…
-Прости, я не знал. Да, мы многих потеряли. Помнишь нашего весельчака, Глеба?
-Да. А что? – оживился Крестинский, - я в последний раз видел его в Ростове, при нашем отступлении на Батайск. Он тогда в «волчьих сотнях» у Шкуро  служил. Есть о нем какие-либо известия? Он… Жив?!
-Да особых известий нет, но… Он погиб. Я узнал об этом случайно. И я однажды совершенно случайно побывал на месте их гибели.
       Губы Владимира вмиг пересохли, лицо его запылало, он привскочил, схватил Распекаева за плечи:
-Да ты что!! Ты что!! Ведь я же… Я же сам послал его, вернее, послать-то я не мог… Он сам вызвался найти мою… В этом хаосе… Где?! Говори же, не томи!
      Борис медленно поднялся, прошелся по полутемной  комнате. Обернулся, раскурил наконец папиросу, выпустил мутное кольцо дыма:
-Было это, Володя, когда мы еще под Киселевым ходили. Приблудился к нам в отряд, ну там, в калмыцких степях, один батюшка. Батюшка - то батюшка, а в седле держался и из винта стрелял не хуже нас с тобой! И вот один раз встали мы на ночевку на бережку мелкой такой речки, уж и забыл, как она называется, но на карте могу показать, близ этой,  как ее, Кущевки. Я в час ночи пошел караул сменить. А ночка такая лунная, страсть! Как днем все далеко видать. На речке камыш шевелится, где-то выпь кричит… Вижу, а батюшка-то наш чуть поднялся на пригорок, да и бьет в чистом поле поклоны!
Чего это, думаю, угораздило его глухой ночью молиться? Из обновленцев, что ли? Дай, думаю…
-Боря, прошу тебя, ближе к делу. Что же Глеб? - нетерпеливо перебил друга Крестинский, блестя повлажневшими глазами.
-Ближе, так ближе. Я подошел, расспросил.
- Молюсь об упокоении душ убиенных на этом самом месте русских воинов!  –отвечает.
В общем, Володя, батюшка тот в двадцатом году  из под льда рыбу в том месте удил, ну и видел своими глазами, как красная сотня смяла и изрубила наш дозор. Те могли спокойно оторваться, но нет, сами отчего-то бросились на красных. Видно, прикрывали кого-то… Батюшка видел, как за несколько минут быстро отъехали от дозора одинокие сани и правила ими молодая женщина! Дозор же, чтобы задержать красных…
-Женщина?! – глаза Крестинского расширились, он даже привстал от волнения, - и как же ее было имя?
-Да откуда ему было это знать? – Распекаев затушил едва раскуренную папиросу, -  Тут бой завязался, стрельба пошла, батюшка под бережок нырнул, да и не шевелился, пока та красная сотня не ушла. Но та женщина на санях успела скрыться ими незамеченной. Уж в этом-то  батюшка был уверен.
-Ну а ты, - потрясенный Владимир от волнения долго подбирал слова, - т-ты, что? Ты? Да! Как тот… батюшка узна-а-л, что там, именно там и погиб наш… Глеб?!
    Лицо Распекаева стало мрачным, он уронил голову, насупился, заговорил медленно, подбирая слова:
-Когда все там утихло, батюшка ползком поднялся к месту боя. Там было все в крови. Снег, кровавый снег. Все пятеро наших были изрублены в капусту и уже не подавали признаков жизни. Хрипела и доходила чья-то кобыла. И только один…
-Глеб?!!
-Да. Он уже синими губами прошептал свое имя, попросил похоронить их по-людски  и протянул батюшке дорогой перстень, ну, в благодарность, что ли…
-Тот, с зеленым рубином? Бабкин? Т-тот, что Глеб всегда н-носил на б-безымянном пальце? Левой руки?
-Тот самый! Я видел его. И я сразу узнал его – он же мне его один раз проиграл в преферанс, ты помнишь?.. В Гумбинене? Тот самый, Володя.
-И ты… Ты, Боря… Ты… Все время молчал! – вскричал Крестинский, бросившись на друга с пылающим лицом так, что Распекаев невольно чуть отодвинулся и вскочил со стула, - ты! Такое важное для меня известие! Там же… Там же… сани! В санях! Была только она! Она! И никто… другая!! Глеб все-таки нашел ее! Ты хоть это понимаешь?! Ты понимаешь, Борька?! – уже вовсю тряс он за плечи изрядно оторопевшего своего товарища.
