Возвращение с войны

Возвращение с войны
Было и радостным, и печальным. Радостным, потому что кончилась смертельная война и я остался жив, хотя и ранен в ногу, и потому что ехал домой к моей Поле, к моему милому дому, и к моей плодородной лесной земле – кормилице. Все, что я оставил в Волчихе, было для меня настолько родным и близким, будто все было живым. Первое, что встретит меня – жердевая ограда, ворота с пучком побелевшего ковыля, мой притихший деревянный дом из сосновых бревен, еще не потерявших смоляную свежесть, двери в сенки, потом я взгляну в сусек, еще полный пшеницы и ,наконец, открою дверь в родной и теплый дом, в котором я стал счастливым, теплее и милее которого  нет нигде на свете. В доме все было по-прежнему: и русская печь, побеленная и опрятная, и покрашенный пол из широких досок, и деревянная кровать, аккуратно заправленная приданными одеялами и подушками, и ларь, заполненный приданной одеждой, и стол, на котором ароматные высокие булки крестьянского хлеба, накрытые расшитым полотенцем, и икона божьей матери на божнице, накрытой льняной расшитой тканью, и шайка около дверей. Мне кажется, что все это ждет меня в какой-то затаенной тишине. Но нет в доме главного – Поли. Я уверен, что она, избегая  скуки, как всегда трудится на образцовом огороде. Оглядев все в доме, я вышел в ограду и пошел в огород, где Поля увлеченно ухаживала за грядками огурцов, капусты, моркови, лука, чеснока, свеклы, мака, брюквы, редьки, rартофеля, подсолнечника, конопли и грядкой кукурузы и цветов. Все это было, когда я уходил на войну. И теперь я все вспоминаю с радостью, какой ,может быть, не испытал бы, не будь я в разлуке  на постылой войне. Воспоминания о Поле, о доме, о земле были для меня, как молитва, успокаивающая и утешающая, наполняющая сознание  добром и верой во все побеждающую жизнь. И вот теперь я живой  буду любить, молиться, трудиться, радоваться солнцу, ветру и шелестящим листьям молодых берез, серебристых осин, клубничным ароматам спелых ягод, взлетающим из густого разнотравия тетеркам, зайцам, стоящим на задних лапах и рассматривающим меня за то, что я их не трогаю и не представляю для них опасности, беззаботным суетливым уткам на богатых кормом болотах, щедрому лету и суровой зиме. О Мухартухе я вспоминаю особо. После Поли она на втором месте, потому что, хотя и молода, но до чего же послушна и понятлива. Однажды я рубил сушняк на зиму и порядком устал до темна. Наложил сена возок и поехал домой, лежа на ароматном сене. Но от устали я скоро заснул. Ехать до дому около двенадцати верст. И проснулся, когда Мухартуха остановилась у ворот. Я всегда замечал, что если лошадь хоть раз прошла по какому-либо маршруту, она безошибочно вернется домой даже без хозяина. Но лошади тоже, как люди, с разным характером. Но в любом случае животное привыкает и подчиняется хозяину, если он ласково относится и ухаживает за ним. А я животных уважал, как членов семьи. Ну а как же иначе. Если лошадь возит все грузы (сено, дрова, зерно и прочее), корова кормит молоком, овцы и свиньи – мясом, куры, гуси- яйцами, мясом, а кот ловит вездесущих мышей и крыс. Ну а земля тоже, как мать родная. От нее все: и хлеб, и дрова, и сено, и ягоды, грибы и радость человеческая. Когда я приезжал на свою землю, я всегда радовался первозданной природе: лесу, травам, птицам, ароматам, солнечному теплу, щедрости дождей, всходам и росту пшеницы, льна, птичьим трелям, кряканьям уток на болоте, гнездовьям птиц, пчелиным жужжаниям на цветочных угодиях. На густом травостое Мухартуха наедалась вдоволь и стоя дремала, помахивая хвостом. Это меня радовало. Хоть она и работала, а держал я ее в хорошем теле. Даже здесь, в дороге с войны я радовал себя воспоминаниями более обостренными. О войне не хотелось вспоминать. Колчаковские армии, потерпев поражение на Урале, отступали на Восток. Омск стал основной ставкой Колчака. Но и здесь шли победные бои временно. Войска Колчака отступали в Новониколаевск (Новосибирск), Томск и далее на Восток. Колчаковская армия предпринимала ряд карательных мер протил революционно-настроенного окружения. Но народ не победишь, он как вода заливает огонь. Донимало партизанское движение, особенно в городах, на заводах, шахтах. Все недовольные составляли ощутимую силу революции. Мы находились в окопах на подступах к Томску. Перестрелки не давали покоя.
Обозы и пешие массово отступали на восток. Мы ждали приказа. Офицеры были подавлены отступлением. Ухудшалось питание, экономили патроны. В городах и селах свирепствовал тиф. Армия Колчака терпела поражение за поражением. В ночной перестрелке я был ранен в ногу и отправлен в полевой госпиталь, а через полмесяца – снова в строй. Я был на передовой линии фронта. Каждый день отступали и окапывались, обычно около дорог на опушках леса, ожидая продвижение революционных отрядов, состоящих из таких же крестьян как я. Но почему же я должен стрелять, может быть,  в соседа или даже родственника? Революция, как пожар, идет валом и сметает все старое, ненавистное, хорошо, конечно ,мы в Волчихе живем хорошо. А везде ли так? Почему из западной России хлынули тысячи переселенцев на Восток? Значит жили они плохо и поэтому бросили насиженые «гнезда» и устремились в неизведанное. С надеждой на лучшую долю. Ведь мой отец уехал из Орловской губернии неспроста, хотя и был мастеровым кузнецом. Почему же простой народ пошел с революцией, а не с Колчаком и оказался сильнее царской армии? Так всю дорогу до города Камня мы с Иваном Калининым задавали вопросы и пытались на них ответить. Рассуждали мы по-разному. Потому что Иван, тоже раненый, жил в городе Камне и был батраком у разных хозяев. И таких было в России миллионы. Они были обижены судьбой, потому что у них не было земли и другой собственности, поэтому они не были обвенчаны собственностью, на которой стояли интересы, уважение и верность государству, ее законам, ее системе. Именно таких пролетариев объединила революция, давшая им демократические условия труда и права. Дома я был доволен условиями жизни и другого не желал. Война же гражданская нарушила мой покой и удовлетворенность, заставила шире и глубже взглянуть на сложившиеся условия жизни и взаимоотношения народа, богатых и бедных, государства и права, о чем я дома не думал. Мне казалось, что везде так хорошо, как у нас в Волчихе. Я на мгновение представил, что у меня нет земли, как бы я жил и рассуждал. Поэтому я спросил Ивана.- Почему у него нет земли? Он рассказал свою историю. У отца его была земля и пимокатная. Жил он не плохо: сытно и довольно. Но после смерти отца избалованный достатком Иван продал все отцовское хозяйство и решил заняться торговлей, но она не удалась. Деньги неразумно растрачены, и он вынужден был батрачить. Я не одобрял в душе поступки Ивана. « У лежачего хлеб не родит» - говоривали в нашей деревне. Иван рассказывал, как он любил в молодости погулять. И опять он мне не нравился тем, что промотал и хозяйство отца, и приданное жены, а создавать и наращивать не научился. Я ему не сочувствовал. Были и у нас в деревне такие ветролеты, которые только жаловались на условия, власть, на богатых, но не трудились на земле. Такой был и Иван. В нашей деревне жили хорошо, кто разумно трудился на благодатной земле. Так зачем нам революция, которая разрушила вековые устои? Но я все вспоминал фразу Ивана: - «Тошно работать на богатого и недоброго». По его рассказу был в Камне известный и добрый богатый Серафим «Имел он много земли с лесом и озером, посевы, разного скота и лесопилку, хорошо уважал людей, помогал другим и лесом, и семенами, и давал лошадей в пахоту, и племенных жеребцов и быков. Имел большую посеку и кузнецу, даже землю давал в аренду с долевой оплатой. Так к нему все стремились на работу. А всех желающих не возьмешь. Но добрый-то был Серафим один. Не скажешь такого о других, стремящихся взять больше, а дать меньше. А нужда-то, она гонит и в кабалу, лишь бы заработать на хлеб». Так и по всей России было мало добрых богатых, все больше жадных до использования безвыходности. Серафим дома ставил на две семьи и сдавал в аренду, приезжали мужикам да с сыновьями помощниками. У Серафима было более полсотни постоянных и временных работников и никто на него не жаловался. Он умело всех ублаготворял. Очень ценил хороших работников и особенно мастеровых: домостроев, кузнецов, печников, портных, шорников, пчеловодов, которые работали у него постоянно и создавали основную прибыль. Но он был строг к пьяницам. «За это он и меня уволил», - рассказывал Иван. Осенью, после уборки хлеба, устраивал свадьбы за свой счет своим хорошим работникам и застолья на всех работников в праздники. Сам он со своей большой семьей жил в большом кирпичном двухэтажном доме на полсотни комнат. Не раз земское собрание предлагало ему занять должность уездного старосты, но он так и не дал согласия. Но не отказывал  в деловых советах и помощи школам, сиротам, имел самые богатые магазины в Камне, Новониколаевске, Барнауле, Омске. Поддерживал торговые связи с фабриками и заводами Москвы, Петербурга и другими. Содержал собственную школу для своих работников и талантливых учеников. Многих богатых каменских предпринимателей, по рассказу Ивана, революция разорила, а Серафима, к удивлению, не тронула, потому что он свое большое и богатое хозяйство добровольно передал Советской власти и даже остался руководителем.
