23 декабря. 2018 год. Москва. Аэропорт. Раннее утро. « Зачем люди отказываются от счастья? В силу, каких таких больших, великих целей, они отбрасывают то, что любят? Их кто-то заставляет, или гора обстоятельств давит на них, бросает камни и угнетает? Счастье, конечно, не всегда заключено в любви, и оно вовсе не хрупкое, его нелегко сломить, оно если настоящее, то сильное! Оно похоже не на цветок, и не имеет лепестков, нельзя вкусить или коснуться только его части. Счастье любит ходить целиком, и прыгать вам в руки тоже целиком! Оно единственное, не привередливое из всех чувств, может родиться от чего угодно, оно, как румянец на щеках, выступающий на морозе. Не потому он выступает, что щекам холодно, а потому, что сердце раскрывается! А перед счастьем, перед тем, как встретить его, мы об этом практически никогда не предполагаем, как и то, выйдет ли у нас то, что задумали, порозовеет та же часть лица, выйдя на мороз. Об этом сложно догадаться и нельзя утверждать наверняка. И да, это еще одна особенность счастья, оно любит равновесье, когда его не раскачивают, как маленькую девочку на качелях. Оно может упасть и расшибиться, оно не умеет держаться руками за что-либо, потому что всю жизнь свою оно предпочитает летать. И человек вместе с ним. А что если, душа оказывается на качелях, а руки уже устали держаться, и счастье вот- вот готово сорваться? Его никто не поднимет, не придержит, и оно ощутит себя брошенным, висящем на стадии исчезновения. Неужели вы дадите ему исчезнуть?» - многие из на не знали, как это радоваться чему-то, как это быть счастливым, и наслаждаться тем, что имели. Мы все переворачивали все то, что имели в какую-то отрицательную сторону, и даже если дорога стелилась ясно, мы все равно выбирали свернуть туда, где ждет тоска или разочарованье. Мы делали так из-за страха, из-за неуверенности, а вот она, она наверное не знала, что со счастьем, с полетом в душе, можно жить всегда! И потому предпочла его отпустить, но не сразу. Отказываться она умела практически от всего, ей давали сотню приказов в день, и она безупречно их выполняла, никогда не задумываясь над тем, для чего она сотворила то ужасное, от чего леденеют сердца, и сотворяла она эта порой без всяких чувств. Но тут вдруг задумалась…
Как вы поняли, мы говорим о Правде, о той самой Открывательнице тайных домыслов, благодаря которой раскрываются все карты, как одна. Но вот беда, раскрыть себя она до сих пор не смогла, хотя жила долгие годы и столетия с полной уверенностью того, что знала себя идеально и ничего нового она не открывала. А может быть и нет! Она - Правда, и она врала самой себе! Какое кощунство, какая мелочность! Так бы она осудила себя, примерно так, если бы позволила себе. Н ее воспитали иначе, гордости в ней было больше, чем в ком-либо из-нас, а гордыни целый мешок, который перевешивал ей спину, и та гнулась с каждым днем все больше и больше. Но она не боялась, она привыкла быть той Правдой, которой ее воспитала Черная Подруга. И будь ей сказали, что то, как она жива, и все ее принципы плохи и бессмысленны, она бы вцепилась в вашу глотку когтями и оставила бы такие глубокие раны, что они бы долго-долго болели, так же, как и ее душа. Правда привыкла тому, что подчинение в ее жизни – это необходимость прежде всего ей самой. А как еще жить, когда без указов она не умела ни ходить по улицам, не отдыхать, и даже смотреть на людей. Окружающее ее общество и любой взятый в этом обществе прохожий приводили ее в такое разочарование, в такую тоску, словно она знала проблемы каждого, а может, видели их! Да, разумеется ей было это дано, видеть каждый секрет, каждую маленькую тайну, пробежавшую мимо нее. И как эти тайны боялись ее! Она сбивала их с ног, или так смотрела, так грозно и безжалостно, что люди, находясь рядом с ней и не зная этого, тут же испытывали какое-то угрызение совести, вспоминали то, что не следовало бы. Иногда она этого не хотела, ей бы куда уединиться, ни на кого не смотреть и просто жить, но увы, она была Правдой, и впервые наверное решила побороться за свое счастье!
Нельзя не вспомнить, как именно Открывательница тайных домыслов надоумила, грубо сказано, скорее подтолкнула Эльвиру Николаевну поехать к сыну. Она не остановила ее, не скрутила ей рук, и даже не приложила нож к горлу, а позволила ей собрать ей собрать бирюзового цвета чемодан, посидеть на дорожку и даже что-то схватить в рот, и при этом Правда обняла ее. Она обняла! Прошло несколько часов, она все видела эту сцену перед собой, видела и мать Алексея, ее губы, ее бледное лицо и короткую стрижку, и не могла понять, как же так, она ослушалась и Госпожу и себя одновременно! Конечно, Черная Подруга еще не узнала об ее проделках, но не исключено, что не узнает в следующую секунду, ведь глаза у нее везде и связи велики! А у Правды, у нее что осталось, осталось сбросится со скалы или же…Но она не была той меланхоличной натурой, и хотя эгоизм и зло выгорало в ней, вместе с этим в ней горела и любовь, она который час стояла на одном скромном месте в Московском аэропорту, стояла сжимая в правой руке пластмассовый, светло-коричневый стаканчик с кофе. И кофе этот имел не приятный аромат, потому как не славился своей дорогой ценой, а скорее неприятно оседал на ее белоснежных зубах и те чернели, как и она, она тоже чернела! Разумеется, она привыкла есть из серебренной посуды, и позолоченной маленькой ложечкой есть абрикосовое варенье, и стоя она вообще не ела. Но сейчас она даже не помнила к чему купила этот кофе, зачем опустила непонятно откуда взявшиеся у нее в кармане грязные русские монетки и кинула их в автомат. Она пила бездумно, делая согреться, хотя холод ее не трогал. Он обходил ее стороной, но Правда почему-то принялась думать, что он настиг ее и скоро унесет в свои объятья, потому левую руку она не отводила от пышного воротника молодёжной парки. Она взяла ее с какого-то грубого манекена в одном из дорогих магазинов по дороге сюда. Просто взяла и исчезла, и ей было не важно, что в жизни чужого и настолько безвкусного она не носила. И еще большее ее приводили в заблуждения болтающиеся шнурочки на поясе, которые никак не могли завязаться ее ледяными пальцами. Одним словом издалека, да и вблизи, она выглядела весьма странно, хотя никто ее и не замечал, кроме маленьких детей. Они дивились ее рыжим, разбросанным по обоим плечами волосам, и даже позволяли себе тыкать маленькими пальчиками. На это она отворачивалась, и когда отвернулась в очередной раз к окну, то боле не сделала и шагу. Ее тело проявляло признаки жизни только тогда, когда громко