     Тот сел, сбросил его ладони со своих плеч. Уставился, не мигая,  ему прямо в глаза:
-А ты, мил человек… Спрашивал меня? Про своих? Одно талдычишь: «Как там Россия! Да как там народ!» - передразнил он и уже тише и обиженно продолжил:
-Да нормально народ. Живет, хлеб жует! Нас с тобой вышвырнул и… Ничего, как-нибудь, да обтяпается! Сядь. Тебе, что было дальше… Надо рассказывать?
-Ну!!!
-Хер гну, как говорил мой последний командир полка! - было видно, что Борис не на шутку обиделся, но держит себя спокойно, - во-от.  Когда красные ушли, тот самый батюшка, заметив, что кроме женщины в санях никого нет, проследил… Сколько смог. В общем, ей удалось ускользнуть. Красные, видимо, сани не заметили. А она еще какое-то время перестояла в камышах, до темноты.
Владимир опустился на стул, отрешенно обхватил голову руками. Сидел, раскачиваясь и тяжело дыша.
    Боже мой, Боже праведный. Сколько он передумал, сколько пережил. Он наверняка знал, что Ольга беременна. Но она сама, она ни в коем случае не соглашалась на уговоры Владимира перевестись в медчасть штаба Добрармии! Все стремилась быть впереди, там, где опаснее всего. Спасать борцов за Отечество. Как же он тогда мечтал поднять на руках своего мальчика! Всмотреться в родные  черты его! Как потом все эти годы мучила его немая безвестность!
И когда она пропала, он бросил все! Кинулся в штаб Сидорина. По обледенелым дорогам, кишащими пьяными разъездами буденовцев, думенковцев… Он мучился, не спал ночей, он искал ее!
И когда получил известие о пленении красными медчасти того полка, где служила Ольга, просто потерялся, не знал, что делать.  Была, тлела в глубинах души еще надежда: война есть война и красные ценят специалистов, в том числе и медиков. А потом…
    Это позорное отступление, можно сказать, бегство. После позора Егорлыкской, после Кущевки… Когда казаки донские разошлись с казаками кубанскими… На юг, до упора в море, в меньшевистскую, но уже не нашу, Грузию.
С неуемной и глупой надеждой на английские линкоры.
     Все сломалось, все перемешалось, все неслось, бежало, скакало, теряло скарб, картины, самовары, эти спешащие вслед за полком гимназистки, какие-то истеричные курсистки, учительницы, ломающие каблуки на пыльной дороге… И тогда то, что еще утром что-то значило, было нужным и ценным – к вечеру становилось совсем ненужным, никчемным… Глупым.
     А потом – Татьяна! Она легко вошла в его жизнь, жизнь, которая, уже  качаясь, шла по краю пропасти, по ребру скалы,  жизнь, которая тогда не знала и знать не могла, будет ли она, эта жизнь, будет ли  этот безоглядный бег, это солнце, этот воздух - уже  завтра… Его жизнь уже неотрывно смотрела в эту пропасть и ему порой казалось, что и сама пропасть  с томным вожделением  изголодавшейся женщины уже начинает сладко всматриваться в него.
   Татьяна пришла неожиданно, она ворвалась в его существо  как чудо, как стремительный летний рассвет, как теплый ветер в мартовский день… И его жизнь пошла дальше, уже уверенно, уже не глядя в эту гибельную пропасть, погубившую стольких…
   Владимир до скрипа сжал зубы. Что это было? Любовь? Любовь, вечная, глубокая, не признающая ни времени, ни расстояний,  любовь,  любовь, которая способна один раз в жизни найти, перевернуть,  встряхнуть и погубить  тебя  везде, везде, даже на краю могилы?
Или простое отчаяние, плотская утеха, грязный выход для уставшей в суете жизни души?
    А разве он думал в те счастливые дни об Ольге? Ах! Как же цвели, тлели красным и желтым в томных закатах  широкой  сальской степи ранние ее цветы! Он даже не помнил, как они назывались. А ведь она говорила… Говорила.
…Мерзавец! Подонок! Преступник… Ничтожество, о! Какое же я ничтожество! Дурак. Боже! Какой же я дурак!
