http://www.proza.ru/2018/03/06/1606
Судя по некоторым сведениям, мой отец рос мальчишкой своенравным, даже избалованным. Во всяком случае, такое можно предположить, глядя на выражение его лица на сохранившихся детских фотографиях, часто капризное. Например, на той, августа 1916 года, где в Старом Петергофе, молодая ещё, Бабушка в белом – по моде того времени – красивом платье стоит посреди поляны в берёзовой роще, окружённая всеми своими детьми, крайний слева - мой будущий папа - смотрит в сторону, явно недовольный происходящим.
Когда ему было три года, мама (то есть, моя Бабушка) подарила ему плюшевого мишку, купленного специально в той же лавке, где незадолго до этого Александра Фёдоровна (бывшая Алиса Гессенская) купила в точности такого же мишку для своего сына - цесаревич Алексей родился на год раньше моего отца. Поначалу было несколько странным узнать о том, что жена царя (!) могла ходить по каким-то, там, лавкам и что-то покупать! Но позже в книге дочери доктора Боткина, расстрелянного вместе с царской семьёй, я прочёл о том, что – да, любила-таки Её Величество хаживать по простым лавкам и магазинам…
Мишка этот жив и сейчас; после отца им играл я, потом – оба моих сына. Сейчас мишка живёт у моей старшей внучки (неплохой был сделан подарок, не правда ли!)... Ворс на его шкуре облез почти весь, но тело мишкино «находится в прекрасной форме», лапы по-прежнему поворачиваются и упруги, а опилки, которыми он набит, никуда изнутри не сыпятся. Единственно, с недавних пор один его глаз - новый… Раньше была у мишки через плечо надета самодельная кожаная портупея со вложенным в кобуру игрушечным фарфоровым револьвером. Револьвер тоже цел, только, вот, кобура для него куда-то исчезла с портупеи…
После Февральской революции семья переехала в Екатеринбург. А потом началась Гражданская. И было отступление вместе с армией Колчака, и в суматохе эвакуаций, тревог и неразберихи, младший сын, будущий мой отец, от семьи отстал, потерялся…
Беспризорничал он несколько месяцев. Надо было жить, и - так же, как другие беспризорники - он шарил по рынкам и по карманам, подворовывал, общался, полагаю, и с уголовниками... Однажды, добравшись до Екатеринбурга, неудачно залез на базаре в сумку к какой-то тётке - та схватила его за руку!...
Оказалось, случайно залез... в сумку к своей же матери! Так он вернулся в семью…
Одним из друзей отца в компании беспризорных был Лялька Жаков - впоследствии известный киноартист Олег Жаков. Дружили они позже или только виделись временами - не знаю. Единственно, на одной из сохранившихся фотографий я, двухлетний, на руках у относительно молодого ещё Жакова реву во всё горло, а он смеётся. Изображение слегка не в фокусе, чуть размыто (похоже, выдержка на фотоаппарате выставленная вручную, была завышена), но, персонажи узнаваемы.
До сих пор досадую на то, что в начале семидесятых упустил возможность устроить встречу давнишних друзей-беспризорников. Ранним утром в начале марта возвращался домой пешком от своего товарища Игоря Дмитриева и в сквере на Измайловском проспекте заметил одиноко сидящего на скамейке Олега Жакова; вокруг – никого...
Я не подошёл к нему. Показалось неудобным: как это, я в столь ранний час - с бухты-барахты! – вдруг полезу к человеку и начну расспрашивать, помнит ли он друга-беспритзорника Лёксю Гордеева, Лёську? Или - меня, когда-то ревевшего во весь голос у него на руках… Сообрази я сразу, сделай всего два шага...
Возможно, встреча двух бывших беспризорников могла доставить радость обоим…
Я неоднократно замечал – особенно в детстве – люди, услышав моё имя, бывали удивлены, пожимали плечами. Будучи уже взрослым, как-то спросил отца, почему меня назвали таким нерусским именем? И он рассказал.
Когда в начале уже начинавшейся Гражданской войны англичане высадились в Мурманске, капитан одной из английских подводных лодок, не желая участвовать в интервенции, дезертировал, ушёл к войскам, подчинявшимся большевистскому правительству (тогда ещё не к «красным») и оказался в Екатеринбурге. Имя его было Роберт, но фамилию отец не запомнил.
В семье Гордеевых этот англиский капитан нашёл друзей и душевный приют и оказал большое влияние на бывшего беспризорника. Отец говорил, что благодаря этому капитану-англичанину за то, что тот помог ему стать нормальным человеком, и моё имя – в память о нём.
Беспризорничанье не прошло даром. Своевременно не получив должного образования и будучи уже инженером, отец писал с грамматическими ошибками. Мне, маленькому мальчишке, иногда пел кое-какие хулиганские песни - они, естественно, мне очень нравились:
Прихожу я на шалман –
урик тащит чемодан.
-Мама! – «А? Что, дочь?»
-Я урика люблю!…
или:
С одесского кичмана
бежали два уркана,
бежали два уркана на волЮ…
Да, конечно - это исполнял и Утёсов! Но, я-то узнал, услышал песню сначала от папы! А запись утёсовского голоса - значительно позже, уже взрослым…
Также узнал от отца и запомнил много революционных песен, даже таких, каких больше ни от кого и никогда не слышал:
Как в степи сожжённой,
где гулял Будённый,
реяло над нами
огневое знамя!
Нет, не ослабело
боевое дело,
будет колоситься
рослая пшеница!