что-то невнятное объяснял склизкий голос женщины. Он тег на таких низких тонах, но пытался сказать так, чтобы все услышали, что пробуждал Правду, заставляя ее отвлечься от воспоминаний. А так, она смотрела в окно, один из белых лайнеров, видно, что двухэтажных и с крепким крылом приземлился где-то вдалеке, он сел так мягко, словно спрыгнул с неба, что Правда не могла оторваться от него взгляд. Ей показалось, что самолеты – это грандиозный шаг человечества вперед, и она вдруг порадовалась за людей, за которых ей было запрещено радоваться. А тут еще один белый в красную полоску Боинг, с гордо устремленным носом вперед выехал прямо ей на встречу, и казалось, был так близко к смотрящей Правде, что друг от друга их отделяло лишь стекло и коротенькое расстояние. Правда прислонила к губам почти пустой картонный стаканчик с выпитым невкусным кофе, глаза ее расширились, и она взглянула на пилота, сидевшего внутри. Но тут же отвернулось, не хотелось ей читать его судьбу, его пороки и его тайны, и пока она еще не успела это сделать, она перевела взгляд на небо, как вдруг ее слух привлек шум звеневших по серой плитке каблуков. Каблуки были самыми обычными, но она вдруг обернулась, и все в ней заревело подобно двигателю одному из влетавших в тот миг самолетов. Поначалу она не увидела ничего, кроме как развалившихся в зале ожидания людей, а потом ее взгляд поразила она! Она пришла! И Правда словно знала, что она появится именно в этом крыле аэропорта.
Эльвира Николаевна в белой шубке, застегнутой на три крючка, с атласным алого цвета платком на шее, остановилась в десяти от нее шагах. Сжимала в кулаке ручку не тяжелой сумки пастельного цвета, застежка, от верхнего кармана которой резво болталась туда-сюда, словно ее колыхал ветер. Мать Алексея была скромна в выражении лица и безразлично смотрела то в пол, то вперед. И взгляд ее уходил сквозь толпу, не растворялся в ней, а пролетал сотни километров, и в мечтах своих она уже давно прижимала к себе обиженного сына, своего Лешку. Она вдруг поняла, что если бы не Правда, то она бы все равно уехала, она бы не знала, как и что, она бы не смогла ему помочь. Да и матерью она не была, в голове ее жили контракты, числа, и только сейчас волнение, страх, испуг все в ней лепетало, и так быстро хлопало крыльями, что сердце ее подпрыгивало на месте. Она не знала, чем себя успокоить, но держалась ровно, не прикусывала губ, не хлопала глазами, словно знала, что кто-то смотрит на нее презрительно, смотрит влюбленно. Да, Правда тут же скрыла свои рыжие пряди, лицо под пышным капюшоном, чей мех лес ей в глаза, и принялась аккуратно и не заметно подглядывать за своей героиней. Подойти? Нет, она бы не решилась, чтобы она сказала ей, когда все уже было сказано! Плакать было бы глупо, ведь Правда не плачет, а заговорить, так никто бы не понял. Открывательница тайных домыслов лишь глядела с сожалением и впервые наслаждалась теми минутами блаженного счастья, в которые никому не приносила зла и ничего не отбирала!
Но долго эти минуты не продлились, как все прежние, они улетели туда, откуда достать их мог не каждый. Объявленная по громкой связи посадка, продиктованные неприятном голосом цифры вместе с английскими буквами поначалу ничуть не потревожили Правду, до тех пор, пока она не заметила, как Эльвира Николаевна слегка улыбнулась, что-то сверкнуло в ней и вот стройные ножки уже уносились в даль. К ним то и дело хотели прилипнуть колесики чемоданчика, но она везла его в неком расстоянии от себя. Она проходила гордо, осанка ее была той самой, от которой бы пришла в восторг Черная Подруга, которую бы поставила в пример всем. Открывательница тайных домыслов сделала шаг вперед, но тут же назад, и остановилась стоять там где стоит, только вот капюшон упал с ее лохматой головы, и уже ничто не могло скрыть ее грустных, потерянных глаз, глаз, которые вот-вот что=то потеряют. Она никогда прежде не испытывала подобного и смеялась над теми, кто сталкивался с этим чувством, но тут ей показалось, будто часть ее тела была отобрана у нее и брошена в пропасть, а ее оставили калекой, стоять и наблюдать. То и дело она все сильнее сжимала картонный стаканчик, не зная куда же деть руки, она, наконец, выронила и упал он так тяжело, словно был металлический или гранитный, упал он камнем и лишь одна капелька кофе стала стекать с его стенок, а Правда, Правда смотрела за тем, как мать Алексея, стоя у серого цвета стойки, протягивала билет какой-то милой девушке в немного съехавшей голубой пилотке, та улыбнулась ей, пожелала всего самого приятного и отправила женщину в длинный коридор. Правда ринулась с места снова, и прошептала:
- Ну, хоть обернись, обернись…
Женщина словно услышала ее, какая-то неведомая сила, в которую не верят многие, а многие боятся, заставила ее развернуться, и все перед Правдой промчалось короткой замкнутой примой, соединившиеся в круг. Эльвира дала ей понять, что не знала, как и что ей придется там делать, и она ждала ее, да ждала, ее, нашу Правду, ту, которая заставила ее уехать, ту, которая перевернула ее мировоззрение и изменила ее, но только в лучшую сторону. И тут она выдержала, стоило ножки Эльвиры Николаевны вступить на ту дорожку, ведущую прямо к самолету или к выходу на зимнюю, холодную улицу, Правда сдалась. И если бы кто-нибудь видел ее горящее лицо, ее испуг, ее стремления и ее страсть заполучить то, что она хочет, непременно бы снял о ней целую киноленту. Она сбросила с себя парку, пока бежала, и уже не ощущая ничего, кроме того, что ей ужасно хотелось плакать, плакать до боли, она взглянула на тоненькую косичку девочки в пилотке, и нашла в ее лице молодость и счастье и то, что она скажет правду, но скажет так открыто и так легко, будто каждый день говорит. Правда успела узнать ее жизнь, и улыбнулась так растеряно, хотела пожать руку незнакомке, но улизнула в проем, и за ней следом же и закрыли стеклянные двери. Они словно ждали ее, дали ей последний шанс, который она-то сама себе с трудом позволила приобрести. И в каждом ее тяжелом шаге чувствовалась та бренность, та ответственность за каждое действие, которая повисло на ее плечах. Где-то глубоко внутри себя она все еще пыталась успокоить себя, отправить обратно стоять и смотреть. Она знала, знала прекрасно: ей не положено так поступать, ей нельзя бесправно пользоваться той силой, которая у нее была, есть и будет. Ей нельзя быть тем, кто мыслит как человек! Но ей стало так все равно в тот миг, когда через стекло, с высоты второго этажа она увидела ее силуэт, и все, все в ней заговорила, чтобы она шла вперед.
