Прокл Илларионович Табачников почесал за ухом и расположился в зале. Первый выступающий взял гитару, и принялся петь вирши собственного сочинения о доброте и красоте. Табачников чуть прикрыл глаза и перестал слушать. Исполнители сменялись, напевая о войне, мире, несчастной любви, счастливой любви, продажных СМИ и честных рыцарях.
— Вы единственный наш слушатель в этот вечер! — слушатель вздрогнул и приоткрыл глаз. — Скажите, вы единственный в этом посёлке любите авторскую песню? -
— Терпеть не могу! Ненавижу! -
— Но почему вы нас сегодня слушали в одиночестве?? -
— Я сторож этого ДК. Закончили? Освобождаем помещение! -
Барды прятали гитары в чехлы, а некоторые и просто закидывали за спину, на ремне. Потянулись к выходу. Прокл Илларионович прикрыл дверь, задвинул засов. В принципе, сигнализация есть, хоть и плохонькая, и тащить отсюда особенно и нечего. Разве лампы выкрутить? Директор раньше понедельника не придёт, и ему тут тоже делать особенно нечего. Да и Табачникову дома делать нечего. Что тут ночевать, что дома. Да и это уже практически дом. Можно почитать газету, посмотреть телевизор, обругать всех, кто в экран попался. Не стесняясь в выражениях. Сторож зашёл в свою комнату, прилёг на диван.
Очнулся внезапно, приподнял голову. Сколько времени? В комнате кто-то был. За занавеской, что прикрывала дверь в комнату, от комаров. А саму дверь давно не закрывал. Шторка резко качнулась, наполнилась, как от порыва ветра. Но ветра-то никакого и нет. Табачников осторожно поднялся, подошёл к шторе. Выглянул в коридор, щёлкнул выключателем. Ох, как неохота электричество жечь! Никого. Один из тех случаев, которым и не пытаются найти объяснения, и стараются не вспоминать потом. Щелчок. Темнота. Всё прошло.
Снова очнулся. Кто-то подходит к окну, заглядывает. Как заглядывает? Шторы и на окнах задёрнуты. Но заглядывает. И пошевелиться нельзя. Сбросить, сбросить наваждение! Даже вздохнуть нельзя. Лучше б было дома… Но ведь и дома никого, один Табачников. А идти по ночному посёлку ещё страшнее.
Свет в эту ночь лучше не гасить. Завтра уволиться. А не уволишься — воскресенье. Дождаться понедельника… Нет, просто бросить всё, и уехать. Где люди. Много людей. Но оставит ли это тебя? И помогут ли люди? Их вокруг полно, и всех помнишь по имени. И знаешь, как облупленных. Не поможет.
Щелчок. Света нет. Надо бы пробки посмотреть. Страшно. Сторож прокрался в коридор, тронул знакомый щиток. Нет, не выбило. Обычное отключение, к утру свет дадут. Обычное?? А нужен ли утром будет свет? Или уже не нужен? Так. Надо к кому-нибудь попроситься в дом. Да в такой час никто не пустит. А путь от клуба даже до ближайшего дома страшнее выхода в коридор…
Прокл Илларионович почти бегом вернулся в комнату, запер дверь. А вот окна… Свет луны ложится полосами через щели штор. На потолке светится белое пятно, будто отражение от блюдца с водой. Но здесь нет таких блюдец в принципе. Минут через пятнадцать исчезает. Сколько до рассвета? Разве сейчас полночь? Часы стоят.
У двери возникает маленькая белая фигура. Табачников перестал дышать. Холодная волна встала в груди, прошла по спине. Фигура стоит. Лицо… Он ведь знал это лицо. Где? Раз в месяц приходил петь. А сторож всегда говорил, что у него секция певцов в расписании не значится, что он сейчас вызовет милицию. Потом звонил директору, и директор просил пустить в малый зал на один час… А этот ещё собирался вступить в союз композиторов, ждал своей очереди двадцать лет, и умер, так и не вступив. Что же ему надо? Смерти? Душу забрать? Но он просто стоит и молчит. Петухи… Они обычно всю ночь горланят, мешая спать. А сейчас — тишь. Спи, да радуйся!
Фигура растворилась. Небо становится жемчужно-серым. Звёзды гаснут, сначала мелкие, а потом и яркие. В полдень Виктор Коротченко, отставной моряк, видел, как Табачников сел на проходящий автобус. Без сумки, в чём был. Хватились в понедельник. В автокассе назвали рейс. Стали искать в пункте прибытия. Но больше сторожа никто не видел.