Еще и дурачился, злил, дразнил ее: - Кто такой, не знаю, этот … Как его? «Земную жизнь, дойдя до середины, я очутился в праведном лесу…»
А ведь с гимназических лет мог читать наизусть Данте часами…
        Еще какое-то время он сидел, ссутулившись и обхватив свою уже заметно седеющую голову узкими ладонями. Затем вдруг его опущенные плечи вздрогнули, он медленно поднял глаза.
Распекаев никогда еще не видел его таким. Даже в дни безнадежного отступления по прусским лесам. Когда шли голодные, то и дело натыкаясь на изуродованных, повешенных своих солдатиков, еще утром отправленных в разведку. Со сведенными предсмертной судорогой, обросшими многодневной щетиной курскими лицами. Когда варили суп из дохлых прусских ворон. Когда украдкой курили сухие листья, вертя «козьи ножки» из важнейших штабных бумаг…  Лицо его было ужасно, оно было жалким и беспомощным, глубокие морщины, каких Борис как-то не заметил сразу, вдруг прорезали его высокий лоб, обрамленный мокрыми космами местами седых уже волос.  Щеки впали и обвисли, губы его мелко дрожали. Глаза как-то потухли и затянулись серым, неживым туманом.
Это было лицо каторжанина, лицо раскаивающегося убийцы. Если это было лицо.
С минуту они неподвижно всматривались глаза в глаза.
       Наконец, он примирительно положил тонкую  холодную ладонь на руку друга:
-Ты знаешь… Гм… А я ведь знал. Вернее, ну да, знал. Мне было видение, да-да, не смейся, самое настоящее видение, Боря. Наверное, в минуту, когда человек уже точно решил… броситься в пропасть, умереть… Его душа иногда опережает тело и… Я тогда, там, в горах - решил пустить себе пулю в лоб.
Распекаев неотрывно глядел в лицо друга.
Владимир поднял голову, сморщил лоб:
-Тяжесть поражения, полный тупик, измотанность, расставание с… И потеря Ольги, когда я был уже уверен, что… Тут еще эта волчица, шла по пятам, держась в темноте, временами останавливаясь, чтоб завыть. Нагоняла тоску. Ждала свежак, наверное… И я приставил револьвер к виску, Боря. И вдруг, ты не поверишь, мой мозг как бы заволокло туманом, я вдруг увидел степь, заливаемую холодным ливнем, телегу, простую крестьянскую бричку и сидящие под нею, укрывшиеся от ливня, две женские фигурки. Тесно так прижались одна к другой… И в одной из них я вдруг явственно увидел… Нет, почувствовал! Ольга! Она! Я точно знал, это она! Все это пронеслось каким-то мигом, долей секунды… И – все. Все! Я, ругая себя за малодушие, за эту минуту слабости, вернул револьвер обратно и пошел вниз, на хутор одного богатого грека. Знал бы ты, что тогда творилось у меня в душе! Я понял, что надо… жить! И я был уверен – она жива, она спаслась! Ради нее – жить! А теперь вот ты, твой рассказ…
Он поднял глаза, вмиг наполнившиеся слезами:
-Ты на меня не злись, Боря. Не надо. Я ведь… Это не надо было. Больше… ничего?
-Ничего.
-Она была тогда беременна. Моим ребенком.  Понимаешь? Нет! Завтра же! Нет, тот час же! Плевать! Еду в Россию! Я найду их! Найду! Меня там ждут жена и… сын.
-И еще там тебя ждут, не дождутся - подвалы товарища Ягоды.
-Подвалы… Да-да, подвалы. Ведь меня утопить хотели… Да-да.
       Владимир, весь потный,  поднял мутные глаза, взял друга за руку:
-Да я там уже был. Это ничего, это… можно. Лишь бы… как-нибудь, хоть краешком глаза увидеть их. Прикоснуться! И – все! Увидеть – и умереть. Ты пойдешь со мной, Борька?
-Прости, Володя, но я только… оттуда. И я там…  не надеюсь больше встретить такого… порядочного чекиста. И тебе не советую.
- А что же мне… теперь делать?..
-Да ничего особенного, Володя. Завтра заведешь свой фургончик и повезешь горячие булочки по заведениям этой… фрау, как ее?