Готовый самолет принимал людей через складную приставленную к нему лестницу со звонкими, металлическими ступенями, по которым скоро взойдет и Эльвира Николаевна, взойдет и улетит. Она будет так близка к небу, но не к нему, и Черная Подруга наверняка помыслит о том, что Правда выполнила ее приказ, но нет, она поступила иначе. И что теперь было? Она, абсолютно похожая на дитя стояла у этого стекла, трясущимися руками схватилась за перилла и увидела восход, он полыхал на странность так ярко, так чисто и не было в ничего темного. Он изначально родился светлым, чтобы дарить это тепло, а Открывательница тайных домыслов, она всегда горела другим огнем, она полыхала несправедливостью, но была уверена в правильности своих действий. Она постояла так еще недолго, после чего корпус ее развернулся, глаза мгновенно отыскали какую-то лестницу, винтовую, как можно было предположить, и ноги сами понесли ее вперед. Как они торопили ее, едва сгибались колени, дрожь по всему телу сбивала ее с пути, но она держалась, она хотела крикнуть, но кто бы ее услышал кроме громадных белых вставок, выточенных из железа и так неудобно прижимающих ее к низу. Но вот они кончились, открылся свет еще больше, она не зажмурилась, нет, а обессиленная бросилась к очередной двери и стала дергать ручку. Но зачем? Ключа у нее было, а вокруге стена шла сплошняком, и она поняла, что она была в клетке, нет, не в этот миг ее посадили туда. Она сама в нее пришла, она в ней родилась! Темные, больше с сероватым оттенком, в некоторым местах покарябанные стены замыкались, сводили за ее спиной бессмысленный тупик, и она тяжело дыша, опустилась на колени, краем глаз видя поднимающихся в самолет людей. Они шли радостно, другие забыли переодеть угрюмые лица, и сон бился в них, пытаясь победить, но они шли. А Эльвиру она упустила, скорее всего, та уже вошла в самолет, и от одной подобной мысли, Правда не могла и сомкнуть глаз, только говорила:
- Я так и не обняла вас, не обняла…
Шла вторая минута, и она бездумно смотрела на тех, кто никогда еще не был ее героем, кто жил правильнее и знал в этом толк. Такой сорт людей и не представлялся ей ин интересным, но где-то в глубине души она понимала, что те есть люди счастливые. Потому что у них есть покой! Она бы могла надумать еще кучу всего, совершенно не всматриваясь в окружающий ее мир, если бы прямо перед ней, в шагах десяти не прошла она, мать Алексея! Как же застучало ее сердце, ноги немедленно подняли ее, она улыбнулась так, как никто не видел, чтобы она улыбалась. Она отныне не принадлежала Черной Подруге, и знала о том, что потеряла свою Госпожу, что не исполнять ей больше приказов, и вечное одиночество, изгнание ждет ее, но прежде она побудет с ней! Пусть у нее отберут все на свете, но она выберется сама, и никакая сила, кроме силы веры ей не нужна. Она хорошо стреляла из лука, это было слабо сказано, безупречно и помнила тот нажим, ту ловкость, ту сосредоточенность, которая не помешала ей и здесь, с нечеловеческой силой надавить на пластмассовую ручку. И удивительно, несчастная ручка, да и сам замок не продержались под ее напором и секунд двенадцать, что-то щелкнуло, и показалась щелка. Правда толкнула ее вспотевшей ладонью, и перешагнула мокрый, грязный порог, оказавшись стоять в луже.
Эльвира Николаевна шла последней, лицо ее все больше туманилось, голубоватый оттенок теней уже впитался в ее кожу, и она была какой-то разбитой. Ей все хотелось остановиться, не идти, но она понимала, что билет куплен, так же как и ее дальнейшая судьба. Она убеждала себя, что ничего не знает, и не думала о том больше, как действовать на земле. В то время как нужна посадка, ее самолет еще не вылетал. Оставалось совсем немного, чтобы за ней и еще за опоздавшими двумя молодыми людьми с озорным счастьем в душе, закрыли двери самолета. И наверно решив насладиться последним, холодным вздохом Москвы, она обернулась в левую строну, убрав руку с перилл и чуть пошатнулась. Впереди, сквозь посыпавшийся огромными хлопьями снег, она нашла то волнующееся тело, медленно приблизившееся к ней, ласкающее ее взглядом. Она еще не верила, что Правда не оставила ее, ей казалось, что будто видение окутало ее сознание и тоска подобралась к горлу. И тоска эта стала вырываться наружу, она билась в ней так непокорно, она тянула ее вперед. Тогда Эльвира замерла, пурга посыпалась ей в лицо, садились на ресницы крохотные снежинки и все боялись, боялись вместе с ней ошибиться и растаять. Она не моргала, она смотрела и ждала, ждала пока силуэт предстанет перед ней, но он вдруг остановился и абсолютно побелевшее лицо, замершее лицо уставилось на нее. Губы Правды дрожали, она могла бы обнять локти рук, но она повесила их неприкаянно, и словно направляясь на Голгофу, несла свой крест этими самыми руками, залитыми кровью.
