«Все у нас с тобой получится». Сквозь школьную ограду я увидела бабушку и внука, идущих по дорожке к выходу. Мальчишка лет восьми и еще не старая женщина, но по всему видно, что это его бабушка: уютная округлая фигура, упакованная в серое болоньевое пальто, на голове вязаная шапка с белой каемкой в виде кружева. На территории школы больше никого не видно, уже шестой час вечера, лишь кое-где в классах третьего этажа, где располагается школа искусств, горит свет, и слышатся звуки музыки.
Бабушка продолжала разговор с внуком, ведя его за руку из школы домой: «Что ты сегодня забыл?». Мальчишка не ответил, и вместо него голос бабушки сказал: «Пенал». Совсем не испугавшись, видимо, это не был вопрос-«упрек», мальчишка повторил: «Пенал. Мама мне его забыла положить», делая ударение на «о» - особенность местного диалекта. «А еще что?» - продолжал ласковый голос бабушки и тут же сам себе отвечал: «Карандаши».
Еще раз бросив взгляд сквозь металлические прутья ограды и ставшие темными в опустившемся внезапно вечере хвойные лапы, я обогнала пару и еще чувствуя их за своей спиной погрузилась в воспоминания. Какое забытое слово - «пенал». У меня ведь тоже был пенал. Я любила его. Любила держать в нем, кроме ручек и карандашей, особенный ластик – мягкий и белый, немного длинный для того, чтобы помещаться в стандартный отсек, предназначавшийся для резинки, и поэтому отрезанный до нужной длины лезвием. Которое, кстати, тут тоже имелось. В пенал можно было положить секретики, записочки, да бог знает, что еще! Мой пенал был пластмассовым, кажется, бело-розовым, на крышке его были изображены Чебурашка и Крокодил Гена методом, похожим на барельеф, так, что можно было, положив сверху бумагу, зарисовав все карандашом, получить замечательный отпечаток этого рисунка. Пенал мог заменить также линейку, его достаточно длинной гранью чертились поля в тетрадях.
У меня была странная особенность: при письме я не доходила до полей, бросала строчку гораздо раньше красной черты. Однажды, увидев это, учительница сказала с насмешкой, показывая мои письмена всему классу: «Почему это ты так пишешь? Ты что – поэт?». Все смеялись. Быть поэтом для нее, видимо, было унижение и позор. А ведь это говорила учительница литературы и русского! Хотела бы я сейчас бросить ей в лицо свои стихи и дипломы, посмотреть на ее реакцию, сказать ей: «Да, я – поэт и тоже учитель литературы. А где ваши стихи, Марь Петровна?». Но, на самом деле, я так никогда бы не сделала, да и имени ее я уже не помню. Верно говорят: память стирает все плохое и оставляет лишь добрые воспоминания.
Воспоминания… зачем они нам? Тяжело тащить их груз.
Пеналы тогда были у всех, и это обман, что у советских детей все было одинаковое и скучное. Потом, мы были очень предприимчивы и изобретательны. Я помню, например, что мальчишки из нашего класса использовали свои пеналы, у кого они были металлические, для того, чтобы отрубать хвосты ящерицам. Да-да, они засовывали ящерицу в пенал, хвост ее оставляя снаружи, потом, резко захлопывали или сдвигали крышку пенала, срабатывающую наподобие гильотины. И, бац! – хвост отлетал, а ящерица, как ни в чем не бывало, сидела внутри и смотрела своими черными, похожими на влажные маслины, глазками. Ей не было больно, и мальчишки не выглядели в моих глазах живодерами, ведь всем известно, что ящерица отбрасывает конечности сама, а потом может их отрастить заново. Мы проводили и другие эксперименты, например, накачивали кактус из шприца водой, пока он не взрывался, словно бомба.
Мои мысли вновь обратились к бабушке и внуку. Я подумала, что сейчас они придут домой, где уже разогрет ужин. Мальчишку накормят, а потом посадят за уроки. Бабушка будет сидеть рядом и смотреть в его тетради, ласковым голосом поправляя и указывая на ошибки. Мальчик, по всей видимости, очень добрый, вон как спокойно отвечал бабушке. Я была не такая. Уроки всегда делала сама, но если что не понимала, мама садилась рядом и подводила меня к правильному решению. Но все через скандал и взаимное раздражение. Я всегда боялась ошибиться. Боялась поставить не ту цифру, написать не ту букву. Мама научила меня сначала делать все на черновике, а потом, после проверки, переписывать набело.
«Можно переписывать?». Сейчас, когда половина жизни уже написана в черновик, я не знаю, у кого спросить разрешения. Все это время я ждала момента, когда можно будет писать набело, но он все не наступал. Возможно, и не наступит. Возможно, он и не должен наступить. Никогда уже меня не поведет за руку из школы мама. Никогда я не буду маленькой девочкой, у которой есть пенал и карандаши. Я даже не смогу пережить это опосредовано, так, как это переживают родители со своими маленькими детьми, потому что у меня нет детей. Одни воспоминания, занесенные в черновик.
А может, есть мир, куда мы обязательно попадем, где нам, наконец, разрешат жить «набело», не боясь сделать ошибку. Там мамам всегда тридцать лет, а дети все также забывают пеналы. И по небу плывут нежно-розовые легкие облака, вот, как сегодня. Мы будем ошарашены, растеряны навалившимся счастьем. Но чей-то добрый голос ласково скажет: «Все у нас с тобой получится».