Я не допускал мысли, что Серафима, такого богатого не разорили и не сослали куда-нибудь в Сибирскую тайгу, на поселение или в острог. Этот вопрос я задавал Ивану, ответившему примерно так. «Серафим был умен и дальновиден. Он понимал, что противостоять неразумно и бесполезно. Поэтому он опередил события дипломатично: сохранил хозяйство от разорения и себя от насилия, поэтому и решил все добром, продолжая служить народу и государству. Об этом Серафиме не раз говорил дядя Петя (брат моей матери), тоже дальновидный человек, одобрявший поведение Серафима. В условиях революции, хотя революцию он не принимал, но разумно, хотя и вынужденно сотрудничал с ней, как с врагом. Поэтому- то он не вступил в постылый колхоз, а остался в городской структуре, в которой было меньше преследований. Семья его жила в Прыганке, а он жил и работал в Волчихе на разных работах: и печником, и столяром, и конюхом в Волчанской администрации, и на строительстве столбовой дороги (Волчиха – Прыганка), и хлебопекарем. Во время ВОВ был артиллеристом, был ранен, но в санитарном поезде уже ехал на Восток и погиб при бомбежке. У него было шесть детей: четыре дочери и два сына. Все они после войны переехали в Новосибирск. Таких, как Серафим, понимающих политическую обстановку в период революции было много и они ставили вопрос так: «Поживем, посмотрим, что такое социализм и госсобственность?» и такие не прогадали, хотя и лишились излишних амбиций и льгот, предоставленных царизмом. Гражданская война научила не только убивать, она стала для меня большой школой не только моей жизни, но и политики, в которой мне многое было непонятно. Иван на многие вопросы отвечал просто и понятно. Я же был раздвоен. Революция обещала многое лучше, чем было. Но меня тянула моя обеспеченная крестьянская реальная жизнь. Так почему же миллионы людей и горожан (преимущественно) и сельчан поддержали революцию? Я ее не поддерживал, но сопротивляться было смертельно. Как бы мне не хотелось, но здесь в дороге домой, в беседах с Иваном я понял, что с «волками жить –  по- волчьи выть», иначе – уничтожит тебя. Жизнь моя, как любого человека, - главное, остальное – ее результаты. И какая бы ни была жизнь, в ней можно найти хоть не -большую радость и какое-то утешение. Иван находил радость в водке. Он часто выпивал и выпивши он или бунтовал, или радовался, особенно окончанию окопной и отступательной войне. «Мы свободны, Федя, теперь у нас будет и работа, и хлеб, заработанный у государства. Привет революция! Хватит выжидать подачки от Купца Кузеванова! Он меня подпаивал, чтобы больше работал бесплатно. Революция ему все припомнит. У него никто больше недели не работает из -за обмана. Это только Серафим – человек, остальные – кровопийцы ,– выкрикивал Иван в пьяном виде.- Федя, я дурак, потому что пьянствую. Ведь я нормальный человек, когда выпью. Без выпивки я – жалкий нищий и раб. Ну как же не выпить! Я его понимал и не понимал. «Федя я не могу воровать и обманывать, не могу. Понимаешь?» Но в душе, я его осуждал за то, что он промотал приличное отцовское хозяйство, а теперь он ждет помощи от революции. И таких тогда было много. И в нашей деревне были такие, которые и революции не нужны, наоборот ,ей нужны труженики для строительства нового государства. Но вернемся снова к войне. Ивана я встретил после госпиталя. Нас направили в одну роту на передовую, которая меняла линию фронта, уходя на Восток. До нее мы шли целые сутки. Нас было около десятка. Но сблизился я больше с Иваном. Он был хоть и выпивохой, но честный, открытый и откровенный. Нас вел усатый сержант, возрастом старше нас. Все уже были в шинелях, шапках и сапогах. В ранцах каждого был суточный сухой паек: хлеб или сухари, сахар, соль, пшено и пачка махорки. Посуду для варева приобретали кто где мог. Сержант (из Новониколаевска) был добрым человеком. Он не называл нас солдатами, а просто «ты, братец, не отставай». В нем ощущался крестьянский характер. «Бог даст, до темна дойдем до Алексеевки, там и заночуем». Он не приказывал, но все мы его указания выполняли по- солдатски. Мы шли строем, неспеша. Мне, казалось, что мы не знаем, куда идем. Армия Колчака отступала. Мы шли вдогонку. К вечеру мы пришли в Алексеевку, в которой жгли костры и была толпа народа, кто-то громко говорил. Это – демонстрация против временного правительства революционно настроенных. В деревню входить было опасно. Но нам помогли приготовить пищу и посоветовали ночевать в банях на краю деревни. Оружия у нас не было. Пистолет был только у сержанта. Сержант посоветовался. «Или ночевать в банях с риском, или идти в лесу ночевать». Ночи уже были холодные. Решили ночевать в бане. На ночь назначены караульные. Отдохнули хорошо. Но нас на рассвете разбудили выстрелы, крики и пожары домов. Свирепствовал карательный отряд. Несколько революционно-настроенных растреляли на месте. Их дома подожгли. Мы спешно поднялись и рысцой продвигались дальше, до леса. С дороги свернули и шли параллельно ей, чтобы не встретиться с карателями. Деревня была сравнительно богатая. Располагалась в долине вдоль рыбной речки Тихой. За речкой простирались посевные поля, жгучные и плодородные. На северной стороне были богатые мелким зверем сосновые леса. На западе – непроходимые болота – рай для водоплавающих птиц. На южной части, в холмах в шахтах добывались редкие металлы и, говорят, алмазы. Поэтому рудники охранялись и держались в секрете! Работали в шахтах, преимущественно заключенные, которые и жили за надежным забором под строгой охраной. Один из компаньонов этого секретного производства Тимофеев, жил в большой усадьбе, на юго-востоке, на краю деревни, рядом с приисками. Он держал под контролем всю большую деревню. У него работали около сотни батраков, в том числе бывших заключенных политических и уголовников, находящихся на безвыездном поселении в этой отдаленной деревне. Именно десятки ссыльных поселенцев не первый год бунтовали и даже устраивали мелкие диверсии, пытаясь доказать свои равные права перед Тимофеевым, содержавшим группу надзирателей за недовольными. Это Тимофеев и на этот раз вызвал отряд карателей, жестоко расправившимися с политическими активистами, которые не случайно и не стихийно призывали к революции, начавшейся по всей стране. Об этом страшном кровавом событии я знать не мог. Мне рассказал потом, в окопах Иван, а ему рассказал один из участников отряда карателей. Иван, однажды, признался мне, что «Я бы застрелил офицера, приказавшего расстреливать и устраивать пожарища». Но этим все не кончилось. Политическая обостренность жителей Алексеевки возросла, особенно ссыльных, которые еще больше сплотились и предъявили ультиматум Тимофееву, который установил открытые посты слежки. Некоторые надзиратели были похищены, а Тимофееву были предложены требования на обмен  похищенных, но Тимофеев ответил угрозами. Ссыльные устроили пожар Тимофеевских складов с зерном и промышленными товарами. Большую часть зерна успели вынести и сохранить. Новая волна революционного движения дошла до Алексеевки. Как и по всей стране была установлена советская власть. Тимофеев со своим семейством уехал, говорят, в Китай, шахты с людьми затопили. А мы добравшись до полевого штаба, перекусив наскоро влились в «размытую» линию фронта. Выпал снег, начались заморозки. Первые сутки мы копали траншеи и строили землянки, отапливаемые  кострами. В ночное время костры запрещались, поэтому отогревались днем. В одной из землянок разместился  санпост, хозяйкой которого была молодая женщина. Когда мы выкопали траншеи, пришел ротный и приказал копать другую линию траншеи через  сто метров от первой и затем через сто метров третью линию окопов. Я понимал, что готовилась оборонительная линия и надолго. Мы работали, как муравьи: рубили сосны и таскали волоком и на плечах (и частично на лошадях). Перед первой линией окопов укладывались в два бревна защитные стенки с амбразурами. На топографическое обустройство ушло около месяца. Боевые действия шли где-то впереди. Около санпоста была даже построена баня с обогревом костром на камнях. Мне даже довелось раз помыться и сменить белье. В пределах нашего полка ожидался основной удар Красной армии. Но произошел он северней, а перед нами был правый фланг красных. Началась постоянная перестрелка. Окопы заваливало снегом, начались морозы. Северней нашего полка, занимавшего около десяти верст, произошел прорыв фронта белой армии. Нам грозило окружение с правого фланга. Изменилась линия передовой на линии соседнего полка. Наша рота по-прежнему отражала периодический обстрел наших расположений. Но атак рукопашных не было. Пришло известие: правофланговый полк сметен. Теперь на нас наступал враг с двух сторон. После прорыва армия Колчака панически отступала, не находя поддержки у населения. Красная армия, вдохновленная первым успехом, не давая передышки решила исход колчаковской армии. В начале 1920 года армия Колчака прекратила существование, все законичилось полным ее разгромом. Наш полк был окружен. Капитан Белов собрал и построил нашу роту последний раз и объявил, что армия Колчака побеждена, нас ждет плен. Можете расходиться по домам, кто как может. Поблагодарил нас за верную службу России и отечеству. Отдал нам честь. На лицах солдат не было радости. Все были подавлены случившимся. Это чувство было и у меня. Ко мне подошел Иван. Он знал, что нам по пути. Он предложил немедленно скрыться, чтобы избежать плена. Стрелять перестали. Можно проскочить, пока полковник договаривается об условиях перемирия и капитуляции полка. Иван отвел меня в сторонку и высказал план побега. Днем разузнаем путь, а ночью пойдем между дозорными постами в сторону железной дороги. Погоны снимем, шапки вывернем, не плохо бы сменить шинели. Но где это сделать? Да и времени нет. План Ивана был рискованным. Зима, морозы. Можно замерзнуть. Иван уже был выпивши. Интендант раздавал, хотя и не всем, хлеб, спирт и сало. Все это удалось приобрести и Ивану. С вечера я не мог уснуть: думал идти ли в побег? Ночью пошел снег и стало теплей. Иван выпил еще и заставил выпить и меня, закусили хлебом и салом. Но моих сомнений это не сняло. Настал час выхода, и мы пошли в сторону дороги, о которой Иван разузнал.