Правда больше не пряталась от самой себя, она следила за тем, как Эльвира Николаевна, та которую она любила больше всего на свете, отдать за которую могла и свое предназначение и свою жизнь, резво спустилась со ступеней и помчалась к ней, бросив где-то сумку. Как изменилась эта женщина, как стала верна кому-то, как сознание возвратилось к ней и она ясно поняла, что без правды ей не жить. Теплыми руками она немедленно обняла рыжеволосую Открывательницу тайных домыслов, прислонила ее голову к своей груди и слышала удары ее горящего сердца. Оно согрелось! Грелась и она.
- Вы! Вы должны улететь, отправиться в воздушный путь, и если даже будет очень дуть. Ваш ждет ваш Алексей, быстрей, быстрей! Я посмотрю, как вы взлетите, и полосу оставит самолет, и я уберу от крика рот. Моя Эльвира, не забывайте вы меня, в душе своей всегда храня! – Правда никак не осмеливалась прижаться к ней в ответ, стояла восковой куклой, с глаз которой едва не лились слезы. Она все смотрела куда-то вдаль на то, как переговаривались между собой стюардессы и на то, как звали хотели звать женщины, но Эльвира отрицательно трясла головой в ответ на все их просьбы и говорила:
- Нет, нет, я не смогу тебя оставить здесь, а сама спокойно сесть! Мы с тобой сядем на удобные сиденья, и угомонится наше рвенье. Подумать только, я тебя люблю, как часть своей души, и любовь мою, привязанность ты не глуши. Я не желаю слышать возражений, и мне все равно на сотню мнений, - на этом Эльвира Николаевна коснулась ее правой ладони, крепко сжала ее, добавив, - У тебя зубы стучат, там, в самолете бабушка ждет внучат. И все остальные стремятся в полет…
Правда хотела вырваться, она знала, что обязана что-то предпринять, но давно уже Эльвира Николаевна вела ее за собой, как дочь, которой у нее никогда не была. Но дочь эту она всегда мечтала вырастить, не обделять ее заботой, целовать ее в теплые щеки, и по-моему ей этого так не хватало, не смотря на то, что она пыталась убедить себя в полностью противоположном… Спустя минуту, Правда покорно, будто идя за новой хозяйкой, вошла в салон самолета. «Железная птица» показалась ей вполне приятнее, добродушнее, чем с внешней стороны. Тут же вспомнилось Правде, как Госпожа гневно отзывалась о самолетах, но тут же улыбка обернувшейся к ней Эльвиры Николаевны, заставила ее позабыть о том. Правда сказала:
- Мне не заслужить от Госпожи прощенья! И даже если встану на колени, головой расколю полено, и изрежу все-все вены…
- Неужели счастье только в службе? Тогда найди другую, и найди по дружбе. Я слышала, что после ночи наступает день, и ускользает всякая, гнилая тень. Смотри! – Эльвира кивнула головой на маленькое оконце в самолете, которое поначалу Открывательница тайных домыслов не приняла во внимание. Мать Алексея облокотилась на красное сиденье, на соседнее потянула и Правду, та совсем не гнулась от холода, и сидела с трудом, тут же направив взгляд за Эльвиру Николаевну.
Никогда еще Правда не была настолько поглощена раздумьями, истинной, которую ей преподносили строившиеся в ее голове предложения, как сейчас. Уже не слышался ей и дикий гул самолета, и взлетная полоса шла под каким-то углом, но она этого не замечала, не замечала и того, что всех прижало кресло, и последнее заднее колесо оторвалось от земли. Она сидела, сопротивляясь всем силам на свете: силе тяжести, силе совести, силе воле! Рассвет полыхал с такой страстью, что даже мороз не мог скрыть его, хотя и хотел. Огненное солнце выползало после долгих ненастных дней, и делало оно это для того, чтобы показать всем, кто, кто хозяин! А может и действительно Правде стоило обратиться к чему-то другому, к свету, поселившемуся в ее сердце, к добру, которое родилось в ней так внезапно? И оттого ей было так покойно, что уже через двадцать минут она согрелась и все смотрела на Эльвиру Николаевну, на ее белые, коротенькие волосы и осознавала, что все шло не так, как запланировала Черная Подруга, и хоть все оковы распались, выстроить их теперь придется по новому, какому-то своему кругу…
« Да, необязательно искать счастье самому, взбираться на качели, даже если они очень и очень высоко весят. Ведь с высокого еще надо и слезть, а стоит оно того, чтобы к нему тянуться, если где-то рядом, вы только приглядитесь, может в метре от вас стоят другие, но именно ваши качели и они подходят вам по росту и раскачиваться на них куда удобнее. Они ваши, только ваши! Так вперед, иди к ним, и удержите свое счастье. Приходит-то оно само, а вот исчезнуть оно может каким угодно способом, украсть его могут, занять ваши качели и нету его, ушло, бедное, бедное счастье! Так что вы его держите, сильно, что есть мочи, оно это оценит!»
