Река бурая весною, как слезинка чистая зимою, мерно отсчитывает дни. Они тёплые весною, стылые зимою переходят в годы и их в реке для Ивана много. Его высокая костлявая фигура, тощая до впадины в животе, к пасхе перемещается на хуторской бугор.
Стоит столбом и вглядывается через реку в далёкую асфальтированную трассу. На ней видна хуторская остановка. Железобетон по её стенам, старый и замшелый, сродни его дню рождения. Нацарапанные надписи, затёртые временем, облупленная мозаика и его буквы «Ваня + Катя = » на самом верху у потолка, такие же возмужавшие как он, смотрят на людей в непогоду.
«Любовь» он не дописал тогда, испугался Катьку. Не Катьку, а удава с голубыми глазами. Прищур её глаз во время злобы пугал его. Ванька петушился, не уступал. Как лягушонок орал в балке перед ужом, но полз к нему, так и он в школе, когда она была у доски, не мог оторвать от неё взгляда.
Тет – а - тет молчал и поднять взгляд на неё боялся. К старшим классам защищал её и купался в реке ради неё на пасху. Ещё холодная вода сковывала ему ноги, но он не сдавался, терпел, затем синел и стучал зубами на берегу под смех её пронзительный и звонкий Она звала его цуциком, но кличка в школе не прижилась. Дуринка в Ванькиных глазах и кулак, за правду летящий сразу в поддых, способствовали этому.
Заросла река, заилилась, но помнит Ваня то утро запыленное степной жарой. Битюг из старших классов засматривался на неё. Они смеялись, танцевали на выпускном, а утром он застал их на реке. Потерянные, они шли вдоль неё. Он стоял за кустом боярышника незамеченным, но то, что у них было сегодня ночью, то таинственное, запретное и страшное для него, он понял по её глазам, потусторонним и мутным.
Она была ещё там и вероятно корила себя за свой проступок. Битюг, смущённый, плёлся сзади, и верёвка, ночью крепкая для них, перед хутором вот - вот должна была ими оборваться. Он трусил за ней медленно и старался затеряться среди кустов. Увидев его, перешёл реку и мокрый по пояс ушёл камышами в сторону от хутора. Она не оглядывалась на него, брела отрешённо и у бугра, где стоял Ванька, впилась в него взглядом.
- Ты другой Ванька, ты хороший, а я дурная.
Сжала губы, глянула на хутор, хуторские коровы уже мычали во всю мощь, калитки хлопали, и она спешила скрыться от любопытных глаз. Всегда гордые плечи были опущены, тянули её к земле, а на помятом платье висела трава.
Он стоял и смотрел ей вслед, а жалость рвала душу. Пытался забыть её, но трель кузнечиков летними ночами и взгляд ее, брошенный вскользь, рвали ему душу. И когда пошла волна мобилизации по хутору и накрыла пацанам столы, а по дворам запели прощальную «Не плач девчонка, пройдут дожди, солдат вернётся, ты только жди», села с Иваном рядом и сказала всем, что ждать его будет.
Не верили ей. Простым и долговязым Иван был, некоторым в подмётки не годился. Но что-то треснуло в Катерине, сидела с ним и шептала ему, что писать будет. Наклонялась, отстранялась, от лица её жар шёл. Пили вино домашнее, терпкое, с горчинкой в конце. Не пьянел Ванька от вина, от неё пьянел. Ничья краса её была.
Битюг через стол нагло ляпнул ей несуразное, потом, собрав всю лавку от кулака Ивана, сопел в углу, сплёвывая юшку. Тихо стало. Как сейчас в его жизни тихо. Один он, да её фотка. Юная Катька смотрит не него со стола, не дрогнет. Трезвый Иван взгляда её избегает, выпивши, смотрит на неё долго, до слезинки в глазах. Жена ушла, не прожив и года. Первый раз тихо, собрав вещи, второй раз с шумом, кляня Ваньку с фоткой на столе.
Пустеет хутор, уезжают люди, мало осталось тех, кто был свидетелем его позора. Не дождалась она его, десантника с сержантскими погонами на плечах. Так ему сказали. Схитрить пытался, сидел на встрече с нею, молчал, прощупывал её по- военному, битюг пьяный с ухмылкой на него поглядывал. Потом пошло.
Всплыла в памяти травинка та на платье. Сгорнул столы Иван, всем досталось. С тех пор боятся его девчата, сторонятся. Дуринка в глазах шлагбаумом для них стала. А её звонкое «дурак» он помнит. Чиста она была, как потом оказалось. Ветер качает его и старается столкнуть к реке. Съезжаются пацаны на пасху. Бросают машины на бугре, подходят к нему, здороваются. Ребятня с машин заспанная пытается ветру противостоять, но у них это не получается. А у Ивана их нет. Кольнёт в груди из - за этого и не отпускает.
Битюг заходил, хвалился делом в городе, пили водку, уверял, что плохого между ними на реке не было. Подруга её призналась, что наговор на Катьку был. Уж больно ты, Ванька, красивым из армии вернулся . Многим ты нравился. А кто пустил слух о её неверности, он по сей день не знает. Да и не хочет. Ушла его горячность, как бы в насмешку над ним, не тревожит его больше.
Спокоен стал, как река внизу, неся свои полные воды. Сорвался за ней, но было поздно. Не простила она его. Дуринки испугалась. Иван сопротивляется ветру, там, наверху, у остановки одинокий путник. Между ними хуторской погост, завтра на нём будет людно. Это его день – пасха. Готовится к нему заранее: гребёт во дворе, драит до блеска, ждёт её.
Костюм выглаженный, тельняшка под рубашкой и он среди пацанов своего детства, а её нет. Далеко она. Доходят слухи разные: одни горячат, другие как обухом по голове отрезвляют. Подруга её: - « Уехал бы ты, Ванька, сил на тебя смотреть нету». Куда ехать? Здесь родился, здесь крестился, каждый уголок на реке брюхом исползанный.
Мать Катькина приезжает из года в год на пасху, похристосывается с ним и уходит, как Катька в то утро, согнув спину. Будет и она – разлучница. Только которая из них, неведомо Ивану.
- Вань, привет!
- Привет.
Он не оборачивается. Подруга сзади мнётся.
- Я дом выставила на продажу, присмотри, пожалуйста.
- Присмотрю, ключи давай.
- Вот они.
Они стоят рядом, а одинокий путник вдали борется с ветром.
- Вань, прости меня грешную, если сможешь, прости, это Катька твоя. Звонила вчера, чтобы я её встретила!