Шли молча. Через минут двадцать около леса нас остановил дозорный: кто, откуда? – Мы сбежали из белой армии, идем к советской власти. Иван предложил выпить. К счастью, постовой не отказался «подогреться». Выпил, закусил салом и предупредил, что я вас не встречал и подсказал дорогу до ближайшего поселка, в который мы вошли часа через два. Была уже глубокая ночь. Стучаться в дома не стали. Несмотря на лай собак, устроились под стогом сена. К утру согрелись и даже заснули. Утром нас выдали собаки. Явившись из-под сена, мы напугали хозяина, который держал в руках вилы. Мы извинились и объяснили наше положение, предложив выпить. Хозяин, успокоившись, пригласил в дом, и нас накормили горячими щами да с мясом. Мы купили по булке хлеба и отправились до следующей деревни в пятнадцати верстах от этого первого ночлега. Деревня «Посконь» была больше и люди жили, мне казалось, лучше. Иван был более находчивым и одному из хозяев, запрегавшему лошадь, предложил какую-либо помощь: попилить дрова или почистить двор от снега. Хозяин распросил нас: кто и откуда. Мы рассказали и показали документы. Шапки вывернули обратно. Хозяин предложил поехать за дровами в лес. Мы согласились. Нас накормили. Мы привезли двое саней дровяного леса: береза, осина. На следующий день мы снова съездили за дровами на двух санях. Хозяин был доволен. Переночевали. Нас снабдили хлебом и салом в дорогу. Прошли мы еще два села и достигли желанной железной дороги. Пассажирские поезда были перегружены и ходили редко. Но мы ожидали их все-таки в теплых помещениях станций, хотя и спали на полу. На станции работу найти было трудней. Небольшие деньги, которые у нас были, мы хранили на худший случаи. Ехать расcчитывали бесплатно, как солдаты. Ехали больше в товарных теплушках. Питалиcь только хлебом, салом с водой, иногда горячей на некоторых станциях. Во всех деревнях мы объясняли, что мы солдаты, идем с войны, хотя и по одежде было видно, что мы солдаты. Все, с кем мы встречались и к кому обращались ,нам сочувствовали и помогали, чем могли, особенно хлебом . Все-таки добрый русский народ, особенно крестьяне. Из всех деревень, которые я видел, самой богатой, я думаю, была Алексеевка. И все-таки Волчиха была милей и лучше. А образ жизни крестьян был, примерно, одинаков. Зима такая же снежная и морозная. Везде у крестьян деревянные дома и теплые сараи для скота, жердевые ограды, журавлевые колодцы, деревни около озер или рек, смешанные леса или сосновые боры, стога сена, как и в Волчихе мало лесопосадок Везде нас угощали овощными наваристыми с мясом щами. Крестьяне одеваются как везде в теплую  одежду: валенки, шубы с тулупами, шапки и рукавицы. Я в городе не жил, но знал, что там живут культурней и на деньгах. Совсем по другому крестьяне: трудятся на земле и с животными.
Он запасает все на год: и хлеб, и мясо, овощи, и одежду сами готовят: самотканное белье, зипуны, шубы, шапки, сапоги, чулки из шерсти, валенки. Крестьянин более универсален, потому что все производит сам, а не покупает, как горожанин. Поэтому крестьянин более выживаем, он ближе к природе – источнику начал предметных и духовных. Война заставила меня все пересмотреть и переоценить. Все от начала до сегодняшнего дня. Иван был для меня каким-то непонятным и противоречивым. Иван однажды мне высказал, что «сколько ни проси Бога,ничего он тебе не даст и не поможет ,хоть умри и другое. Его бесполезно просить. Опять же в людях не так. Бог создал вначале всех одинаковыми по форме, цвету, языку, характеру. Так почему же они разные сейчас? Я испытывал чувство прегрешения, слушая его пьяного. «Федя, скажи честно, тебе Бог когда-нибудь помог? Ты просто обманываешь себя верой в Бога по привычке». Нет, с ним я согласиться не мог, потому что в Бога верили и деды, прадеды и я. Без веры жить, все равно, что повиснуть в воздухе и не испытывать вкус жизни: «Сладкое, и горькое, и пошлое, и возвышенное, совесть и любовь, добро и зло. Ведь все это кем-то сотворено и дано человеку. Но и в Ивановых словах была правда.
Ведь правда, что затопили людей в шахтах. А ведь они создавали богатство хозяевам. За что? Каратели расстреляли бунтарей – тоже дикое беззаконие. Да  и правда, что богачи и купцы обогащались путем обмана бедных. Это только Серафим был добрым – один из сотни. И о безбожниках тоже непонятно. По рассказам Ивана некоторые  грамотные, ученые, а безбожники и живут безнаказанно. Да и в Волчихе есть такие, которые сомневаются в существовании Бога. Как же так, почему они сомневаются? Я всегда был уверен, что все от Бога и все с Богом. А Иван растревожил мою уверенность – и все-таки в Бога верят все, а не верят некоторые. Подвыпив, Иван мне рассказывал, что есть маленькие страны, народы которых верят в своего бога, не в Христа. Вот и получается, что люди сами создают себе своего Бога. Все это меня смущает, потому что я верю Ивану и потому что он не обманывает. Наш поезд часто и подолгу стоит. Сегодня с утра мы натаскали кое-каких дров и затопили буржуйку, согрели воды, даже умылись и помыли руки и позавтракали с горячей водой из снега. Подъезжаем к родным краям. Проехали Прокопьевск, в Барнауле будет пересадка на Камень. А там и до Волчихи рукой подать. Я вспоминаю часто Полю, родной дом и даже сердце начинает биться чаще. Домашний уют, мирная жизнь. Кончились принудительные мытарства, но не совсем. За дорогу нас проверяли дважды. Но находчивость и дипломатичность Ивана помогла нам.  В Барнауле мы готовились к проверке и договорились, как отвечать на вопросы коменданта. С Иваном я чувствовал себя уверенней. Но одно все же беспокоило– служба в Колчаковской армии. Иван всегда удачно убеждал, что мы сбежали еще до окончания войны. Из армии Колчака и даже сагитировали других. Называл их фамилии и даже просил их не преследовать и не обвинять за то, что их насильно мобилизовали в армию. И главное – он рассказывал о расстреле демонстрантов в Алексеевке и что в тот же день мы сбежали из армии. И, видимо, этому верили и задерживали ненадолго. В Барнауле наш поезд загнали в тупик и проверка была более строгая. Нас сразу конвоировали и отправили в барак около вокзала, где уже были собраны десятка три таких как мы, и опять выручил Иван. Он допросился в комендатуру и попросил принять его в Советскую армию. Это опять помогло. В армию его сразу не приняли, но  сразу отпустили. Но он говорил и за меня, потому что из армии мы «сбежали» вместе. Мы начали искать поезд на Камень. Поезда на Камень не было, а конным транспортом – дорого и холодно. Иван встретил интенданта и предложил чем-нибудь помочь. Удалось. Мы чистили снег на подъездах к складам, нас накормили из солдатского котла вкусной кашей. Ночевали в сравнительно теплом вокзале. На малых станциях как-то не было заметно людских скоплений, а здесь в Барнауле столько народу, что пройти трудно. Тут же на пероне, в вокзале и около идет торговля продуктами, вещами и даже лошадьми. Здесь же много беспризорных детей, которые воруют, прикрывая друг друга. Тут и картежники, и гадалки, и фокусники. Цены на продукты очень высокие, к тому же в ходу разные деньги: и рубли серебряные, и керенки, и даже золотые мелкие монеты. Женщины продают ароматные пирожки, недоступные для нас, и кренделя ,и высокие булки хлеба, сало свиное, мороженое молоко, мороженая рыба, дрова, грибы, огурцы соленые и, конечно же, мутно-белую самогонку.
Иван схватил меня за рукав, не объясняя, говорил, скорее – работа. Мужчина по -городскому одетый, видимо, богатый, в добротном пальто,в коротких валенках, в галошах и теплой фуражке с наушниками нанял нас погрузить дрова и разгрузить с подводы на второй этаж большого кирпично-деревянного дома. Мы перетаскали. Хозяин, поглаживая клиновидную бородку, смотрел на нас как-то особенно и когда мы закончили работу, хорошо заплатил серебром и пригласил в маленькую комнату с одним длинным столом, стульями фигурными, покрытыми белыми чехлами. И угостил ароматным чаем и хлебом с маслом. Хозяин сел с нами и долго распрашивал, кто мы, откуда, о войне, о крестьянской жизни и как мы думаем дальше жить в условиях новой и непонятной жизни. Отвечал больше Иван. Хозяин спросил: знаем ли мы, кто такой Ленин и Керенский? Как не знать, ведь они заварили эту неразбериху и войну. Жили мы, жили спокойно, нет ведь завели братоубийство. Кто от этого выиграл? Все проиграли. Вон на вокзале сколько безработного, голодного народа.- Позор России,- возмущался Иван, не зная какого духа этот не бедный и вежливый человек, называвший нас голубчиками.