-Фрау Эльзы… Чтоб она сдохла. Это я? Или не я…
-Ладно, успокойся. Жаль, нет ничего, а то б самое время выпить…
-Я сейчас… чай вскипячу, - как-то издалека проговорил Крестинский.
Распекаев вдруг понял, что теперь лучше завести разговор опять, про политику.
      -Ты хочешь знать, что тут будет дальше? – он в упор посмотрел Владимиру в его серое лицо, - хочешь? Ну так послушай. Это не я тебе говорю, я для таких выводов слишком глуп. Это вот, - он протянул руку и взял с тумбочки раскрытую на какой-то странице небольшую книгу, - ныне покойный Николай Васильич Гоголь, русский гений, нам с тобой, двум русским человекам, заблудившимся в чужой стране, с того света говорит. Вот послушай:
« - Перевешать всю жидову! – раздалось из толпы. – Пусть же не шьют из поповских риз юбок своим жидовкам! Пусть же не ставят значков на святых пасхах! Перетопить их всех, поганцев, в Днепре!»
Борис поднял от книги глаза и, увидев, что Владимир с серым отрешенным лицом, но все же слушает его, тихо продолжал:
- «Слова эти, произнесенные кем-то из толпы, пролетели молнией по всем головам, и толпа ринулась на предместье с желанием перерезать всех жидов».
-Как тебе, а? Кто все придумал? Кто виноват в войне? Кто шил миллионы шинелей, наживая целые состояния, приговаривая, как стих из Торы: «Немцам слава, евреям – деньги!» Кто виноват в Версале? Кто отдал Россию большевикам? Бронштейну и Парвусу? Мировой заговор сионских мудрецов! – Борис едва заметно усмехался в усы, - откуда все беды германцев? – а вот они! Из предместья, где хитрые жиды шьют своим жидовкам юбки из риз священников! А?! Что дальше будет? Слушай дальше!
«Бедные сыны Израиля, растерявши все присутствие своего и без того мелкого духа, прятались в пустых горелочных бочках, в печках и даже заползали…»
-Заползывали, - спокойно и так же отрешенно перебил его Владимир.
-Что?
-Гоголь тут пишет «заползывали».
-Правда? Да… Действительно. Но тем не менее: « заползывали под юбки своих жидовок; но козаки везде их находили.»
    Владимир взял из руки Распекаева потрепанный замусоленный томик Гоголя очень небольшого формата,  повертел его в руках:
- Оттуда? Там что, еще Гоголя издают?
Неожиданно из книги выпал вчетверо сложенный листок, такой же потрепанный, с неровными краями, указывающими на очень долгую карманную жизнь его. Крестинский  поднял его, развернул. Борис  усмехнулся:
-Это календарь.  В Астрахани на пристани валялись пачки советских газет, ну я и взял несколько, плыть же долго, скука, а там этот календарь. Он, Володя,  за прошлый год, но я прибавляю дни и считаю его за нынешний.
Владимир развернул вырезку из газеты  и прочел:
-«Табель-календарь на тысяча девятьсот двадцать девятый год». Гм, гм,  интересно…
       Вдруг его брови невольно полезли вверх, лицо изобразило крайнее удивление, он еще пристальнее всмотрелся в помятый листок, пододвинувшись к свету фонаря:
-Вот это да-а-а… Там что, по-прежнему… Первое и второе мая, дни Интернационала, это мне понятно. Четвертое, пятое и шестое мая… Пасха?! Там что, на Пасху дают людям выходные? Большевики-безбожники и… Выходные?! На светлое Христово…
Он поднял глаза, лицо его стало бледным, губы мелко тряслись.