***
23 декабря. 2018 год. Гостиница «Лучи Евпатории» при втором флигеле Медицинского училища №2. Раннее утро. « Что есть действительность, а что есть реальность? И как отличить одну от другой, когда обе похожи, и ничто не различает их кроме одной, самой маленькой детали на свете. Но вот курьез, но вот беда, эту деталь не всякий сможет разглядеть своим умелым глазам, и не каждый примет ее за настоящую. Реальность, она может быть у кого угодно выстроена по-разному, может состоять и из букв, и из чисел, из огромных, длинных вычислении, из которых никогда не извлечется корень. И как бы хорошо вы его не искали, сколько бы сил и ночей не потратили, вы не найдете этот корень, число не будет вас устраивать. Так и в действительности мы всегда можем жить в фантазии, но принимать ее за что-то большее. А рано или поздно кто-то вдруг решит вытащить вас в свет, туда, куда уходят все! Но, как понять, где истинная страна вашей жизни, а где ложная? Очень часто мы говорили о внешности, и о душе, но сейчас мы скажем о пространстве, о том, что в большинстве случаев мы совершенно не умеем в нем ориентироваться. А что такое ориентир? Для кого-то это диагональ, красная полоса, скорей всего некий путеводитель, который заводит ваше внимание в нужную сторону. А если сбился сам ориентир, как цель у человека, как мечта пришла и сменила другую, и больше нет прошлого, но и настоящее еще не родилось. Ориентир внутри нас, он единственный кто помогает разбираться, где сон, а где явь, и где этот сон переходит за все рамки, и где реальности не хватает привкуса жизни. Привкус жизни, он и сам-то рождается не сразу, его надо уберечь. Но, а мы пока скажем, об ориентире. Случается часто, что он пропадает, и нарушается все пространство, все вокруг! И что же дальше, как его найти? Как отыскать тот самый, который не заведет в фантазию? А порой фантазия, или то, что мы сами придумали или в чем себя убедили, она куда сильнее, чем существующий до нас мир» - на ориентире мы держались все, как утопающие цеплялись за него не раз, желая вынырнуть. Но выныривали не все, а кто-то и никогда не опускался, не касался ногами дна, не задевал мягкими пальчика склизкие, длинные водоросли, и не всплывал как поплавок. Арина одна из нас никогда не путалась, она знала, что она любит, в какое время суток, и это время она ни за что на свете не перепутает, как день не в силах поменяться местами с ночью. Хотя, да, вы начнете отрицать, ведь есть на земле и такое место, где ночи белеют, где темнота розовеет и исчезает, и приходит лишь через месяц или короткие недели. Исключения есть везде, оказалось в Аринке, в нашей черноволосой девушке они были заложены тоже, только мы не знали, и предположить не могли, что в этой разумной голове они бы поместились. Или кто-то знает их? Но кто, кто этот человек? Это человек, которого она любит, и будет любить всегда, а вдруг и это ошибочно? Вам смешно! Вы скажите, такого не бывает, чтобы та, которая ночи напролет просиживала у кровати у истощенного, немощного тела, вдруг отвернулась от него. Но ее ли в этом вина?
Ночь прошла, самая страшная и кровожадная она все-таки не утолила свой голод и отломила от каждого по кусочку. И лишь утро начало щедро возвращать все то откусанное, отобранное ночью. Мы ее не заметили, мы не замечали часов и минут, их казалось, больше не существовало вокруге. И это нас радовало, доставляло такое неимоверное удовольствие, когда спешить было некуда, когда не стоило искать очередную стеклянную вещицу и беспокоится о пятой минуте каждого часа. Все минуты исчезли, они воспарили в воздух и растворились, но одна все-таки затерялась, отстала от своих подруг, также мы отстали от привычного уклада времени, и все оно представлялось нами каким-то не тем. То мы уже потеряли, нет, мы избавились от него и теперь могли дышать в полную силу. Слышать, как четко и громко билось сердце Алексея, но оно взволнованно, и грудь его не унималось, он не закрыл и глаз ни на миг. Они слипались, ресницы так и пытались коснуться друг друга, но он ясно и твердо не давал им этого сделать, уже успел забежать и выпить три кружки плохо растворившегося чая, от переизбытка которого у него чесался кончик носа. И нас всех, увидев это, бралось в дрожь. Вдруг, вдруг снова все вернулось, и никуда не отправлялась я? Но локтевые сгибы блестели белизной в мрачных коридорах, и он будто освещал ими путь, а мы все смотрели на него, вглядывались в каждый капилляр его глаза, е треснул, не покраснел ли тот. И убеждаясь в том, что все шло лучше некуда, мы шли дальше, и вновь смотрели на него, поедали и даже боялись разговаривать. Он хмурился, было видно, как ему надоело это нездоровое повышенное внимание в его стороны, как своими беспокойными взглядами мы напоминали ему о том, о чем он мечтал забыть. Да и мы сами хотели, но только вспоминаю Аринку, вместе с ней мы вспоминали и все ее действия, и каждый шаг, неотъемлемо связанный с ее заботой. Разумеется, он желал больше быть объектом всеобщего обозрения, и пока не пробило и шести часов утра, он удалился от нас вперед. И все как-то взволнованно заглядывал в каждую дверь немых кабинетов. Переворачивал стулья, после даже поднимал ковер, да с такой надеждой, словно Аринка действительно могла уместиться и спрятаться под ковром. Привязанность к морфию прошла, она была убита на повал и потерпела самое фантастическое поражение из всех, которых только видела в редчайших случаях, а вот привязанность к черноволосой девушке росла, и росла все больше. Он становился молчалив, наш Лешка уходил в себя, руками он касался обеих стен, словно пытался вспомнить прикосновение ее теплых, белых пальцев. А стоило ему увидеть окно, которым обычно заканчивался каждый коридор или пролет, как он подбегал к нему и хватал все на свете, все своими ясными, синими глазами. Тусклость из них исчезла, и лишь маленькая тоска поселилась в нем, но то была здоровая тоска! Сколько окон было пройден, сколько этажей, и сколько мест, под которые он заглядывал – этого нельзя было сосчитать, и мы давно выдохлись, шли на износе, словно бегали, бегали долго. Конечно, мы прекрасно опровергли вранье Антона, и убедились в предчувствии Лешки, что Аринка вовсе не отправлялась ни к какому отцу, очень легким способом. Татьяна позвонила и в Евпаторское Заведение, и в квартиру отца, где никто не брал телефонную трубку, и в итоге села на кресло, закрыв лицо руками. Мы оставили ее в восточной части гостиницы, а сами пошли на пролом. Думала, что стремление Лешки быстро угаснет, ведь никогда еще с подобным рвением он не прилагал ни к чему усилия. А тут все гремело на его пути, даже картины и то покосились, пейзаж от страха и смущения, что его пристально станут разглядывать, едва ли не въелся в стену и не растекся по краям рамки. Да, да, ведь Алексей и его окидывал пытливыми глазами и тяжело вздыхая, клал руки в карманы все тех же серых брюк и шел дальше, дальше. Некоторые места он обходил два раза, сам того не замечая, он выходил на улицу, вздыхал еще сильнее, и стоя под напором обдувающего его сердитого ветра, стоял недвижимо, пока я не утаскивала его в тепло. А он, он лишь мотал отрицательно головой…
Таким образом, мы дошли до очередного лестничного пролета. От безвыходности он остановился у закрытого плотно окна, стал всматриваться в серый, угрюмый пейзаж. Но смотрел он не как раньше, намного шире, и в каждом обнаженном дереве ему мерещилась его Арина, его девочка, чьи ручки были схожи с тоненькими веточками деревьев. Он не сводил с них взгляд, преподнёс левую руку к губам, другую положил в карман и ушел в мечтанья, пока я прислонилась к спиной к лестничным периллам и не заметила еще один этаж, тот, которого как будто бы не существовало. Снизу и не лил солнечный свет, его наверно не пропускали заколоченные окна. Чего только можно было ожидать от этого корпуса, но точно не еще одного этажа. Я неспеша развернулась, проехавшись каблучком от сапожек по холодному кафелю, и принялась спускаться вниз. И что-то ледяное бросилось на мои плечи, будто открывался давно забытый склеп, из которого вот-вот да покажется чудовище, вытаращит свои огненные глаза. Но чудовище как такового не было, кроме него лишь ноющий заурядно ветер, ледяной ветер бросился на мои ноги и тело, как я проговорила:
- Леша, Леша иди сюда!
