НЕПРАВДА
Посвящается АПВ
В онкоприюте была вечная тишина. Тишина плохо видящих глаз, бесцветных снов, ежедневно стучащих в стены опущенных лбов, бесполезных рук, холодных слез, ушедших мужчин, канувших в прошлое женщин. В эту ночь на тишину навалилась вселенная, равнодушно глядящая глазами-звездами, и они, одинокие, осветили высоко-высоко под черепичной крышей, на облупленном окне, горшок цветущей герани. Из окна доносились слова вдруг разразившейся любви, осыпающейся лепестками. на каждого, кто мог оказаться подслушивающим.
- Ты видишь меня?
- Вижу,
- Видишь грустным, с цепочкой часов и металлическим черепом в тихом кармашке жилет?
- Ну и что? Все равно я тебя…
- Подожди! В каком освещении ты видишь меня? Наверное, бледнокожим, как очищенный гриб…
- Как гриб, который долго искала и вдруг нашла. Я тебя…
- Подожди! Ответь, в каком освещении ты видишь меня?
- В освещении звезд. Люблю.
Ночь сгущалась. В беседку, находившуюся на территории старинного парка онкоприюта, стали проникать холодные капли дождя. Литье деревьев, окружавших ее, превратилось в темно-синее. Двое в беседке крепко держались за руки. Казалось, эта холодная мокрая беседка – их дом. А дом мог быть для них повсюду: под тихим деревом, под черным небом, на безлюдной улице в жаркий полдень, в рассеянных глазах людской толпы, под каждой крышей, где трещат в очаге поленья.
- Ты любишь меня?
- Люблю!
- Скажи как, сейчас скажи…
- Люблю тебя всякой…
- Какой?
- В сирени. В малиннике. В клевере. В акации.
- А еще?
- Еще люблю в море, в горах, в такси. Вблизи и вдали.
- Еще!
- В берете, в шляпке, в платке, в панаме…
- Еще, пожалуйста!
- Люблю, когда расчесываешь волосы, когда заплетаешь их в косу. Люблю тебя, когда распускаются почки весной на деревьях, когда…
- А летом как? Как любишь меня летом?
- Как жаркий летний вечер.
- А осенью?
- Люблю! Особенно, когда теряешь зонтик.
- А зимой?
- Зимой? Зимой люблю тебя, как замерзший в ночи путник любит горящий камин. В камине веселое пламя. А в твоем сердце я. И наша беседка вся в инее.
Узкая тропинка вилась меж кипарисами и вела к морю. Над морем стояла такая тишина, будто в ней затерялись обломки минут и время уже не хозяин. Оно оседало на, высохшем от дождя, пирсе. И казалось, что тупая вода и бездумная ночь на исходе. Но оставим исход. Ведь уже другие двое на пирсе.
- Видишь, луна, какая?
- Как серебряная пуговица.
- А мне она кажется серебряной монетой.
- А мне бронзовым шариком.
- Может, золотой медалью?
- Нет, нет! Короной, забытой в далеком прошлом.
- А может, твоей улыбкой…
- Знаешь, о чем я подумал?
- О чем?
- Если вдруг ты больше сюда не придешь, если захочешь уйти от меня, не забудь об улыбке. Можешь забыть все: свою шляпку, свои перчатки, свою записную книжку с адресами знакомых, забыть, что угодно, но только не улыбку. Можешь забыть мой день рождения, каток, на котором мы познакомились, где была елка вся в разноцветных лампочках и хлопушках, качели в парке, где мы впервые поцеловались. А если все же захочешь остаться – останься с улыбкой.
Старый храм на территории онкоприюта был одинок и забыт. Дикий плющ густо обвил его стены, будто душил его. Входная дверь, над которой болтался тусклый фонарь, скрипела всеми своими петлями, и из нее тянуло спертым воздухом подземелья, Казалось, что безмолвный дух уединения, изредка бродя по храму, выводил на его стенах слово «запустение». Но и здесь двое.
Женщина присела на ступеньки храма, стоптанные временем. Мужчина закутал ее в шерстяной плед и опустился рядом. В его взгляде тонула белобрысая девчонка, с которой он когда-то кружил на балу, а потом они бегали вокруг старого вяза, давно томившегося за окнами его детской. Но жизнь пролетела, сверкая всеми своими красками. Казалось, что игра судьбы связала их очень давно.
- Я помню, как ты появилась, и земля для меня покрылась твоей светлой плотью. Я тогда вдруг почувствовал себя крылатым. С твоим появлением исчезло одиночество, будто у меня на земле появился вожатый.
- А помнишь, как однажды, это было давно, я завела тебя в лес и мы заблудились. Набрели на какую-то пустую избушку, там и заночевали. Была морозная синяя ночь. Стены жались к теплу. Ты растопил печь. Чайник плевался в огонь.
- Тогда я в десятый раз сделал тебе предложение, а ты в десятый раз, целуясь со мной до беспамятства, мне отказала. Я проснулся утром первый…
- А я вторая.
- Мне показалось тогда, что ты лучами пальцев раздвинула утренний туман, и я целовал каждый твой пальчик, твои губы, с которых слетал радостный смех. Я опять уверовал в тебя и нашу любовь. Я не знал еще тогда, что бестолково бьюсь в будущее, в глухую стену твоей любви.
- Нам не дано состариться вдвоем. Время неумолимо. Мы, как от пламени, стали белы от времени. Только теперь хочу признаться тебе, что в каждой школьной тетрадке, на каждой школьной парте, на песке и на снегу я писала твое имя. И на всех прочитанных страницах я тоже писала его. Теперь я тоже его пишу. Только на безнадежной разлуке, которую соорудила я сама, на одиночестве вдвоем и даже на ступенях лестницы смерти…
- О чем ты?
- И властью этого слова я как будто начинаю заново жить, рождаюсь заново, чтобы имя твое назвать.
Над онкоприютом поднималось солнце. Просыпались окна. Оживали застывшие за ночь в тоске заасфальтированные дорожки. Зеленое сердце парка струило свежесть. На клумбах мягко к корням рассвета поднимались цветы. Утро брало разбег. И, конечно, неправда, что в онкоприюте не бывает любви.