Мы таскали дрова в деревянный сарай через метровый сугроб в ограде, окружавшей усадьбу площадью в две десятины с заснеженным садом. Первый этаж дома кирпичный, а второй деревянный ,окна со ставнями. Мы пили чай и отвечали на многие вопросы рослого и красивого хозяина средних лет. В доме кроме его и кухарки, подавшей нам на стол чай, хлеб и масло вроде никого не было, потому что было тихо. Под конец хозяин нас спросил, где мы будем ночевать и предложил нам убрать сугроб около дома, в ограде. Мы безусловно, согласились. Видимо, хозяин понял нашу простоту и добродушие и предложил переночевать в летней кухне в десяти саженях около сада и после нашего согласия приказал кухарке натопить ее. Кроме того, он предложил нам помыться в уже натопленной бане, являющейся половиной летней кухни. Для нас это божий дар, потому что в бане мы не были больше месяца. Мылись и блаженствовали. Иван поддавал пару и парился березовым веником. Мы тут же кое-как постирали нижнее белье и вывесили сушить над еще горячими камнями на печке. «Ох, сейчас бы опрокинуть стакашку, но перед добрым хозяином совестно. За много месяцев мы впервые спали на чистой и теплой постели, на барских деревянных кроватях, как награда за наши солдатские военные скитания за интересы богатых и властных. Только теперь разрушено было мое благодушие, я увидел сам, своими глазами и ощутил сердцем несовместимость богатства и бедности, добра и звериного зла, совести и лжи, дорогой, святой жизни и ничего не стоящей жизни простого раба в кандалах, работающего на богатых: может быть, Иван и прав, рассказывая, что Ленин уровнял,наконец, всех. Но я не мог понять хорошо это или плохо. Но ведь Иисус тоже был за равенство имущественное и духовное. Все было сложно понять. Я хорошо понимал все в пределах моей волчанской крестьянской жизни, но не мог понять, зачем кровопролитная война? Почему человек творит беззаконие безнаказанно, антибожественно, неужели Бог и кровавую войну благославляет, попы- то благославляют . Почему новая власть обрушилась на религию? Она что уже не нужна? А как же без нее? Во что же верить? Или жить без веры? Почему же Иван сомневается в существовании Бога? Значит его допекло. Мне хотелось задать эти странные вопросы этому хозяину. Он-то должен знать, что к чему, если он, скорей, ученый, а может,он был государственный чиновник? Может он знал все секреты противоречий и подозрительно, что его не арестовали, ведь он богатый? И, удивительно, что Иван перед ним не выпивал, не матерился, как обычно? Что же он почувствовал в нем: своего или предельно чужого? Никогда ничто не сверлило мое воображение так , как этот сгусток вопросов непонятно, назойливо мучивший  меня. Я перед сном представил перед собой Полю, мой дом, мое хозяйство, и мне стало легче на душе. Проснулись до рассвета и взялись за сугроб без напоминания хозяина. В доме уже был свет . Видимо, кухарка уже хозяйничала. Погода была тихая и морозная. Снег был смерзнувший и ломался брикетами. Несмотря на наши скитания и неудобства, телом мы отдохнули и работали резво. Убрали сугроб около дома шириной в две сажени. Усталости не чувствовали. До обеда очистили. Хозяин приглашал нас на завтрак, но Иван ответил, что после полной уборки. За то за обедом аппетит был помрачительный. Хозяин даже налил нам по высокой рюмки, а сам не пил. Вино было ароматное, приятное на вкус, но достаточно хмельное. Закусили горячим супом с курятиной и запашистым высоким хлебом. И хозяин в теплом халате опять задал нам вопрос: «Как вы относитесь к революции, голубчики?». Первым ответил Иван. «Мы за державу, только чтоб на нее работать, а не на жадных и коварных богачей. Мы не против той жизни, которая у нас волчанских крестьян: земля есть, трудись и живи спокойно», - ответил я. Но сам хозяин не сказал ни одного слова о революции, о войне и о новой власти. С кем же он было непонятно. Хозяин выразил нам благодарность ,оплатил опять серебром, подарил булку хлеба и посоветовал следовать нашим желаниям, но осторожно, следить за направлением «ветра». Я знал какой «ветер» в Волчихе: крестьяне, как и я, за прежнюю единоличную жизнь. А в городах, наверно, рассуждают, как Иван. Если революция победила, значит, так надо народу, который снес все царское, помещичье, дворянское и поповское. Но если человек  даже богатый, но хороший, его как Серафима не тронули и даже приняли. Видно и этого богатого хозяина оставили, потому что он не против революции или даже за революцию. Мне в душе было жалко расстреленного Колчака, боровшегося за царскую Россию. Я иногда думал,что Колчак- большой человек, почему бы ему не сдаться заранее, предвидя свою поверженность и сказать: оставьте меня живым, чтобы посмотреть, какой же будет новая советская жизнь? Говорят, так рассуждал Серафим и некоторые другие. Чем ближе я продвигался к дому, тем больше я размышлял о своем положении. Ведь кругом советская власть, а я то, выходит, воевал против нее. Так кто я по взглядам? Ко мне соседи будут относиться, как обычно, как к хорошему соседу? А как будет относиться новая советская власть?как к врагу? Это меня все больше беспокоило. Иван, тот выйдет из положения, а я не могу обманывать, потому что врать – еще хуже будет. Надо по пути заехать в Прыганку к Буркову Петру и с ним посоветоваться, как мне вести себя. Что-то же можно придумать? К тому же я не один в таком положении.
В Барнауле мы с Иваном находимся уже третьи сутки. На Камень поездов не было. Поезда шли между крупными городами, особенно много было солдат советской армии. Колчаковцев и офицеров мы встречали единицы, но все они были без погонов. – Иван опять прослышал, что пленных колчаковской армии выстраивали и спрашивали: кто за советскую власть, за революцию? – два шага вперед. Кто выходил, тех отпускали сразу домой, а молчавших – на допрос. Многие выходили, я думаю, чтобы избежать преследования, но со взглядами, как  у меня. Иван мне много помогал при проверках и смело докладывал, что мы сбежали из армии Колчака. Но всегда спрашивали: почему не перешли в Советскую армию? Он фантазировал, что скрывались в лесах, у крестьян, вдали от революционных подразделений. Иван ответы готовил заранее и договаривался со мной. Я для него был друг поневоле, но относился  он ко мне  хорошо, может быть, потому, что я был хорошим мягкохарактерным компаньоном, ни в чем ему не возражавшим, и серьезно его выслушивавшим. Ну, а мне бы без него было бы гораздо труднее. К тому же он меня утешал тем, что не надо бояться власти за службу у Колчака. Потому что мы солдаты подневольные: куда приказали, туда и пошли, а дезертирство – военный трибунал. Если бы нас призвали в советскую армию, мы служили  бы и там, независимо от наших желаний. У Ивана получалось складно, а у меня противоречиво. Сегодня, как и вчера, мы обошли все поезда, чтобы узнать пути их следования. На Камень не было. Иван купил бутылку самогонки и мы пошли искать укромное место. Набрели в вокзальную кочегарку, где было грязно, но тепло. Иван предложил кочегару выпить. Тот принял это, как угощение. Я больше рюмки не пил. Ни к чему, да она мне и не шла, как Ивану. Мы хорошо закусили и тут же уснули, после вокзальной толкотни, где люди ходят всю ночь. Я увидел сон. Будто я попал в плен и меня повели на расстрел. Выстроили в ряд и спрашивают: «Кто пойдет в советскую армию?». Большинство согласились. Я же почему- то не желал. Офицер мне потихоньку шепчет: «Иди, соглашайся, поживешь. Зачем тебе солдату умирать, иди, иди». Но я стоял, как оцепененный, не двигался с места и смотрел на белый свет последний раз. А как же Поля? Мое хозяйство? Какая страшная минута! Как жестока, бесчеловечна и неумолима! И вот первый залп. Я проснулся, кочегар громко стукнул железной дверкой. Мое сердце билось учащенно. Меня не расстреляли, но я прочувствовал страх перед смертью. И вот сейчас, наяву я должен принять решение: с кем мне быть и что дальше делать. Этот сон потом преследовал меня и требовал ответа. О сне я рассказал Ивану. Он выслушал равнодушно и глотнул следующую порцию самогонки. Начал, как обычно, рассуждать. «Федя, ты кто? Ты соринка! Тебя могут смести и не заметить. Ты для них – ничто! Тогда и они для нас – ничто. Так или не так? Любой купец или большой хозяин, если ты ему не нужен, он тебя выкинет, как мусор, не задумываясь над тем, что ты живой человек. Так почему ты должен его уважать, за что? За то, что ты бросовая щепка? У него полная жизнь, бескрайние права, а у тебя?.. Да, я дурак, все пропил, но я человек и у меня должны быть те же права, как у купца или даже, помещика, у которого много земли, денег, заработанных нашим потом и кровью. И после этого у тебя судьба, как у бездомной собаки. Поп призывает покаяться и смириться. Так сколько можно смиряться?! И конец этому, Федя, пришел. Пусть я не буду богат, но я буду равноправный человек. Этого давно просит моя душа. А таких, как я, тыщи! Кончилось их терпение, и они встали насмерть, но за свободу и равноправие. Федя, ну -ка, встань на мое место. У тебя нет земли, одна коровенка, да кур или гусей и тех еле-еле выкармливаешь. У тебя нет заработка. Ты смотришь , как живет богатый и понукает нами: сделай то, сделай это, а платит гроши, чтоб ты с голоду не умер. И ты, Федя, испытаешь обиду на все: на власть, на хозяина, на попа. Вот эта обида и вылилась в революцию, с помощью которой каждый хочет добиться своего – другой свободной жизни. Федя, в вашей деревне есть помещики? – Богатые есть, но шибко богатых нет. Некоторые, правда, держат по два-три батрака, да и те беспутные выпивохи или умом обиженные. Есть