Распекаев, ровно ничего не понимая, что могло так потрясти Владимира, спокойно взял в руку листик и, не глядя в него,  прочел дальше:
-А тринадцатого июня двадцать девятого года – Вознесение Господне, как ему и положено быть на сороковой день после Пасхи. А двадцать третьего – Троица Святая. То же выходной народу дают большевики. А…
-Боря… Борька. Ничего не понимаю. После казни тысяч и тысяч священников, после взрыва тысяч храмов…
-Представь себе. Троцкого Сталин убрал, теперь он наверняка примется за его сторонников. Но мы-то пока тут пересидим, пусть грызут глотки…
Крестинский внимательно всмотрелся в раскрасневшееся лицо друга. Заулыбался в усы, но глаза его сузились:
                -Ты что, всерьез полагаешь, что наконец-то ты прибыл в страну, свободную от большевизма?! – Владимир даже смутился,  внутренне удивляясь наивности друга, - да тут, в Германии, друг мой, несмотря на крах революции, их, местных большевиков,  пруд-пруди! Но они все – не интернационалисты, как проросший на щедрой русской почве Троцкий. Они все, Боря, кроме тельмановцев, с чисто германским душком большевики, иначе экономная и прижимистая немецкая душа их бы не приняла. Они все национал-большевики! И у каждой группы своя газета, вот как! Рупор, так сказать, к массам! У Эрнста Никиша – «Видерштанд»,  а по нашему это – «Сопротивление». За что ратуют, знаешь? За германо-славянский блок от Владивостока и до Флессингена! «Форкемпфер»  Ганса Эбелинга, а по нашему это «Передовой боец» - расхваливает большевистскую плановую экономику к ужасу всей мелкобуржуазной сельской Германии. У Карла Петеля еще круче газетенка, это полный бред, хотят соединить идеи классовой борьбы, диктатуры пролетариата, идеологии Советов с чистым национализмом и называется эта газетка «Социалистише натион»… Есть, конечно, и КПГ, коммунисты, люди Тельмана. Их теперь что-то около ста тысяч, если не ошибаюсь. Но я как-то прочел их бюллетень и был удивлен: в этой партии рабочего класса всего-то десять процентов рабочих. В двадцать пятом году они выставили Тельмана на президентских выборах и тем самым здорово помогли победить Гинденбургу, а ведь его поддерживали в том числе и наци! Обе эти тоталитарные партии люто ненавидят либералов и социал-демократов и они их в конце-концов прикончат. Ну а потом…
-Как и у нас в восемнадцатом большевики сломали шею сперва своим ближайшим союзникам эсерам и анархистам…
-Тут будет скорей всего не так. Вот, допустим. Выборы следующие, через пару лет. Есть нацист Гитлер и есть коммунист Тельман. Третьего не дано, да и немцы в своем нынешнем состоянии никого больше не терпят. Кому отдаст власть немецкая буржуазия, то есть Гинденбург? Тельману? Но ведь это верная национализация заводов и банков, земель и газет, пароходов! И движение заразы мировой революции на Запад, как того и хотят в Москве! Допустят  это немецкие, да и не только немецкие  буржуа, банкиры, да и, пожалуй,  все крестьяне, досыта уже начитавшиеся об ужасах русской коллективизации? Ни-ког-да. Тогда что остается? Герр Гитлер, вот кто остается. Он решительно уже покончил с национал-большевизмом в рядах НСДАП, размазав того же Штрассера и теперь переманивает к себе очень толковых агитаторов, бывших штрассеровцев.  А этот ефрейтор и не скрывает, как он поступит со славянами, евреями и землями на востоке Европы.
-Да ведь у них и армии-то нету. Танки и то делать не имеют права…
-Эх, Боря. Те, кто хотел бы опять заполучить Путиловский завод да украинские черноземы, дадут ему и танки и портянки и еще много чего. Ладно, давай чайку попьем, а завтра после моей смены двинемся искать тебе кусок хлеба, - улыбнулся Крестинский.
-Хоть бы корочку, - отшутился Борис, - а там уже как Бог даст…
      День выдался сумрачный, но тихий, тротуар в это время дня, пополудни, был почти пуст. Владимир, отработав смену, будучи в приподнятом настроении, слегка толкнул мертвецки спящего друга:
-Подымайтесь, господин капитан! Войска для парада построены, белый конь для Вас подан!
          Они быстро шли по неширокой Ноллендорфплатц в сторону Блошиного рынка. Встречались редкие прохожие да мальчишки, с пачками утренних газет спешащие к центру города, лихо, вприпрыжку  проносились мимо. Там у Крестинского был один знакомый маклер, веселый рыжеголовый Рихард с шикарными кайзеровскими усиками, которому Владимир иной раз, попутно со своими булками, развозил какие-то свертки, пакеты, сумки и посылки по указанным адресам, особо не интересуясь их содержимым.
