Есть такие месяцы в году, которые у нас связаны с какой-то историей. Счастливая или печальная, ядовитая или живительная, - она навсегда остаётся с нами. Но обыденной её никогда нельзя назвать.
В тот морозно-талый солнечный март я приехала погостить в край, где прошло моё дошкольное детство. Десяток домов, раскиданных в три улицы, один магазин и детский сад, - таким был посёлок Луговой, что на левом берегу Двины. Таким он, наверное, остаётся и сейчас. Ещё помню контору: длинное двухэтажное кирпичное здание, опоясанное то ли красоты, то ли солидности ради низеньким железным заборчиком. Туда ходили на работу многие жители. Не знаю, что это была за контора, но мы, дети, называли серое здание именно так.
В Луговом осталась моя подружка Оля, с которой мы были соседями и ходили в наш единственный детский сад. Теперь же нам было по четырнадцать, мы не виделись семь лет, но это не помешало возобновить дружбу и даже провести вместе три дня, так как остановилась я именно у неё.
Нам было весело, мы гуляли, пекли торт и просто болтали, сидя на полу в Ольгиной комнате, и без перерыва хохотали. За что бы мы ни взялись, - всё вызывало смех, то ли просто от хорошего настроения, то ли от того, что подружка моя была известной шутейницей и приколисткой.
- Пойдём Джерьку проведаем, - деловито предложила Оля.
- А кто это? - спросила я.
- Овчарка у нас родила в посёлке. Два щенка осталось, девочки. Одна из них - моя, Джерри.
- Как это - твоя? Ты себе домой её возьмёшь?
- Не, домой папа не разрешает. А так - хожу проведывать её, еду ношу, играю. Погнали!
Похватав с собой что-то из еды, мы натянули на свитера лёгкие спортивные куртки и вывалились на улицу. Первое яровое солнце резало глаза, кое-где, превращаясь в грязную кашу, таял снег, с крыш капала весна.
Мы дошли до края посёлка. Нас окружали чёрные толстые трубы, местами обёрнутые стекловатой, и высокие тротуары бетонных плит, по которым мы бегали в малолетстве.
- Вот здесь они, - сказала Оля и склонилась над открытым люком.
Оттуда вмиг выскочили два пыльных пушистых комка и принялись прыгать и носиться вокруг нас. Щенкам было не больше месяца. Круглые и сбитые, они выглядели вполне здоровыми и бодрыми. Одна чёрная, как уголёк, другая - чёрно-подпалая, они обе напоминали медвежат. Маленькие смородинки их глаз блестели и смеялись, словно щенята встретили старых друзей.
Есть они не стали, но тут выползла мама-овчарка и охотно умяла угощение.
Мы отошли на тропинку, туда, где ещё держался утоптанный снег, и щенки вприпрыжку кинулись за нами.
- Джерри, Джерри! - звала свою питомицу Оля, и рыжеватый ушастый мячик подбегал к её ногам.
Чёрная была круглее и оттого немного переваливалась с боку на бок на ходу.
- Эта пусть твоя будет, - хозяйничала Оля, глядя на чёрного "медвежонка". - Придумай ей имя, если хочешь.
- Она такая чёрная... Чёрное солнышко.
- Ну, это не имя, - махнула рукой Ольга.
- Линда, - сказала я. Возможно, это имя не совсем подходило, но почему-то мне тогда оно нравилось.
С Линдой мы подружились, она даже стала отзываться на свою первую кличку.
На следующий день мы, конечно, первым делом отправились "на трубы". Солнце, как и вчера, топило крыши. Щенки встретили нас, весело прыгая вокруг. Они лизали нам руки, играли с нашими ногами и бегали наперегонки. Я успела привыкнуть к вихлявым медвежатам, и расставаться мне не хотелось. Но это было бы лучше, чем то, что произошло днём позже.
Тогда щенков на месте не оказалось. Вечером мы с Олей узнали, что один мужик выловил их и бросил в какую-то топку. Уехав домой, я проревела полночи.
В тот день я узнала не о смерти, я узнала о людской жестокости. Прошло двадцать лет, но с тех пор каждый год в марте я вспоминаю те три дня, чёрной печатью вымазавшие мою память. Их, словно татуировку, уже не стереть.