Он не сразу услышал меня, не решил нужным пойти, что-то проговорил себе под нос, пока не нашел себя одним, одиноко стоящим у бессмысленного окна. Всмотревшись в уходящие вниз ступени, он нащупал в кармане очки с черной оправой, поспешно надел их и поспешил вперед. Я ждала его на последней ступени, смотрела и не верила тому, что заброшенный, не отопляемый этаж корпуса остался единственным, и не могла представить что будет, если мы все-таки найдем Арину здесь. Я обернулась, вонзилась взглядом в его близко стоявший силуэт и тут же сказала:
- Я за Таней. Подожди нас, не ходи, мало ли что, тут наверно поливали дожди…
Я ушла быстро, а вот его шаги были куда опрометчивее и осторожнее. Что-то во взгляде его было чудовищное, столько ужаса, словно само осознование того, что Аринка провела ночь в подобном месте, уже выбивало его из колеи. Глаза его выцвели, как и раньше, он сделал шаг вперед, уже не клал руки в карманы и направился в спешке куда-то вперед, туда, к ней. И все в нем стучало, сердце его разбивалось на тысячу кусочков и собиралось вновь. Он знал, что если не найдет ее здесь, вы дернит все волосы со своей головы, что упадет в бессилье и будет плакать. Ничто не убивало его так, как безвыходность, как потеря той, которую он сделал не только смыслом своей жизни, но и смыслом всего. Он не помнил дня, когда бы не коснулся ее руки, все до не было покрыто плотным туманом, и ни тучки не расходилось в нем, как бы он не пытался вспомнить хоть один час, в который бы забыл о ней. Морфий и она, морфий и она! Они стали для него тем глотком воздуха, той дозой счастья, обойтись без которых он не мог. Потребность в любви оказалась сильнее, чем та, от которой он избавился. Она также брала его в озноб, и ноги его подкашивались от усталости. Но сон отступал! Для него больше нет времени, он итак проспал все, прибывая в каком-то забытье, и лишь сейчас он обнаружил какие-то расколы в его памяти. Леша никак не мог припомнить число, объявленное календарем весь день. Но и сейчас ему было не до того…
По левую от него руку струился бледный свет. Свет этот не прорвался, а струился ровно, и так уже давно, наверно час второй. Откуда он взялся, когда на небе практически всю часть заволокло темными тучами, было не известно. Все бралось откуда-то само, все появлялось, казалось, что сместиться и структура земли, и путь ее станет ее каким-то другим, может она поменяет орбиту? Лешка бы не удивился этому так, как удивился тому, что ноги его и сутулый корпус привели его к ней! Это самая дверь, у которой он замер и чей порог перешел, распахнутая и оставленная Черной Подруга в эту ночь стала шансом Аринки помочь Алексею, могла стать и его гибелью. И в тоже время она напоминала о том, как в сердце Госпожи появилась то новое, то хорошо забытое старое, которое она оставила еще в Ировании в столь юном возрасте, запылившимся в ее память. Ах, вспомнить только, ее ранние годы, ее поступки, ее доброту и тогда твердо и легко поверит каждый в то, что Владелица сроками жизней уже не та, она другая!
Но мы поговорим не о ней, а о том, какую картину нашел Алексей, и как осколки, сотня маленьких кусочков от разбитого окна буквально чуть ли не влетели в его глаза. Они напомнили ему о том, как когда-то, испугавшись его, Аринка разбила вазу, только чтобы он не подходил к ней ближе, и как один из кусков он прислонял к своей ладони, после чего та болела. Но все зажило, ни следа не осталось, а в памяти не умолкало! Будто давно это было, лет десять назад, или больше, но точно не дни назад. Они исчезли, эти кровожадные, сосущие терпение дни, на смену им пришла зима, спокойная, блеклая зима – так думал Алексей, стоя в растерянности и глядя на то, как тряслось треснутое, не до конца выбитое стекло. Его жадно поедал мороз, рисовал на нем не то лес, не то какой-то дикий край, в котором волк с острым и страшным оскалом поедал свою жертву, бедную рыжую лисицу. Ветер выл протяжно, да так тоскливо, что заглушал даже стон единственного на ту ночь друга Аринки, стон фонаря! Тот затих, давно потух и молчал… А вот подоконник, капельки алой крови впитались в его поверхность, и медленно уходили вниз, одна из них успела капнуть даже на осколок, остальные же лежали смирно. Подумать только, какое сражение происходило здесь, и что никто в нем не выиграл, это поражало, это заставляло содрогнуться всех и вся, но не ее! С рассветом наша черноволосая девушка могла бы уйти, вылезти в разбитое окно и по снегу добежать куда угодно, в другой корпус или к себе наверх, тем более, что давно уже она не лежала по сред кабинета, а сменила свое место. Лешка не сразу заметил то, как за старым шкафом с маленькими ручками, с которого облезала краска, находилась она. На полу лежала бледненькая, красная правая кисть руки, пальчики расцепились и выглядели беспомощно. Пальчики спали, спала и она!