у нас один скупщик Соломин, так он больше похож на Серафима. Все скупает: пшеницу, сено, мясо, лен, шкуры, мороженое молоко, мед, хомуты, сани, телеги, косы старые и продает что кому надо, дает семена, сапоги, одежду, посуду, особенно, самовары. Перед ним многие в долгу. Содержит сирот, некоторые из них уже работают у него, как дети. Никого он не обижает, он конечно, богатый, но его все уважают, потому что он всем помогает. Я, правда, к нему, не обращался, а пшеницу ему продавал зимой, когда заметенная снегом дорога до Камня, где пшеница стоит дороже, да и одежда дешевле. Жалко, если его сошлют. Земли у него, как и у всех, не много, но зато у него больше пяти упряжек с запасными лошадями. Они возит товары в Барнаул, в Новониколаевск,  в Камень и в Славгород за 60 и 70 верст. И на следующий день поезда на Камень не было. Подработали мало. Ночевали в кочегарке. Иван заработанные деньги пропивает. Я пить самогон отказываюсь. Но он не обижается, а я его не упрекаю за пьянство. Он не мальчик, чтобы поучать. Ходили на городской базар. Там все по- другому. Много горожан, одетых по- городскому, много бывших офицеров и солдат царской армии. Продавцы в халатах, продуктов много, но они дорогие, наше сало и хлеб кончились. Покупаем только хлеб. Хорошо хоть в кочегарке всегда горячая вода. Второй сменщик, кочегар Черепанов Иван оказался разговорчивым. Много рассказывал о жизни в городе. – Жизнь стала опасная. В городе орудуют банды: убивают, грабят. Ночью не раз нападали на местную власть, поджоги складов зерна, продуктов. Взорван пароход с углем. Но нам-то беднякам нечего бояться, у нас нечего грабить, грабят богатых. Раньше я работал машинистом в депо, теперь количество поездов сократилось, вот пришлось кочегарить, – рассказывал кочегар Черепанов. Многие заводы и фабрики не работают. Многих кормит рыбная река, на окраинах города держат коров, свиней, птицу, кроликов. Тем и живут теперь. Я и сейчас держу корову, кур, немного кроликов и несколько ульев пчел. Так живут большинство горожан. Мы-то, машинисты, всегда жили неплохо. Базар у нас всегда был полон продуктов и товаров, были бы деньги. Отец у меня был кузнец. Имел свою кузницу. Оставил нам два дома на хорошей земле. В семье у нас было два сына и две дочери. Брат работает в депо на ремонте паровозов. Раньше мы держали лошадей, возили сено, дрова, ездили за ягодой, за грибами. Лошадей забрали в армию. У всех безвозвратно. В Барнауле большой войны не было. Армия Колчака вскоре покинула город и сразу взяли власть Советы. Нам-то революция не нужна. Мы жили неплохо. Большинство горожан работали в депо, на пароходстве, на фабриках Абрикасова, на шахтах, на лесозаготовках, на кирпичном заводе и на литейном. Теперь все замерло. Мы привыкли жить по- старому. А как будет по- новому неизвестно. Богатые разъехались. Налоговых поступлений нет. Казна пуста. Железнодорожникам хоть с задержками, но платят. Но безработных – целая армия. Нам-то все равно. Какая власть – лишь бы была работа и зарплата. Крестьяне как возили, так и возят свои продукты на рынок, только цены увеличились. Денег стало больше, но они дешевеют. В общем жизнь упала, а когда наладится – неизвестно.
На четвертый день нам повезло. На Камень идет угольный поезд. К нему прицеплены теплушки и один пассажирский вагон. В пассажирский мы не пробились. Влезли в переполненную  теплушку. Но это даже лучше, потому что в них теплей. Зима еще в силе. Да и горячей воды в них можно согреть. Да и теплушка с маленькой отгородкой для уборной, в которую всю дорогу была очередь. Пассажиров было, как селедки в бочке. Но скандалов и обид не было. Ехали и другие солдаты с войны, некоторые из них были ранены. С нами ехал крестьянин, угостивший нас хлебом и салом. Поезд шел медленно, с длительными остановками. На вторые сутки мы прибыли в Камень. Иван пригласил меня домой, но я решил найти, хотя и далеких, родственников. Хотя я не был уверен, что их найду. Я знал только их фамилию – Парамоновы. Ходил и спрашивал долго, но все-таки нашел. Прием был теплый, как для солдата, да еще с войны. Хорошо накормили, помылся в бане и спал в тепле. До Волчихи ехать осталось шестьдесят верст. Я почувствовал мирную домашнюю жизнь. Утром пошел на базар, где часто бывают однополчане. Нашел попутных знакомых, приехавших на лошадях. С ними я доехал до Волчихи. Я шел к своему дому. Знакомые, встречая, спрашивали о войне. Я зашел в отцовский дом. Встреча была и радостной, и грустной. В деревне рушились старые устои. Была объявлена коллективизация в сельском хозяйстве. Но добровольно пока никто не подавал заявлений. Пошли ходоки по дворам. Агитировали, убеждали, угрожали. Многие в Волчихе начали массовый убой «лишнего» скота, чтоб не сдавать в колхоз. В Волчихе намечено создать шесть колхозов в разных участках деревни: «Кузбасс», «Первое августа», «Тельман», «Литвин», «17-е октября» и «Башаринский». Началась перепись скота и отбор в колхоз. Оставляли жителям по одной корове, шесть овец, одной свинье. Лошадей забирали всех. Забирали телеги, брички, плуги, бороны, ручные веялки, сани. В колхозах активисты, из бедных, наскоро строили конюшни, коровники, свинарники, овчарни. Описывали и забирали пшеницу, рожь, просо, овес. Над деревней витал страх «врагов народа». Более зажиточных ссылали на север в труд-лагеря, как в тюрьму. Все это получило развитие позже. А пока волчанцы надеялись жить по-прежнему и работать на своей земле, каждый в своем хозяйстве. И продолжалась так до 1933 года, когда отец увел Мухартуху в колхоз, а я шел за ним, провожал до конюшни.
Радостной была встреча, что вернулся живой и печальной, что предстоит разорение крестьян- единоличников. Мой отец Кирилл продолжал работать в собственной кузнице. А я начал пахать, сеять пшеницу. Я еще надеялся продолжать работать на своей земле, как и многие другие. Через год у нас родилась девочка. Жили  мы в достатке. Отец предложил продать пятистенный дом под тесовой крышей и построить избу, чтоб не выглядеть богатым. Так и сделали. И у отца тоже был пятистенный дом. Он не намерен был менять его. Пятистенные были у большинства волчан. По вечерам собирались обеспокоенные мужики и говорили о предстоящей разрухе. Предлагались разные варианты крестьянской судьбы. Некоторые предлагали кооперироваться, но оставаться со своими наделами земли. Другие предлагали во избежание безвыходности вступать в колхозы, земли для которых будут отводить заново. Это означало, что прежние земельные участки будут изъяты и единоличникам будут нарезаны другие участки. Таким образом, имущественные возможности крестьян уменьшались: некоторые жители Волчихи (главы семей) подались в города – в Барнаул, Новониколаевск, Камень, оставив свои семьи временно одинокими до перевода их в город. Из Прыганки прибыл брат Поли Петр Бурков. Логика его рассуждений сводилась к тому, что против власти идти рискованно, и неразумно: из двух зол надо выбирать лучшее. Разорение неизбежно, если даже не вступать в колхоз. Положение не вступивших в колхозы было не лучшим, а чаще, худшим, чем у колхозников. Поэтому Петр советовал вступить в колхоз еще и потому, что и кузница отца и использование батраков включают отца в группу кулаков, которым предъявлялись повышенные ограничительные требования к их имуществу. Чаще у них забирали все, а их высылали в Северные края, как арестантов без права свободного передвижения. Все, наиболее богатые, видели неизбежность их ареста и срочно уезжали в города. Да и там их находили и ссылали. «Мой отец не стал уезжать в город, еще надеясь остаться не -сосланным. Но произошло худшее. Зимой 1930 года моего отца Кирилла ночью арестовали вместе с моим младшим братом Прохором (ему было пятнадцать лет) и увезли вместе с другими арестованными, как кулаков. Я в это время, по совету отца находился в Прыганке, чтобы избежать ожидаемого ареста. Отец предполагал, что Прохора, как несовершеннолетнего не арестуют, но ошибся. По пути следования по совету извозчиков Прохор остался в одной из деревень и после скитаний, к весне добрался домой. Я вернулся домой через десять дней. Но арестовывать и увозить продолжали. Я опять уехал в Маловолчанку (в пяти верстах от Волчихи). Большинство безлошадных вступили в колхозы, им были выделены лучшие наделы и более близкие земли. Единоличникам, не вступившим в колхоз, выделяли  на краях колхозных земель. Соседу Щидловскому нарезали целину, которую надо было поднимать заново, хотя урожай при хорошей обработке был всегда больше, но высокие налоги за землю, на зерно, мясо, молоко, шерсть, овчины, яйца оказались кабальными. У Щидловского были два сына и дочь. Но хозяйство у него всегда было не очень организовано и раньше, и тем более теперь. Помыкался он и уехал в город. А его избу потом купил я, когда переезжал с края в средину деревни. Многие убедились, что вне колхоза жить еще труднее. Да и морально на единоличников смотрели и относились, как к «отщепенцам». Мы с Полей долго раздумывали, как дальше жить? Но все сводилось к тому, что самое целесообразное – вступать в колхоз. Некоторые не вступили в колхозы, но через некоторое время они вынуждены были вступить. Мне, как и многим, не хотелось вступать в колхоз, но сложившиеся обстоятельства создали для меня один выбор: во-первых, потому что отца сослали, как кулака, а я сын кулака, во-вторых , принадлежавшие нам участки земли, как и у других изъяли в колхозы. А без земли жизнь единоличника сводилась к бессмыслу. К тому же быть «отщепенцами» для нас было непривычно. Чувство соседа и общения с ним было традиционным, поэтому