-Так, контрабандный товар! – иной раз сам отшучивался Рихард, незаметно опуская в карман его спецовки несколько марок, - пусть герр русский офицер не тревожится, полиция этого города  давно в наших руках!
Рихард обещал помочь Распекаеву с работой для друга.
Едва они приблизились к его конторке, как Владимир резко остановился, не доходя несколько метров. Под узкой и низенькой дверью стоял здоровенный полицейский, чуть поодаль урчал работающим мотором какой-то автомобиль, наподобие того, на котором работал и Крестинский, с фургоном, какие-то люди в штатском, как-то одинаково одетые, выносили из приоткрытой двери конторки те же свертки, сумки, пакеты, что развозил по городу и Владимир.
Вдруг двери распахнулись и несколько полицейских вывели на улицу полноватого рыжего человека в одной тонкой клетчатой сорочке. Они быстро и грубо втолкнули этого человека в свой фургон.
Через минуту все прыгнули в автомобиль и уехали, улица опустела.
-Ты видел?! – Крестинский был явно возбужден, - ты видел? Это и есть… был Рихард!
-Видел. Замели твоего немца. У которого вся полиция в кармане.
Обратно они брели молча, каждый думая о своем.
Борис неожиданно попросил друга рассказать, как он очутился в армии Деникина:
-Я слышал, Генеральный штаб тогда просто перешел работать к большевикам и они вас поставили на полное довольствие…
-Ты хочешь знать, почему я… мы  ушли тогда от них на юг, к Деникину? - Владимир, несколько смутившись, раскрасневшись,  прямо смотрел в глаза друга, - да! Лично я принял для себя в тот момент такое решение. Ведь смотри, как развивались события. Страна в состоянии войны и немцы, не встречая сопротивления,  нагло прут  вглубь России. Болтуны из лагеря Керенского, Гучкова  и Церетели с февраля до октября запустили полный развал Империи. Да еще и оккупацию! Что должен в таких условиях делать Генеральный штаб? Поголовно бегать по митингам? Нет, он продолжает работать, ибо страна воюет. И я нисколько не осуждаю начальника управления разведки генерала Потапова, которого большевики, едва придя к власти, делают Начгенштаба! Он еще летом семнадцатого совершенно верно определил силу, единственную силу, Боря, не сотрудничающую на тот момент с теми, кто уже потирал руки от развала великой страны. Это были, как ни печально, именно большевики, Боря. Других не было, вот в чем пародокс. Я вначале воспринял этот шаг, как прямое предательство, но мои взгляды в корне изменились после того ночного совещания у Ленина и Сталина…
-Ты что, был и в этих кабинетах?! – удивленно проговорил Распекаев.
-Пришлось, как помощник Потапова. Немцы двадцать второго февраля восемнадцатого года без боя заняли Псков и Нарву, ибо обороны там не было, и беспрепятственно катили дальше. Вечером в Питер из Могилева по приказу того же Потапова прибыли несколько генералов во главе с начштаба Ставки Бонч-Бруевичем. И около двадцати двух ночи все мы вошли в кабинет Ленина. Там уже были Сталин и Потапов. Троцким, заметь, там и не пахло! Так вот. Я надолго запомнил тот непростой разговор. Он продолжался до утра и мы вышли из Смольного мокрые, но с победой! Что требовали от новой власти генералы? Да как ни странно, ничего нового – продолжения войны! А что обещал Ленин армии и народу? Мир! И тот был в явном тупике: не остановить немцев – погибнет и страна и власть большевиков. Остановить – значит, воевать дальше! Каким образом, спросил нас Ленин, вы собираетесь остановить немца?
И, ты знаешь,  тут взял слово Потапов. Он сказал, что, поскольку он назначен ЦК большевиков управделами Наркомвоенмора, по сути, военным министром, то имеет все полномочия доложить ЦК предложения генералитета, не равнодушного к судьбам Родины: немедленное заключение мира с Германией на любых условиях, с целью получить хоть какую-то передышку. А пойдет ли на мир немец, спросил Ленин. Пойдет, он еще пока в состоянии войны на два фронта, ответил Потапов. Слово взял Бонч-Бруевич. Надо строить новую армию, сказал он, без армии Россию не сохранить, мировая революция пока не получается, а немец прет на восток. Как строить новую армию? – спросил Ленин. Пока, вот сегодня: немедленное и полное доукомплектование немногочисленных частей Красной гвардии добровольцами и теми, кто хочет обеспечить семьи пайком. Отправка их на позиции перед наступающими немцами. Тем временем в тылу новая армия, тут его перебил Сталин, воскликнув: - Красная армия!- строится на основе всеобщей воинской обязанности, без каких-либо солдатских комитетов и советов,  никакого обсуждения приказа, железная дисциплина, за нарушение или невыполнение приказа по трусости – расстрел на месте перед строем! Немедленная национализация всей оборонной промышленности, подчинение ее специальному органу правительства.
