Очень редко, когда пробуешь какую-то пищу, в памяти вдруг всплывает опыт ее первого употребления — как ты впервые разворачиваешь эту плитку Alpen Gold, впервые пытаешься открыть банку колы, в конце концов отламывая кольцо на крышке и обливаясь с ног до головы шипучим и сладким, или неумело вскрываешь и выковыриваешь из наполовину разодранной кожуры твой первый банан — такой мягкий, такой желтый, такой кубинский, такой — такой — ты пытаешься поймать этот эпитет, который тогда вызвал в твоей голове этот вкус, и не можешь его поймать. Ты собираешь все ресурсы своего взрослого мозга и фокусируешься на этой точке времени и пространства, удаленной от тебя на 25 световых лет, ты выводишь мощность сигнала на максимум, и вдруг отчетливо понимаешь, что его не было — не было прилагательного, не было наречия, не было имени существительного — не было слова, не было звука, ни даже похожего на звук колебания волосков внутри розового уха, ни шороха, ни вздоха, ни волны, ни ряби.
Не было черной воды, не было бесплотного духа, не было первого дня и дня седьмого, не было творения и прочей мистики. В этот короткий, почти не длящийся момент, когда тебе удается поймать в объектив твое собственное «я» двадцатипятилетней давности, и один к одному повторить его глотательный экспириенс, ты с абсолютной ясностью, ужасом безвоздушной пустоты и нежностью углеводородной жизни осознаешь, что все на свете — это то, чему ты учился шесть, казалось бы, бессмысленных лет в университете: ХИМИЯ.
Я поступил на кафедру физической химии в далеком 2001-м — на 17 лет ближе к бесчеловечным сражениям первой мировой, к сжиганию реальных людей на реальных кострах, к сокрушению твердого черепа уже вымершего вида еще более твердым куском породы в лапах другого, живущего до сих пор, к медлительному разделению двух ложноножек, к слиянию ядер атомов водорода, к нарушению суперсимметрии и большой белой густоте, случайно начавшейся с «п».
Мои инстинкты не сказали мне, почему я должен пойти именно туда, они просто показали мне карту метро, развернули передо мной расписание электричек, вывеску магазина «Продукты», мой проходной балл в списках зачисленных, вывешенных на холодной стене конструктивистского здания, они швырнули мне в лицо пару осенних листьев, дали в руку бутылку портвейна, хаотично разбросали по амфитеатру аудитории несколько условно симпатичных девчонок и сказали: «Пока так, держись!» И мы помчались.
За тощими пятнистыми страницами методичек, пропускавшими то естественный, то искусственный дневной подвальный свет, за скрипучими дверями аудиторий начертательной геометрии и скрипучими же голосами ее бессменных корифеев угадывалась какая-то загадочная пульсирующая пустота (или густота?), какой-то неназванный эфир, равномерно распределенный по контурам ускорителей ЦЕРН и по бело-зеленым коридорам пустынных постсоветских НИИ. Я, мои друзья, справки в военкомат, свернутые в тубус листы А1, тетради в клеточку, свеженькие студаки, курсовые работы, эльфийские стрелы и гномьи мечи держались на чешуе невидимого дракона, о чьих истинных размерах и облике мы могли только гадать. Это была Большая Наука, и я, звеневший раритетной вилкой и юношеским голосом в институтской столовой, пока мои девушки и мои пацаны пихали себе в рты булочки и кокетливо шуршали бумажными пакетами — я был ее маленькой частью.
Потом внезапно закончилась учеба, мне вручили диплом, и усатый дядька в военкомате сказал мне: «Мы тебя все равно заберем». А другой усатый дядька крякнул и встал в двери, выкатив пузо и как бы подтверждая им эту максиму, и я подумал: химия. Пахло гашеной известью и почему-то щами, облака медленно карабкались на свежеокрашенный июньский небосклон моего 24-летия. Два потных мужика держали меня в душной комнате посреди бескрайней страны, простирающейся на девять часовых поясов, большей частью пустой и замороженной, и наполняли помещение смесью азота, сероводорода, аммиака и углекислого газа, пока я не поставил свою маленькую подпись на клочке бумажки а. к. а. «повестке».
Я шел по узенькой обсаженной липами аллее между одинаковыми кварталами пятиэтажек, слушал бибиканье машин и снижающиеся из подъездов преимущественно детские и женские голоса и думал: химия. Я бежал по лестнице на свой этаж, потом бежал вниз и снова вверх, мимолетно оказываясь на картине М. К. Эшера, вверх по ступеням банка, вниз по эскалатору, вверх к никогда прежде не виденным дальним родственникам, сломя голову вниз к черте бедности, и снова вверх. Я сидел в квадратной комнате с зашторенными / зарешеченными окнами, приглушенными голосами и освещением, и вообще всем приглушенным, кроме неуклюже громкого шороха пересчитываемых денежных знаков. Как же нестерпимо громко, думал я, боже. Я слушал, как шевелились губы товарища подполковника — почему-то те, кому полагалось заносить за откос, всегда были подполковниками, — и как шевелилось что-то под его зеленым кителем — возможно, думал я, душа, но потом налетал свежий ветерок, а. к. а. сквозняк, взметывались документы слеш бумажки, хлопала дверь и жилистая рука быстро прятала конверт — туда, под китель, — и я решал: не, химия.
Позже я сидел в жаркой кухне, залитой ярким светом выходного для и полной пригодного для дыхания воздуха, на (немного скрипучем) стуле, лупя (немного горячую) яичную скорлупу, на солнечной стороне, возле колышущейся занавески, я стоял на балконе, я лежал на кровати. Время вращалось вокруг меня прозрачной сферой, предметы влетали и уползали, размазываясь по экватору и уходя к полюсам, не успевая обрести форму, достаточную для того, чтобы их можно было узнать. В какой-то нечеткий и неопределенный, необязательно даже момент необязательно времени вскипел ну скажем чайник, я встал — или вскочил — со стула — или табуретки? — налил — или накачал? — себе в чашку кипятку, das hei;t сделал чаю — или заварил кофе, что ли? — так или иначе, среди всей этой бесконечно меняющейся и движущейся нечеткости и размытости, я выхватил из стоячей реки времени суперпитательный батончик, сорвал с него обертку, прямо как в рекламе, и, впившись коренными резцами в толстый слой шоколада и повязнув в карамели, ощутил вкус—
ощутил вкус—
ощутил вкус—
ощутил вкус—