необходимым. Так заведено в истории и отложилось в сознании каждого волчанца. Моя Поля уповала на Бога и вносила некоторое утешение и снижала тяжесть переживании. «Ни одни мы, всем тяжело, а со всеми и нам легче», - говорила Поля, - хорошо хоть живы и здоровы, а трудом хоть какой-то урожай соберем». Поля меня поддерживала душевно. И вносила некоторую уверенность и даже небольшую радость. Именно в это тяжкое для меня время я глубже ощутил силу характера русской женщины. Я продолжал пахать и сеять до 1933 года. Но уже после изъятия земли я в душе согласился вступить в колхоз без гнетущего душевного состояния. Таково было время  , и я ему подчинился и настроился на колхозный образ жизни. Сначала был на разных работах, а затем продолжил отцовское мастерство кузнеца. Работа кузнеца и раньше, и в колхозе была почетной, но приятней работать на свежем воздухе, ощущать конский запах, аромат сосновый, березовый или разнотравный. Я даже завидовал пастухам. Раздолье: попутно и ягод наберешь, и грибов, а иногда и тетерку поймаешь. Перед тем, как вступить в колхоз я должен был сдать часть пшеницы, лошадь с телегой, плуг, борону и другое в виде пая. Запас пшеницы у меня был на два года, но сдал в колхоз я только два мешка, остальной запас спрятал причем на глазах: мешки с пшеницей сложил на баню с плоской крышей и обложил саломой, а сверху отложил оряслами, чтоб ветер не раздул. Эту работу я проделал с Бурковым Петром в ночное время. Колхозные «глаза» так и не рассмотрели мой секрет. Но этой пшеницы нам хватило ненадолго. Потом ее нехватало ежегодно. Шли 1934 – 35 годы, а некоторых волчан, особенно из состоятельных выхватывали ночами и куда-то «упрятывали» без суда и следствия. Был период, когда неожиданно исчезли некоторые учителя школы. Поговаривали, что по- ложному доносу, меня это беспокоило. Однажды к нам приехал Петр Бурков (он тогда работал в Волчихе) и он разговаривал с родителями без нас. Петр сообщил, что будут еще намеченные ссылки и предложил мне временно скрыться под причиной болезни. Я ушел из кузницы после обеда, объяснив, что заболел. Это было зимой. Я уехал в другую деревню под семейным секретом. Так делали и другие «неблагонадежные». Работать в колхозе еще терпимо, а ожидать каждый день ночного ареста – это сверхмучительно. Может быть мне усиливала увеличивающуюся боязнь привычка к добру и законопослушанию. Ведь мой отец тоже мог бы скрыться, но он этого не сделал, а подчинился худшей судьбе. Но я подчиняться не хотел, потому что это была дикая несправедливость и возразить которой я имел человеческое право, хотя о правах в то время и говорить было бессмысленно. Законы и права, разумеется существовали, но они настолько не исполнялись и нарушались, что волчане о несправедливости и говорить вслух боялись. Над Волчихой и другими деревнями стоял дух коварного колдовства. Например , Горностаевых отца с сыном, работавших в зимнее время на молотьбе пшеницы, забрали и увезли в неизвестность. Хотя и жили они в пятистенном доме под пластовой крышей. Некоторые пострадали за словесную несдержанность или просто за оскорбления власти и партии. Провокаций в то время со стороны свергнутых было много, особенно  в виде доступных пожаров. Поэтому и была создана сеть карателей преступлений и противников новой идеологии. Я не совсем понимал и принимал новую идеологию. Я знал религиозную духовность, которая призывала к добру, труду, служению царю и отечеству. И менять привычное, понятное на неизвестное мне совсем не хотелось. В этом я ощущал преступную греховность, которая будоражила мое душевное равновесие. Я не мог понять смысл слов: «Земля – крестьянам, фабрики – рабочим». Какая же земля крестьянам, если ее отняли? Раньше, именно до колхозов она была у крестьян, а теперь она ничья. То же и с фабриками. Теперь земля коллективная, а значит не моя, чужая. И сменить привычку  от частной собственности на что-то неизвестное – это глубокий моральный перелом, для преодоления которого требуется время и материальные доказательства преимущества новой системы. А материального- то примущества в начале колхозного строительства и не было, а была крайняя бедность. Постепенно колхозная жизнь улучшалась, особенно при поступлении в колхозы тракторов, комбайнов, более высокопродуктивных животных, новых сортов семян и промтоваров в магазины. В коллективной форме организации труда были ряд бесспорных потенциальных преимуществ, но они еще не были в то время реализованы. Преимущества коллективной собственности над частной было доказано позже, когда появились сотни колхозов – миллионеров, колхозники таких хозяйств так же шарахались от частной собственности, как единоличники от колхозной, когда-то коллективная форма неизбежна. Поэтому не случайно фермеры за рубежом объединились в ассоциации, а у нас выживают корпорации и колхозы с измененным названием – (ТОО). Пример – в Белоруссии, колхозы процветают и отдельные в Казахстане. И все-таки Федор Кириллович и Пелагея Алексеевна рискнули и, продав свое хозяйство в Волчихе, переехали в Алма-Ату. И даже были довольны условиями жизни, но! Снова беда – война. Об этом можно написать еще одну книгу. К тем, что уже написаны, но это будет адресная книга о солдате Соколове Федоре Кирилловиче и Пелагее Алексеевне и их семье.
Вспоминая неоднократные беседы с отцом Федором Кирилловичем о доколхозном и колхозном периодах, я уже ставши зрелым человеком, сравнивал и прослеживал, и оценивал процесс восприятия происходящих событий, ставших историей современности в течении двух эпох. В исторических повестях авторы сообщают обычно о переживаниях людей в обобщенных формах. А любой человек, участник событий переживает не в обобщенных, а в конкретных утонченных эмоциях, зависящих от морально-нравственного уровня описываемого героя повести. И независимо от уровня образования и воспитани треволнения у человека, в зависимости от типа нервной системы, происходят примерно одинаково: отношения к интересному, к страху, к трудностям, к радостям, к смерти товарищей и.т.д. Из литературных источников мне были известны общие тенденции событий, а как отзывается живой свидетель об этих событиях? И не только сторонний свидетель, а непосредственный участник, переживший их. Мой отец был простым крестьянином, хорошо знавшим и привыкшим к частной собственности, в пределах своего хозяйства, зависящий от Законов государства, идеологии того времени, системы государственного устройства. И все это как-то  воспринимал крестьянин. Но как именно?
В разные периоды он жил и хорошо, и плохо, участвовал в гражданской и во Второй мировой войнах, дважды был ранен. Повидал много и прошагал по разным регионам страны, встречал разных людей, их судьбы, пережил радость побед и горечь поражений. В нем сформировался и сочетался опыт русского человека и солдата. Он расширил диапазон гражданского мышления и оценок событий, на которые он имел право, заслуженное активным участием в событиях, не теряя совести, ответственности и гражданского достоинства. Федор Кириллович был типичный русский человек, который не скрывался от долга и ответственности перед обществом и государством. Он осознанно выполнял свой гражданский долг в условиях смертельной опасности, взрывов, пожаров, смертей товарищей, вынужденных отступлений и желанных наступлений и побед. Он убивал жестокого врага ради спасения своей страны и соотечественников от вероломного насилия фашизма.
Нет, это не громкие слова, а внутренние ощущения солдата. Офицеры повторяли: «не убьешь врага – он убьет тебя, а за спиной Родина». Для него они не были праздными, они были привычной боевой нормой, пока он был в окопах, в наступательных перебежках и за спешным обедом в земляной воронке от взрыва снаряда. На войну он уходил крестьянином, а с войны вернулся солдатом, защитником отечества, волей случайности оставшись живым, хотя и тяжело раненым. Я хорошо помню спокойный характер отца до ВОВ и внимательно прослеживал его после войны: он значительно дополнился чем-то не спешным, рассудительным, широким и глубоким. Он рассуждал: человек счастлив уже тем, что он жив, а как ему жить, он сам должен решить, но главным он считал труд, мир, добро, войны не ожесточили его внутренний мир, самосознание. Он стал и тем же, но богаче во взглядах на мир, сильнее в житейских переплетениях. Он спокойней относился к житейской пошлости, не заслуживающей, по его мнению, внимания и полной отдачи, потому что он чувствовал себя выше их мелочности. Он считал, что главное – это человек и нет никаких дел дороже человека. Есть человек – есть все остальное, нет человека – нет результатов его труда. Он не считал умными тех, кто начинает войну против других. И Наполеон, и Гитлер, и их генералы, вроде и умные, но какие же они умные, если убивают мирных людей, разрушают результаты труда, созданного веками. Умные те, кто остановил и наказал их бессовестные, античеловеческие злодеяния. Так и в «Писанши» говорится. Я вспоминаю детские годы, когда вечерами, при керосиновой лампе отец читал нам псалтырь или евангилее и приводил житейский пример из нашей деревни. Или какую-либо притчу, остававшуюся в нашем детском сознании, иногда, на всю жизнь.
И несмотря на то, что в этих книгах была отражена сказочная фантазия человека, в них был призыв к добру, к истине  житейской. И теперь, когда он проследовал через все государство, через две войны, через смерть и пожары, это было для него не книгой (псалтырем), а истинной явью, которая вмешивалась в каждую его мысль, в каждое дело и расставляла иначе существующие ранее приоритеты морали и нравственности.