-Мы принимаем все требования, хотя ЦК партии однозначно будет против, - подумав, сказал Ленин, - но это мы берем на себя.
Я уже потом узнал, что в тот же день на заседании ЦК большевиков эти трезвые предложения вначале были приняты в штыки, но Ленин выдержал еще один бой, пригрозил выйти из ЦК и все-таки переломил ситуацию!
-Ты говоришь о Ленине так, как будто и не воевал с ним и с Красной армией три года…
-Что, с симпатией? А ты знаешь, большевики ведь в начале совсем не бросались на нас, военных. Ты в курсе, что Ленин после самоубийства генерала Крымова предлагал пост Главкома Краснову? Это когда его третий корпус замитинговал и дальше Гатчины не пошел на Питер? Ты думаешь, Краснов, этот германофил и русофоб, гневно отверг эти предложения? Отнюдь! Взял несколько дней на раздумья!
-Ну скажи мне тогда, Володя… Почему ж ты не ушел к нашим еще в феврале, когда Корнилов выступил из Ростова?
-Мы на Корнилова насмотрелись еще в той войне. Этот «сын казака-крестьянина»… и по совместительству внук калмычки – этакий  бонапартик. Ему батальоном, ну от силы полком командовать… А он лез Россией править. Не спорю, был храбр. И… Людей клал, не задумываясь. В ноябре, если не ошибаюсь, четырнадцатого года его сорок восьмая дивизия смела оборону австрияков и, пренебрегая категорическим приказом стать в оборону и закрепиться на склонах Карпат, забыв о голых флангах, вышла на венгерские равнины, где венгры ее тут же окружили, разгромили и заставили бросить всю артиллерию… Чудом вырвался. Его Брусилов даже хотел отдать под суд за это.  А потом? Когда он прикрывал отход армии Брусилова из Карпат в апреле пятнадцатого года, положил по глупости всю Стальную дивизию, сам угодил в плен. Полное отсутствие дальнего расчета, таланта предвидения и умения анализа сложившейся ситуации! Полное! Буденный потом и то получше воевал… Царь его делает Командующим Петроградского округа, чтобы он подавил революцию, а он тут же арестует всю царскую семью. Это банальное предательство, Боря. Получив из рук Керенского пост Главковерха, собирает в Москве Государственное совещание и заметь, едва прибывши в Москву, тут же едет к Иверской, как это всегда делали только цари! Чтобы припугнуть Керенского, он сдает немцам Ригу, Ригу, Боря, которую те никогда бы не взяли… Дисциплина после этого окончательно рушится и войска просто бегут по домам. Чтобы спровоцировать большевиков, отправляет в Питер боевые группы, чтобы было от чего спасать Отечество! Подлость? Хуже! Керенский, чтобы не быть повешенным, естественно тут же прибегает к помощи той силы, которая только и способна еще остановить нового Наполеона, идущего на Питер и Керенский выпускает из тюрем вождей большевиков, а те тут же наводняют Советы своими людьми и вовсю формируют отряды Красной гвардии! Власть генерал Корнилов просто грубо взял у Керенского да и положил в руки Ленина и Троцкого, Боря! Этот человек никогда не умел просчитать хотя бы на пару шагов вперед. Мы ему не доверяли и мы к нему и не шли. Были уверены, что он все погубит! А вот когда Господь прибрал его… К  Деникину, признанному таланту, мы тут же выступили!
-Ладно, Бог с ними со всеми. Что было, уже не повернешь вспять. Мне, Володя, надо теперь думать о другом, - Борис как-то виновато посмотрел в лицо друга, - как бы хлеба кусок…
-Ч-черт знает, что такое! – Владимир, совсем по-солдатски зло сплюнул на тротуар и растер ботинком, - я так на него надеялся! Эх, колбасники есть колбасники! Завтра же пойдем в Земгор, там они…
- Не надо, Володя… Постой.