Скорее нет, скорее она погрузилась в очень поверхностный сон и все слышала своими замерзшими ушами, которые так и наровились свернуться в трубочку, просили ее вместе и с носом Аринки спрятать их куда-нибудь. А она упала прямо у шкафа, склонилась на колени у его боковой стенки, лицом сидела к окну, поначалу прижав к себе колени, но после, абсолютно холодные они поползли по полу, и больше она их не чувствовала. Она не видела смысл в том, чтобы укрыться за партами, поставить их так, чтобы ветер не трепал ее волосы. Она отдала себя всю, кому угодно, всем подряд: залетающему снегу, тоске и Алексею. А вот о чем она думала? Так просто и не сказать по ее лицу, одно только испугало, что она внезапно и мгновенно открыла свои глаза так, будто те и не спали, были прикрыты шторами век, но каждую секунду были на чеку, были на страже, все ждали того, от кого им придется обороняться. Она услышал точное приближение силуэта, уловила какой-то чужой запах, не признала его, с испугу не подняла руки, и продолжала сидеть, уставившись в окно. Сильно у нее болела рука, и не шевеля ей, она не могла понять наступил ли день или все еще утро, или ночь, ночь, которую она будет пытаться забыть. Но вот шаги стали все ближе и ближе. Она не выдержала, приподнялась не спеша, прислонив к себе руку, прежде облокотилась обветренными, ледяными пальцами об пол, а уже потом волосы ее взлетели и тихо присели за плечи. Глаз она не открыла, не хотела показывать им увиденное, пока не поняла, что пора, пора было идти на встречу.
Нельзя сказать, что Лешка был рад ей, он впервые вздохнул с неимоверным облегчением, так, словно молекулы морфина впитались в его кровь и вновь подселились к прежним, убегающим. Он стоял неподвижно, на лице его появилась улыбка, покой, только покой овладел им. Сердце сбавило темп, сам пульс казалось, перестал биться на несколько секунд, и он расплавился от удовольствия, от понимания, что перед ним стояла его Арина. Но какой она была? Какой! Лохматые, сальные волосы, прилизанные на правой стороне они делали ее головку не пропорциональной, колтун с макушки махал ему рукой. Но помахал не приветливо, а как-то грозно. На левой щеке внизу сверкала свежая царапина, кровь в ней не запеклась, и было видно, как все внутри ее бурлило. Тело ее тряслось не то от холода, не то от пережитого той ночью. Но пространство перед ней не меняло форм, дверь была дверью, а Лешка, вот Лешка то не остался для нее Алексеем. Во всем ее взгляде читалась некая враждебность, опаска ко всему, даже к самой себе.
Лешка двинулся к ней, проговорив:
- Арина, милая, что с тобой? Пойдем, пойдем скорей, нас ждет покой! Арина, неужели меня не признаешь, перед тобой кувырком все сплошь?
Если бы кто стал свидетелем подобной, нет, этой самой картины, он бы ни за что на свете не поверил черноволосой девушке. Воспринял бы любую ее эмоцию за элементарную, но хорошо продуманную игру. Действия ее не принадлежали ей, сердце билось как-то иначе, скорее всего оно поменяло ритм, или словно после реинкарнации возобновилось стучать по новому. Но кто ему приказал? Кто дал этому сердцу ненавистное, глубое право биться не так, как раньше? Сколько в ней было усталости, она съедала ее всю, каждая родинка на ее лице, казалось, жила самостоятельно, а несчастный, измученный разум дергался, не мог совладать с собой. Она была Ариной, но какой-то другой, изменившейся, если раньше она слушала все происходящее вокруг с нее с долей нежности, с аккуратностью во взгляде, то теперь взгляд ее был ядовит. Нет, не зла она была, утомлена и убита собой, собой! Лешка растеряно ждал от нее ответа, не выдержал и приблизился к ней, как она наклонилась, резко схватила первый попавшийся большой осколок, твердо прижала его ко своей левой ладони и закричала:
- Не подходи! – и тут же голос ее сменился на страшный, ужасающий шёпот, - Не подходи, ты призрак в полумраке, скрывайся же за фраком. А коли нету у тебя одежды настоящей, не мучай сердце мое, оно уж больше не твое! Не твое! Ах, ты смешен, ты может, мною удивлен, что на Земле я жить осталась, в лапы колдуньи не попалась. А ты, о, ты спустился к нам из сада, тебе, тебе не рада. Того гляди придет да дама в черном, и надо будет быть покорным. Но разве есть во мне покорность?
После этих слов она стала медленно приподнимать свою руку, но не вытягивала ее вперед, а почему-то стремилась достать ей до потолка. Было видно, что стекло в какой-нибудь миг легко поранит ее, но она будто не чувствуя боли, продолжала стоять, как двинулась вперед. Она подбежала к нему, опустила стекло, и чуть не коснулась белеющей щеки Алексея, она смотрела с каким-то сожалением, которого и быть не должно. Откуда она взяла его, о чем она говорила, он этого понять не мог. Леша слушал, просто слушал ее голос, он понимал, что что-то явно выбилось из колеи, но главное, что колея цела. Цела!
- Знаю, что черные спрятались тени, пришли посмотреть на тебя даже из Вены. Кровожадная, съедающая тоска все она уволокла. И расступились небеса, какие чудеса! Но мне тебя придётся отпустить, и как-то дальше жить…А как? – она задала ему этот вопрос, глядя в наливающиеся непониманием глаза, несчастье вновь поселилось в нем. Алексей немедля коснулся ее запястье, сказал:
- Послушай, жить мы будем вместе! А в голове твоей дурные вести.
Он привык, привык, что Аринка всегда слушала его, но на этот раз она в страхе отстранилась от него, вознесла указательный палец над головой, потом приложила ко лбу, к животу, и поморщившись, перекрестилась.
- Не ты, не ты! Все это призрак ночи, я закричу, что есть всей мочи!
- Ччч, - Алексей приложил палец к губам, принялся медленно отходить назад, но никак не мог свезти с нее взгляд, он только понял, уловил в этот неожиданный миг то, что его потрясло. Он понял, что она считала его мертвым, потому отказывалась коснуться его.
Она бросила давно стекло, левой рукой облокотилась о какой-то покосившийся стол и заплакала, заплакала так чисто, так искренне, что внутри у Алексея все задрожала, и он вновь двинулся к ней. Тяжело дыша, он стоял от нее на расстоянии одной вытянутой руки, нее найдя ничего больше, обнажил свои чистые локтевые сгибы и показал их ей. Она отвернулась, отвернулась за секунду до этого, глотая собственные соленые, стекающие слезы, которые почему то были холодными, она стала отрицательно трясти головой, пока он не произнес:
- Смотри, смотри и понимай, что все прошло! То был какой-то длинный сон, и жизнь моя была поставлена на кон. Но кончено, все кончено…Смотри же ты! – он подбежал к ней, наконец дотронулся до ее не желающего поворачиваться к нему лица, как она враждебно, с недоверием покасались на него.