В доармейские времена Федор Кириллович мыслил на уровне интересов крестьянского семейного хозяйства, после войны в его сознании открывалась вся страна. Все тысячи километров изъезжанных и пройденных, разные люди, их интересы и заботы, интересы государства, смысл войны и положение советского народа . На первый план вышел смысл жизни человека. Он возникал будто сам собой – нет, он возник, как результат жизненных и военных жерновов, измоловших все настоящее и прошлое.
Я часто размышлял: почему же происходят кровопролитные войны? Почему   подчиняясь одному самодержавцу , идут на бессмысленную смерть тысячи и тысячи. Почему не возразят? Ведь не все правители начинали войны, а некоторые. И те, кто стремился не к войне, а к миру, были разумными, а те, кто жаждал войны, крови, разорения – неразумны, и таким нельзя доверять власть над государством, над народом. Об этом меня заставила размышлять война, до войны я об этом не думал – так рассуждал мой отец.  Я не предполагал, что мой отец, Федор Кириллович, будет на высоком уровне логики  так просто оценивать государственные события. Война для него стала школой для взрослых. Отец рассказывал о случаях, когда рядом в окопах падал раненый товарищ и ему надо было помочь, хотя бы удобно положить на дно окопа на спину, а не лицом на землю, а в этот момент и стрелять надо. Но кто-то бросал карабин и помогал. А было и так: в перебежках  помочь раненому некогда и раненный оставался без помощи до прибытия санитаров. Кто мог уползали, а некоторые или продолжали лежалл, или умирали. «Однажды зимой в затишье меня отослали помочь санитарам. Когда я пришел на пункт, оказалось, что санитар был один. Мы начали носить убитых в одно место, собирали документы, снимали шинели, бушлаты, сапоги или валенки, расправляли согнувшихся и складывали в штабель, чтоб не заметало снегом. Санитар был курящий и в момент перекура он садился на штабель мертвых. Я ему заметил: на мертвых-то садиться нехорошо. – Та хиба вин чуе, – отвечал санитар. Мой взвод ушел вперед, а мы двое копали мерзлую землю – общую могилу для десятка погибших на глубину полутора метров. Разрешалось ложить трупы в три-четыре ряда, сверху накрывали шинелью и вставляли глубокий деревянный стержень с надписью «общая – 10». Потом, когда война уходила, проводили перезахоронение. А мы, соблюдая традиции, становились перед холмиком и сняв шапки и перекрестившись, говорили прощальные слова: «царства небесного». Одежду складывали в кучки до приезда санитарной машины или лошади, а документы доставляли в штаб полка. Я спрашивал отца: - Можно ли это забыть? – Оно не забудется, да и зачем об этом вспоминать? Все прошло. Теперь другая жизнь, мирная, о ней надо думать и обустраивать.
Отцу  в Алма-Ате выделили участок земли, на который наша семья переехала из земляного барака (одна комната с земляным полом) и соорудив навес, жили и спешно строили саманный дом (кирпич из обычной  глины). Еще в бараке мы разработали площадку целины на склоне оврага, посеяли сахарную свеклу и поливали водой из цеха отмачивания шкур. Собрали хороший урожай - 25 мешков свеклы. Выкормили кабана, продали и купили корову, потом и ее продали, на эти деньги купили балки, тес, доски для дома. На зиму вошли в половину. Достраивали потом.
Василий работал на железной дороге, а я с Петром выложили стены и все остальное. Петра мобилизовали в шахты, вместо армии, а я летом пользовался временными заработками, учился в железнодорожном техникуме, затем год в судостроительном, затем окончил 10-й класс вечерней школы, поступил в Зооветинститут. Отец после ранения находился в алмаатинском госпитале. Вышел из госпиталя инвалидом первой группы. Но все же устроился на хлебзавод сторожем на проходную.
О доколхозной жизни моего отца Федора Кирилловича и матери Пелагее Алексеевны я написал достаточно, чтобы иметь представление о материальном и духовном уровне того времени бурлинских крестьян. О колхозном периоде, особенно о его начале молодой читатель имеет смутное представление. Поэтому я решил дополнить предыдущее повествование. Хотя я уже кратко сообщал об этом. Но этого далеко недостаточно. И чтобы ощутить ту смутную атмосферу, надо в ней пожить, и пережить. Уже в 1920 году, после падения царизма, в агросекторе России было объявлено о коллективизации крестьянства в колхозы. Этот болезненный процесс продолжался несколько лет по мере адаптации сознания крестьян к неизбежной необходимости. Крестьяне Волчной Бурлы не только не принимали, а в душе ненавидели Советскую власть и особенно, колхозы, которые формировались за счет имущества крестьян в виде их паев, вносимых в колхоз. Но кому же хотелось отдавать собственность, нажитую трудом не одного поколения? Если бы вступление в колхоз было добровольным (хотя официально было объявлено, что добровольно) то, несомненно, крестьяне, привыкшие к благоустроенной частной собственности, добровольно в колхоз не пошли бы, в любом случае большинство из них. Первыми в колхоз вступили бедняки, батраки и бездарные лодыри, у которых хозяйство водилось – «еле, еле душа в теле». От них и в колхозе мало толку. Но они состоялись в колхозе за счет трудолюбивых и состоятельных. Поэтому основная масса крестьян, разумно-мыслящих вошли в колхоз добровольно-принудительно. Сам лозунг коллективизма имел, бесспорно, ряд организационно-экономических преимущесть для государства, но не для крестьян. Государство получило широкий доступ к использованию результатов труда крестьян. Если даже крестьяне (безземельные) жили плохо, то в колхозе они стали жить еще хуже. Но хуже стали жить и бывшие состоятельные. Потому что все были обложены непосильными налогами и все крестьяне стали полуголодными бедняками: в изношеной в заплатках одежде и постные без мяса щи овощные. Даже хлеба уже не ели вдоволь. К тому же в некоторые засушливые годы хлеб (зерно) на трудодни выдавали настолько мало (два, три мешка), что тесто замешивали пополам с толченым картофелем. Второй хлеб – картофель- становился первым. Каково было родителям смотреть на голодных детей? Были годы, когда мать собирала семена лебеды (черного цвета) ,толкла и из них стряпала черные (в прямом смысле) булки, которые мы ели строго ограничено, по нормам. А я летом ходил с матерью в поле, где срывали (зонтичные) цветы и из них варили кашу. И как мы были рады печеному на углях картофелю в бригаде (в пяти км от дома, в лесу) когда пололи пшеницу в колхозе. (3-й и 4-й классы школы). Однажды в колхозе не успели скасить пшеницу. Она осталась в зиму. А весной мы с отцом ночью ходили с тележкой на  пшеничное поле и шелушили колоски. За ночь нашелушили около десяти кг. А утром сверху на мешок с зерном наложили хворосту, для маскировки. Если бы нас застали – отцу пятьдесять лет тюрьмы. Например, Свистунову (сосед был мельником на ветряной мельнице)  за полмешка пшеницы – три года тюрьмы. У родителей была корова, шесть овец (с ягнятами – двенадцать), два-три десятка кур. Половину кур сдавали в колхоз в счет налога на мясо, сдавали половину надоя молока, овчины с овец, хлеба не хватало, поэтому четыре-пять валушков продавали, чтобы на вырученные деньги купить зерно, одежду, сахар, соль и самое необходимое. Мать у нас была физически сильная и умная. Она делала в семье не меньше, чем отец. Отец работал в колхозе кузнецом, пахарем, пастухом (все лето в лесу). А мать сеяла, выращивала и собирала урожай в огороде. Зимой ткала и шила нам нижнее белье (из конопли). Заготавливала на зиму овощи, квашеную капусту, огурцы, грузди, клубнику (сушили), смородину (дикую), бруснику. Картофелем выращивали кабанчика. Куриные яйцы не сдавали. Свинина, яйцы и молоко (частично) шли на стол, плюс хлеб и щи. В праздники – «Новый год», «7-е ноября», «Рождество», «Пасха», «1-е Мая» - мать умудрялась готовить что-либо вкусное и сытное. Обычно я, иногда брат Вася, ходили с матерью в церковь. В праздники мы (дети) ощущали искреннюю радость, особенно весной, когда уже было тепло и с полей через деревню бежали снеговые ручьи. В большое и малое озера, в которых водились караси и гальяны (мелкая рыбка, полномясистая, длиной десять см). Из них мать пекла рыбный пирог. В праздники – пироги с клубникой ,курники (ватрушки) с картофельной или творожной начинкой. Отец наш тоже был мастеровой: и кузнечил, выложил «Русскую печь», смастерил палати, разобрал жилую избу и построил теплый сарай для животных (корова, овцы, свинья, куры были вместе) с винтовым запором (на ночь).
Колхозное бедственное житье казалось шло медленно, но неумолимое время постепенно лечило психологические стрессы и трагические раны, хотя смертельного в колхозе не было: все по-прежнему работали на земле, но уже объединенной в большие массивы, которые люди ощущали, как что-то чужое, государственное, неопределенное. В доколхозный период крестьяне на тяжелых работах использовали только лошадей. В колхозе их не хватало, поэтому начали украинский метод использования в упряжке быков, которых обучали не без жестокости. Я помню сильного быка «Ястреба», бока которого были избиты до кровавых полос. И все-таки он был приучен к исполнению работ в упряжи. Оказалось, что некоторые быки были сильней лошадей. Были случаи, когда быков приучали и использовали для верховой езды. У нас тоже был бычек-полугодовик, которого отец приучал к упряжке в легкую двухколесную тележку. Сначала бычек вез нас двоих с отцом покорно, но вдруг ему надоело непривычное насилие, и он начал нервничать и тащить нас по бездорожью, отец выдерживал тряску, а я упал с тележки и, быстро поднявшись, бежал рядом беззаботно торжествуя.