Борис,  нахмурившись  смотрел на карниз четырехэтажного дома с резными фигурками крылатых валькирий на фасаде и сосредоточенно о чем-то раздумывал.
Наконец он решительно перевел спокойный взгляд в лицо друга:
- Я, Володя,  дальше тронусь. Не хочу я тут. Да и… тут климат не тот, сыро, - попробовал он улыбнуться.
-Ты что! Я теперь тебя никуда не отпущу! Куда ты…
-Эх, Володя… Да тебе и самому надо рвать отселя. После прусских войн семидесятых годов они вон, - он, продолжая улыбаться,  кивнул на распушивших над их головами свои крылышки валькирий, - через сорок пять лет опять крови захотели и в четырнадцатом ударили. Я раньше об этом и не думал, а вот попал сюда… Теперь я им даю меньше, лет через десять они снова крови захотят, эти птенцы стервятника. И опять пойдут на нас, русских. Вернее, кроме нас их никто не…
-Ну что ты несешь, это же…
- А вот как пойдут, что мы с тобой тут делать-то  будем? А они таких как мы или в концлагерь загонят, как Франц-Иосиф загнал русинов… Или пошлют убивать русских с целью развязать опять гражданскую. А я, Володя, уже - во как навоевался! Я, Володя, теперь в Сербию править буду. Или как ее теперь называют, Югославию. Там теперь генерал Живкович здорово придавил коммунистов. Может, хоть там, с братушками,  спокойно доживу свой век. Может, семью, наконец, заведу… Ты на билет до Белграда мне… одолжишь?
    Вечер выдался душным, с севера натягивало низкие, лиловые, уже совсем осенние тучи. Над крытым перроном вокзала отчего-то кружилось многочисленное воронье.
Раздался последний свисток паровоза, кондуктор в синей форменной блузе уверенно взмахнул жезлом.
Пока шли на вокзал - молчали и каждый думал о своем. Борис вдруг поставил на мостовую свой нехитрый чемоданчик, влажными глазами только на миг впился в лицо Крестинского:
-Володя, ну послушай... Послушай меня! Ты понимаешь, что теперь вот мы с тобой тут стоим, а тот твой рыжий Рихард там, в полиции, уже на тебя показания дает! Едем! А? К братушкам?
Тот слабо только усмехнулся, поднял чемодан:
-Дальше я понесу и не спорь.
-Ну так...
-Нет, Борька, нет. После того, после той слабой, но весточки, что ты мне сообщил... У меня теперь только одна дорога. На восток.
Борис вдруг вспыхнул, его лицо исказилось:
-Ты... Ты! Не понимаешь! Да за эти годы она... Война, тиф. Красные зачистки... Все могло быть!
Владимир продолжал безмятежно улыбаться и это еще больше злило Распекаева. Он выхватил чемодан, пошел немного впереди, бормоча:
-Дур-рак, ой какой же ты дурак...
Вот и перрон, чистенький, полутемный, почти пустой. Вдруг разом зажглись фонари и стало видно, как днем.
   Друзья крепко обнялись. Борис, бросив на пол тамбура чемодан,  легко вскочил на подножку вагона. Тот уже плавно тронулся.
В тамбуре он обернулся:
-Володя! А может, все ж таки вместе рванем, а?
-Доживать? – усмехнулся Крестинский.
-Жить!!
Поезд набирал уже ход, замелькали двери вогонов, запираемые кондукторами.
-Доживай! – махнул рукой Крестинский, - а я еще, Бог даст,  и в Россию вернусь.
   Тамбур последнего вагона, изредка мигая фонариками, быстро и почти бесшумно удалялся в туманный сумрак.
Владимир понуро побрел прочь.
   Ничего, ничего, ни так быстро, скорее мимолетно пролетевшие эти дни с Борькой, ни горечь расставания, ни новая, тягучая, наплывающая как осенний дождик,  полоса одиночества, ни тем более угроза быть арестованным и запросто попасть в немецкую тюрьму - ничего не страшило его!
У него как выросли крылья.
Теперь он точно знал - он вернется. Он вернется домой.