Э-эх, недаром, э-эх, недаром
за серп и за молот борясь,
в атакАх будё-оннОв- ских армий,
эх, кровь на полях пролилась…
Совсем по-особому пел он «Марш Будённого»:
…ведь с нами – Ворошилов, первый красный офицер!
Сумеем кровь пролить за эС-эС-эС да эР!
Не читал нигде, но мне слышатся в этой, созданной в начале тридцатых годов, песне изначально напрашивающиеся слова «…сумеем кровь пролить за эР-эС-эФ-еС-эР»… Но, ведь, в Гражданскую не было – и не могло ещё быть! - никакого ни Ресефесеэра, ни эСеСеэС-да-Ра – всех этих неуместных аббревиатур (тем более – слепленных исходя из политических соображений искусственных псевдогосударственных обрахований): ни самой песни!… Была, раздираемая в клочья, Россия, и в ней – русские люди в смятении и ослеплении непонятной и изначально чужой борьбы, оглушаемые с разных сторон разномастной пропагандой! Навешанная победившей стороной на уши им лапша разъедала в течение ста лет душу единого народа, исказила все духовные ценности и мешает нам до сего дня!...
Песни в семьях папиной и маминой – то есть, и в «гордеевской» и в «царевской» пелись всегда, и всегда звучала музыка. Бабушка иногда мурлыкала романсы, арии и отрывки из опер, хорошо играла на пианино; Бабуся, мама и все её сёстры пели песни русские и – больше и чаще - украинские… Многие из них помню, но и некоторые из хулиганских, слышанных от отца – тоже.
В отношении музыки, в целом, он был далеко не односторонним человеком; именно благодаря ему и Бабушке я уловил ту прелесть, что скрыта в лучших операх и понял, надеюсь, как вообще и зачем состоялся этот жанр, опера…
Едва мне исполнилось семь лет, папа повёл меня на «Севильского цырюльника». Мелодии увертюры я запомнил мгновенно, и потом мы с ним много раз изображали оркестр: «Та-та-да-да-да! Та-та-да-да-да-да… да-да-да… да-да-да-ла…» Много раз он спел мне арии и Дона Базилио, и Фигаро, и даже Розины - и объяснил непонятные в них слова: мне всё понравилось! Вот, только непонятно было, зачем был нужен в опере этот безликий граф Альмавива! А про Фигаро папа говорил «болтун!»…
В двадцатые годы, чтобы получить высшее образование, выходцам из интеллигенции или из «бывших эксплуататорских классов» надо было «заработать трудовой стаж», и с семнадцати лет папа пошёл работать на свинцово-цинковый завод. Затем он поступил в Ленинградский Индустриальный институт на металлургический факультет, закончил его, а в 30-ом году вступил в партию.
Как-то в начале семидесятых мы с ним обсуждали (по случаю), улучшилось или понизилось материальное обеспечение работника по сравнению с концом двадцатых, и он с удовольствием рассказал мне, что на первую же заводскую зарплату он смог купить целиком костюм, дюжину рубашек и штиблеты (в семье Гордеевых всегда говорили только «штиблеты» и никогда - «полуботинки» или «туфли»). Мы немного посмеялись, сопоставив, что из вещей и сколько сможем он или я приобрести в магазинах на месячное «жалованье» инженера (отнюдь не рядового!).
И тогда же во время этого полусерьёзного разговора он вдруг серьёзно спросил, почему я не вступаю в партию. И я серьёзно ему ответил, что с этой организацией не намерен иметь никаких дел вообще.
«Почему»?! – спросил он.
Потому! - ответил я.
Впрочем, не стоит здесь рассказывать про выяснения политических предпочтений и их оценку...
К началу тридцатых отец был вполне самостоятельным человеком, ему была выделена комната в коммунальной квартире на Кирочной улице. Дом был большой и «престижный» с паровым отоплением и витражами на окнах лестниц. До революции увартира на пятом этаже принадлежала (по слухам) какому-то отставному генералу.
В начале двадцатых, когда Петроград после всех событий стал приходить в себя, рабочий Степан Марасанов выгнал того, ещё остававшегося в городе и не примкнувшего ни к кому генерала, и захватил всю квартиру. В ней было четыре господских комнаты, ванная с дровяной колонкой, рядом туалет для господ, а в другом конце квартиры - комната для прислуги, кухня с нишей для кухарки и туалет для прислуги.
Однако, всю квартиру рабочий Марасанов занимал только до начала тридцатых годов, она была превращена в коммунальную, несмотря на то, что у «хозяина квартиры» была большая семья: жена, сын Сергей с женою… Позже появился ещё и внук… Нетрудно представить, как складывались в дальнейшем отношения Марасанова с подселенцами и его моральное состояние - ведь, какая чудесная была у него квартира! О давно выброшенном из неё генерале никто уже и не вспоминал…
В бывшую генеральскую спальню вселилась Екатерина Петровна, переводчица с английского языка, (я её долгое время звал тётей Катей), в комнате для прислуги поселился Михаил Иванович, рабочий какого-то завода…
А бывший кабинет того выгнанного генерала был отдан для проживания представителю бывших эксплуататорских классов, теперь рабочему, вернее, уже студенту Алексею Гордееву. Студент тут же не преминул привести к себе студентку-медичку Лидию Царевскую. Где и при каких обстоятельствах они познакомились, не знаю, но официально свои отношения родители оформили только в 36-ом - после рождения моего брата Глеба...
http://www.proza.ru/2009/11/20/1173