Стук в дверь в двенадцать часов ночи не предвещал ничего хорошего. Открывать не хотелось. Но дальше делать вид, что он спит и ничего не слышит, Вершинин не мог – сбегутся соседи. Пришлось, громко и недовольно вздыхая, идти навстречу незваному гостю.
Через открытую дверь в квартиру, подобно тропическому шторму, ворвалось нечто несусветное, метущееся и, вполне вероятно, опасное. С первого же взгляда Вершинин узнал в комке бьющих через край человеческих эмоций прежде тихого и приятного в общении профессора органической химии. Весьма известного в узких, но высокооплачиваемых кругах. Добиться беседы тет-а-тет с профессором мечтали многие. Но он, как правило, ссылался на чрезмерную занятость и отказывал. А тут пришел сам! Но Вершинин не чувствовал радости или даже чего-то похожего на триумф: его пугали энергия, с которой профессор тряс его за отвороты халата, бешено вращающиеся глаза и крики на весь подъезд: «Где?!! Где ты взял эти фотографии?!!».
Баба-Вера гуляла в лесу. Впрочем, прогулкой этот ежедневный поход можно было назвать весьма условно. С тех пор, как она ушла от людей в тайгу, забота о хлебе насущном стала для нее тяжелым и опасным промыслом. Картошка и свекла расти на болотистой почве никак не хотели. Из хозяйства – только коза. Но одним молоком сыт не будешь. Вот и ходила она все лето за грибами, да ягодами. Когда находила побольше – сушила на зиму. Но часто возвращалась ни с чем: то ли искала плохо, то ли Бог ее за что-то наказывал. Впрочем, сама Баба-Вера знала, за что. Поэтому не роптала никогда. Принимала, как должное. Всё. Даже волков, иногда выходящих из леса прямо к порогу ее избушки.
В этот день Баба-Вера опять возвращалась домой с полупустой корзиной: три свинуха, да пяток сыроежек – небогатый улов. Вдруг она услышала странный шум – то ли свист, то ли стон. Совсем рядом. Шагах в двадцати от нее. Вот, опять… Жалобно так! Сквозь густой подлесок ничего не было видно. Пойти посмотреть? Боязно… Но любопытство пересилило страх, и она шагнула в сторону звука…
Маленький человечек сидел на земле, сжимая руками рваную рану на ноге. Он вздрагивал всем телом, то ли от холода, то ли от ужаса. И вместе с этим каждый раз вздрагивала под его полупрозрачной кожей синяя венка, выталкивая наружу вместе с кровью силы, жизнь и надежду. Животное, ранившее его, отчего-то не нападало. Кружило неподалеку, принюхивалось и ждало неминуемого финала…
Сквозь пелену забвения человечек услышал крик, потом – звук, похожий на удар, потом – снова крик. Почувствовал, как кто-то бережно поднимает его с земли и куда-то несет…
Баба-Вера успела вовремя: волчица, помнившая не столько ее, сколько ее палку, отступила в тайгу. Перевязав рану на маленькой ножке платком, Баба-Вера, что есть силы, побежала домой. Прижимая к груди самое дорогое, что у нее теперь было – сыночка Алешеньку.
Дома, едва промыв рану целебными настоями, припала к образу. И долго-долго молилась. Поверила, что Бог, наконец, простил ее грех, послав второго ребеночка. В дар и в испытание.
Алешенька был при смерти две недели. Но неустанными заботами и молитвой Баба-Вера выходила его. Вернула для себя и для жизни. Еще через неделю Алешенька встал. Потом смог ходить. А вскоре уже играл углем из печи, рисуя им на стенах избушки причудливые узоры. Научился петь песни… Это его занятие понравилось Бабе-Вере больше других. Она и сама в молодости была знатной певуньей. А теперь – стала и песни-то забывать. Но с Алешенькой – словно молодость вспомнила: посадит его на колени, погладит по мягким, словно пух, волосикам… И слушает, слушает, как он, бедняжечка, поет своим тоненьким голоском что-то печальное. Жаль, непонятно совсем, какие слова. А так подпеть хочется!
