У отца лук из гибкого тиса, в колчане – не больше трёх стрел. Он прилаживает их к тетиве, звенящей древними рунами. Она жестка, жадно терзает плоть – суровая, голоднее его же сердца. Отец улыбается, и улыбка его – раскалённый добела кинжал: на дёснах гной, шатаются жёлтые зубы. Узловатые пальцы искривлены, изломаны: под кожей червями змеятся вены да кости.
Он выщипывает с запястий шерсть, заплатами вшивает в рваный кафтан: на охоте не учуют ни росомахи, ни волки. Кривые когти вогнуты внутрь – он стачивает их, бороздя кору вековых дубов. Потрошит фазанов, кошек, сторожевых собак: пробраться в погреб, опустошить бочку эля, закусить хозяйским волкодавом.
На шее он носит ожерелье из отгрызенных лап. В карманах на удачу тухнут глаза – он облизывает их, причмокивает, перекатывает под нёбом. Сыновья молятся: вот бы они застряли в глотке, отец захлебнулся слюной и желчью. Затянуть бы на нём петлю, вздёрнуть бы над порогом терема, в чьих брёвнах – мёртвые младенцы и живые души, птенцы, выпавшие из гнёзд, жеребята, повешенные на пуповине.
Верёвка бы пела, свистела, трещала; они бы тянули, тянули, тянули, пока он хрипел, сипел, испражнялся детским плачем и материнским горем. А едва чёрный ворон выклевал бы у него каждый клык, они закопали бы его под осиной: вбили кол в грудь, подрезали под коленями жилы, рассыпали у могилы зерно – считай, считай, над горизонтом скоро воссияет солнце.
У отца три сына, у каждого на лице золото-серебряный крест: вдоль лба, по щекам, под ресницами – сгустившейся кровью. В краске – алмазная пыль, рубиновый песок; губы терзает, жжёт – не сплюнешь, не слижешь, не сотрёшь.
Отец выцарапывает кресты без кинжала – раны рваные, будто скалистый берег. Старший сын штопает их нитями из языков выдр, ибо он великий охотник. Средний толчет мяту, бабочек и белочьи шкуры, ведь он непревзойдённый лекарь. А младший – подцепляет скулы иглами, свежует себя до подбородка, плоть болтается у плеч: он менестрель с голосом соловья.
Сыновья от рассвета таскают брёвна – вброд, сквозь мосты и платины. Отец хохочет, хлещет сыновей плетью из конского волоса, а ночью разводит костёр: пламя извивается черепах забредших в стан. Отец их чтит: им поют соловьиные песни, во ртах у них нежная пряжа, под затылками – подушки из свиных кишок. Кого хоронят пышнее?
От отца не скроешь, не упрячешь, не утаишь. Он прихлопывает огненные искры, вкладывает в ухо, слышит каждую мысль: белый олень ждёт короля со сворой борзых, разбойники караулят лиса с пухлым кошелём. Старший сын грезит короной, соболиными мантиями, хрустальными принцессами. Среднему бы задирать юбки пышногрудых девиц, месить для брата яды, отравы. Младший молчит – он точит нож, выстругивая свирель, косится на отцовский колчан, жуя собственное сырое мясо.
Отец смеётся: мысли у сына – винно-алые. Трёх стрел ему едва ли хватит.