Исчезли милые глаза, те святые, милостивые глаза, успокаивающие его в те страшные мгновенья. Душа ее раскалилась, руки не имели сил сопротивляться, и зорко смотрели, продырявливали его, втыкали в Лешку нож одни глаза. Тогда он отпустил ее, и она осталась стоять по-прежнему в полном одиночестве. Да, она считала себя одной, и все события той ночи грезились настолько четко и явно, что она перестала принимать действительность за так таковую, и мечтала найти реальность. Но ведь она была перед ней, была! Но как теперь ее убедить в этом, как доказать? Но Лешка не побрел к двери, он взглянул в окно, и тот час спросил так отстраненно, так тихо:
- Что здесь было?
- Все плыло! Братец мой обманом затащил, и с этих пор он мне не мил. К тебе не дал он мне пройти, он все велел уйти. А после представилась она, пришла она, не пожалела и сама луна. Я помощи просила даже у фонарного столба, едва не расшибая лба. А ты, ты умирал в мгновенье те…
- Арина, прекрати, и заново историю ты не верти. Я жив, с тобой, смотри! – он вновь двинулся к ней, словно сопротивляюсь кандалам рассудка, он тянул их то в одну сторону, то в другую, но собеседница держалась непреклонно, то и дело, говорила:
- Умер, умер!
Одно слово, то слово, которым и могло решиться все, убило в нем все расцветающее, все трепещущее. Он немедленно обернулся в сторону окно, взглянул на свое отражение, попытался убедить в том, что он был самими собой: нашел свои взъерошенные волосы, слегка спадавшие с него брюки, которые не мог удержать ни один ремень, нашел на себе рубашку и все пуговицы на ней. Он нашел себя, но она нет! И в голосе ее не было ни доли иронии или юмора, она смотрела на него чуждо, как на того, кого не знала. И так ему захотелось бросится перед ней на колени, целовать эти тоненькие, изящные икры, так ему захотелось любить ее еще сильнее, что даже перестало хватать воздуху. Он закашлял, прикрывая рот рукой, но она глядела все куда-то в сторону, пока нее послышались шаги, шаги Татьяны!
Она выскочила из проклятого кабинета, как птицы обычно вылетают из клеток, и ничего ей было больше не надо. Лешка не успел проследить, как быстро след ее пропал, и кроме разбросанных осколков на полу больше ничего не осталось. На один из них он наступил ботинком и вспомнил, как она уже бежала, но бежала от страха, не желая делать ему больно, не желая его убивать, а тут она бежала, уже лишив его всей нравственной жизни!
В коридоре, залитом солнцем, с боковой стороны на встречу ей вышла Татьяна, на плечах ее была накинуты серого цвета вязанная кофта с крупными черными пуговицами. А на ногах ее виднелись туфельки. Фигура ее шла беспокойно, сам силуэт ее что-то искал, но шел осторожно. Она периодически останавливалась, все больше натягивала на плечи и без того лежавшую на них кофту, и ей все брал холод. Он неотступно шагал за всеми нами, но Аринке, казалось, было уже не просто тепло, а скорее жарко. И когда Татьяна увидела ее лохматую голову, выпавшие пряди черных волос на плечи, причем очень тоненькие пряди, она тут же остановилась и пригляделась: Арина ли это была? Поначалу она увидела какую-то девушку, но не за чтобы на свете, ни за какие бы убеждения не поверила бы, что эта девушка была ее ученицей, той любящей и вечно сострадающей Аринкой. Ее глаза сверкнули, и Татьяна не заметила, как горячие, полыхающие, трясущиеся руки обвились вокруг ее шеи и проговорили:
- Не отдавай меня ему, не отдавай! – этот шёпот не просто насторожил Татьяну, он испугал ее и она вгляделась, как вперед следом за Ариной грустно и пораженно вышел Алексей, опустивший глаза.
Он не смотрел, и не смог смотреть на то, как любимый его человек не признавала его живым, как отвергала все сказанное им. Но почему? Таким вопросом он не задавался, он знал, знал четко, что именно он погубил ее. Причем не сразу, а на протяжении долгого времени он мучил ее, заставляя искать стеклянные ампулы, он отравлял не только себя, но и ее. Она отдавала ему всю себя, не желая часов ночи, она помнилось, не спала и вздрагивала, она вытаскивала его со дна тех глубин, на которые его опускал морфий. Но все исчезло, исчезла и его Аринка. Та девушка, впереди обнимающая Татьяну, не смела глядеть на него, истерически плакала, никак не могла совладать со своими слезами. Им, казалось, не было конца, она прижималась к Татьяне вся, ее белая щека касалось ее. Лешка глядел болезненно вниз, куда-то себе под ноги и понимал, что так ровно стоит на этой поверхности, на Земле благодаря той девочке с черными волосами. Для него она была еще девочкой, тем ребенком, которого он погубил.
Время шло, оно тянулось, но момент этот показался ему особенно долгим, тем более, что ничто не нарушало его. Солнце все так же протяжно тянулось, она выходила из своей каморки, словно его кто-то вытаскивал. Но кто? Его никто не ждал, даже Алексею, особенно ему, оно стало неимоверно противно, и он обернулся назад, увидев мой удивлённый, заставший у лестницы силуэт. Я поняла без слов, поняла все, и стало так жутко, так обидно, что потухли его едва только выздоровевшие глаза, они уже искалеченные новой болью, пропустили меня и направились куда-то вперед. Он шел без цели, он не знал ее! Нет, он не сдался, желания его остались прежним, но он был полностью бессилен перед состоянием рассудка, так как еще не удостоверился и в том, а здоров ли он, или вправду мертв, мертв без прежней привязанности?
« Найти прежний ориентир снова мало кому удавалось, его изначально нельзя терять. Ориентир не похож на цель или взгляды на мир, которые с легкостью или с трудом, но все же можно поменять. Однажды оставив его где-то забыв, фантазия поменяется с реальностью настолько быстро, что покосится все пространство вместе с всеми взятыми деталями. Потеря ориентира ведет к темноте, к настолько кромешной темноте, где не найдется даже и спички, маленького огонька, чтобы разжечь свет. Ведь там гаснет все, нет дыма, нет огня! Есть только фантазия, выпросившаяся и вставшая на лидерское положение. Но лидером она никогда быть не может…»