Прошло пять лет. Алешенька так и не вырос. Даже наоборот, казалось, он стал еще меньше. А Баба-Вера постарела и сильно сдала. Жила только мыслью о сыне. О том, что пропадет без нее, горемычный, сгинет совсем… Но однажды и это не помогло… Легла на лавку и уже не вставала.
Ещё неделю Душа Бабы-Веры стояла у выхода из бренного тела. Топталась, переминаясь с ноги на ногу. Но все никак не уходила. Не пускали мысли о несчастном Алешеньке. Как будет он здесь один голодный, в нетопленной и грязной избе?
Когда, как это обычно бывает, силы ненадолго вернулись к ней, Баба-Вера встала, затопила печь, поставила в нее чугунок с нечищеной картошкой, смахнула со стены мокрой тряпкой часть узоров, нарисованных Алёшенькой, и тихо отошла в мир иной.
Алешеньке не хватило сил вынести Бабу-Веру во двор. Пришлось хоронить ее, присыпав землей, прямо в избушке.
Алешенька стоял над свежим холмиком и не мог понять своих чувств. Ему казалось, что он больше всего на свете ждал этого момента. Ждал с того самого дня, когда наконец понял, что скольких бы тайн Вселенной он ни раскрыл этой женщине, ей никогда не понять ни его рисунков, ни его языка. И она никогда не выпустит его из своей избушки, сколько бы он ни просил. Но теперь, вместо радости от наконец-то обретенной свободы, он испытывал жуткую тоску и что-то еще, что люди назвали бы горем. Ему казалось, что от него отрезали половину, возможно – лучшую половину. И зарыли ее навсегда в этой груде земли и камней. Алешеньке захотелось плакать. Навзрыд, со слезами – как Баба-Вера. Но ни он, ни кто-либо другой из его расы так не могли: не было ни мимических мышц, ни слезных желез. Поэтому все, что он мог – это только завыть своим тонким полусвистом…
* * *
Вершинин с подоспевшим соседом с трудом скрутили обезумевшего профессора. Потом – влили в него сто грамм коньяка. Подождали… Хотели повторить процедуру лечения, но пациент отказался, сославшись на больную печень и на то, что он «больше не будет». Вершинин поверил и попросил соседа оставить их наедине.
– Итак, профессор, чем же вас так заинтересовали мои фотографии? Да и какие именно? У меня их много.
– Те, что вы привезли из своей последней экспедиции.
– А, картинки из избушки?
– Картинки?! Вы что, так и не поняли, что на них?
– Никто не понял. Какие-то примитивные значки. То ли иероглифы, то ли клинопись…
– Клинопись, иероглифы, значки… – передразнил профессор. – Сразу видно, что у геологов нормальных криптографов в штате не бывает! Это же – простейшая шифрограмма, написанная в восьмеричном коде! И привязка – ключик от шифра есть: через известную всем во Вселенной модель атома водорода и такую же знаменитую теорему Пифагора. Надеюсь, вы что-нибудь слышали о них?
– Думаю, это риторический вопрос? Так что же там написано, профессор?
– Там каждый находит что-то свое: физики – общую теорию поля; генетики – полную расшифровку ДНК; я лично – формулу панацеи… Но у всех у нас одна и та же проблема – это только половина закодированного текста. Скажите же, ради Бога, где вторая половина?!
***
Ненастье, длившееся три дня, постепенно затихало. Ярость ушла. Сквозь разорванные облака уже пробивались первые солнечные лучи… Даже у сибирской природы силы были не безграничны. Теперь их хватало лишь на тихое завывание ветра и тончайшую пелену снежной взвеси, повисшую в воздухе. Эта пелена, опускаясь, превращалась в чудесную шаль. И ласково кутала всё то, до чего могла дотянуться: могучие кроны, подлесок и маленькую, вросшую в землю избушку, разрубленную на части столетней упавшей сосной.