И несмотря на тяжелые жизненные условия люди начали мириться и привыкать к этим условиям. Я помню слова матери: «Не война, проживем, уповая на Бога. Бог терпел и нам велел.
Вот случай. Отец решил не сдавать овечьи шкуры в колхоз, а выделать овчины для того, чтобы сшить шубу. Шкуры выдержали в кислотном хлебном растворе и повесили сушить на жердочках на русской печке. К вечеру осеннего дня мы (дети) были дома одни. Кто-то из активных колхозников зашел к нам, спросил, где мать и ушел. Мать догадалась, что это неспроста. Немедленно убрала шкуры и спряталась в подпол. И не ошиблась. Вскоре пришли двое и ждали появление матери около часа. Но не дождавшись , ушли, когда уже темнело. Отца дома не было. Мать ожидала второй приход «гостей». Но они не пришли. И овчины отец выделал и сшили шубу. Был и другой более тяжкий случай. В зиму разрешалось содержать не больше шести взрослых овец. Одна из овец оягнилась до нового года. И ягненок был седьмым. Пришел из колхоза «активист», посчитал овец и сказал, чтобы ягненка убрали. Дело было одно – убрать. Мать дала мне  , я «убрал» ягненка. И долго плакал над его мертвым трупом. Даже сегодня, когда мне 87 лет, я вспоминаю об этом с глубокой болью. Со мной был еще один случай. Недалеко от деревни (около трех км) был посеян и вырос хороший турнепа и выглядел на поле как столбики. Я пошел на этот турнепе, чтобы полакомиться (он навкус сладковатый) и принести домой несколько штук. (один турнепе около 1 – 2 кг). Я сидел в 20 метрах от края поля, по которому проходила разделительная канава и земляной вал. И ел турнепс. Вдруг я увидел волка, бегущего рысцой по бровке вала с опущенным хвостом. Волк! Вдруг я осознал возможную опасность. У меня был самодельный (откованный отцом в кузнице) нож, причем большой (около 20 см) и я приготовился к возможной обороне. Но волк только безразлично взглянул на меня и пробежал мимо. И все-таки я не так боялся волка, как возможно случайно подъехавшего бригадира. Последствия моего воровства отразились бы на положении отца, чего я очень опасался. И несмотря на строгости правил и законов мы с братом Васей ходили к скирдам скошенного , но не обмолоченного гороха ,ставили петли на зайцев, которые приходили на гороховый обед и сами набирали стручки. Уже темнело. Как вдруг мы услышали конский топот бегущей лошади. Мы быстро перебежали на другую сторону скирды и притихли.
Приехавший верхом на лошади набрал гороха с соломой и быстро, рысью уехал. А мы уже по темну вернулись домой с гороховой добычей и уже утром лакомились гороховой кашей, приготовленной матерью.
Мы дети тоже ощущали и переживали трудности и слушая оптимистические слова матери, успокаивались и возвращались к своим детским развлечениям. Ничто в жизни не бывает абсолютно постоянным. И в колхозе «Кузбасс» происходили ощутимые изменения. В колхоз прибыли породистые быки, улучшающие местный скот, тонкорунные овцы, племенные жеребцы. Но большую радость и интерес для нас детей представляли трактора, комбайны, автомашины и даже однажды над деревней низко пролетел Ан-ю приглашая волчан на стихийный митинг на краю деревни. Я помню как хлынули люди огромный потоком к самолету, севшему за деревней. Из самолета вышел городской человек с громкоговорителем, поприветствовал и поздравил волчан с успешным выполнением планов заготовок зерна и другой сельхозпродукции и присуждением колхозу – победителю Красного знамени. И люди уже не хмурились, а ликовали трудовому успеху. С техникой расширялись посевные площади, внедрялись научно-обоснованные обороты, получали хорошие урожаи зерна, для животных выращивали сочные корма; турнепс, свеклу, картофель. Для производства растительного масла высевали подсолнечник, лен, коноплю (из которой сучили веревки). На трудодень выдавали больше зерна, денег, сена, соломы. Уменьшили налоги. Возраждался новый коллективный труд. Люди стали жить лучше и материально и морально. Нас второклашек летом возили в город Камень на экскурсию, где выступали шутники, фокусники, артисты, циркачи с медведями.
А на Новый год нас классом приглашали на колхозный обед: блины, курники, пельмени и отличникам учебы – подарки (конфеты). Я получал такие подарки не однажды. Летом, гуляя около ветряных мельниц на краю деревни, рядом по дороге шел гусеничный трактор и вдруг остановился ,вышел тракторист. Это оказался Прохор, младший брат отца. Я кинулся к нему. Он посадил меня на трактор и прокатил до Заборовской МТС – в центре деревни. Жизнь Прохора сложилась так. Пока он был холостой – жил у нас. Потом женился на нелюбимой жене. У них родились две дочери. Но Прохор встретил молодую и влюбился, да так, что женился на ней. Жили они счастливо. У них родились три сына, однажды он с сыном приезжал в гости в Алма-Ату. Будучи на пенсии жил в Волчихе, разводил пчел и занимался своим маленьким хозяйством, а сыновья уехали  в Новосибирск.
Напрашивается сравнительный вывод. Что же произошло за 70 лет? Каковы  изменения? И прежде всего, в сознании людей,  особенно у детей и юношей?
Я хорошо помню свое детство и сравнивая его с современными детьми, могу сказать, что оно и одинаково, и неодинаково. Одинаково, потому что биологические привычки поведения прежних и современных одинаковы - резвость, любознательность, нетерпимость, шаловливость, восприимчивость. В физиологическом и анатомическом развитии повторяют закономерность развития отдаленных предков (то есть в антогенезе повторяется филогенез, от зиготы до рождения ребенка и его осознанности окружающей среды).
Далее следует приобретение поведенческих признаков, почти не связанных с наследственность , от хороших родителей, нередко, получаются «плохие» дети, то есть  плоховоспитанные и, наоборот – от «плохих» родителей утверждаются хорошие воспитанные дети. (от воров, убийц, наркоманов, пьяниц – воспитанные в детдомах дети). Уровень сознания ребенка, когда он уже начинает воспринимать окружающую среду и дальше зависит от режима и методики его воспитания. Это, так сказать,  теоретическая особенность становления анатомических, морфологических наследственных признаков. Что же мы наблюдаем на практике? Пресловутые фразы: мы были не такие, мы были лучше, мы были, мы были... реально наполовину. Сравним мое детство с детством моих внуков и правнуков за 70 летний или даже меньший период. У современных, особенно, городских детей отняты принудительные условия выживания: в доме тепло, сытно, одеты, телевизор, компьютер, родительское внимание,мало движения, отсутствует строгая методика режимного воспитания, кроме детсадовского. Совсем другие условия были в нашем детстве. Родители много работали физически, самостоятельно создавая жизненно-необходимые условия и летом, и зимой.
В доме не было тогда комфортных условии: заготавливали топливо на зиму и топили печь. Воду приносили из колодца и летом, и зимой. С весны до осени работали на огороде, чтобы создать запас овощей на зиму, в магазин и на базар ходили очень редко. Круглый год ухаживали за животными, сами готовили пищу, столовых и ресторанов почти не посещали. Работали больше с землей и природой.
Все это было вынужденным средством выживания. Иначе, легче, человек (крестьянин) жить не мог, если он не хотел быть голодным и холодным. Эти условия окружали и вынуждали в начале подражать, потом и выполнять самообслуживание всем детям. Поэтому крестьянин был универсальным профессионалом: и по дереву, и по металлу, по знанию природы, и связи с ней особенно с землей и животными, и растениями. По статистике, крестьяне крепче здоровьем, потому что вынужденно больше работают физически, и питаются свежей пищей, больше находятся на свежем воздухе, меньше накапливают жира в теле, не способствующему здоровью. Городские современные  дети более изнежены. Тогда как их предки, особенно сельские, более закаленные и приспособленные к самообслуживанию и выживанию. Допустим: чтобы заготовить дрова на зиму надо на лошади поехать в лес, нарубить деревьев (береза, осина, сосна), привезти домой (5 – 10 км), напилить ручной пилой, курки расколоть на две-четыре части, сложить в поленицу, чтоб просушивались, накрыть, чтоб не мокли, или сложить под какой-либо крышей. Зимой для одной протопки 10 – 15 поленьев закладывают в русскую печь и зажигают. Дым выходит в дымоход с краю печи (арочная ниша, в которую может влезть человек свободно). Дрова, сгорая, накалят сводную внутреннюю поверхность и внутри печи до 100 – 200°. Золу выгребают или сгребают в углы, а на средину (настил кирпичей) раскладывают булки теста для выпечки хлеба, пирогов и в чугунных  горшках варят щи или что нужно. Сверху печь ровная, где можно спать на теплой печи трем человекам. Печь выделяет тепло в течении суток и согревает комнату или даже две ,отец всегда был на работе в колхозе, а мы со старшим братом Василием (3-й и 5-й классы) ручной  пилой обычно пилили дрова и кололи их. По очереди с братом ходили в колхоз за сеном ежедневно для коровы и овец на санках. Когда дров не хватало, зимой на санках  ходила в лес (3 – 4 км), мы с братом привозили на одну – две затопки.
Летом (на каникулах) мы работали в колхозе на прополке пшеницы, на сенокосе, иногда на хлебоуборке (ездить верхом на ведущей лошади). Года два мы со старшим братом были с отцом в бригаде животноводов (12 км). Отец пас молодняк (бычки) , а я пас свиней около небольшого озерка (помогал свинарке). Ловил капканами крыс, кротов, хомяков, тарбаганов (земляной заяц). Дома из колодца ведрами носили и поливали огурцы, капусту, брюкву, помидоры, морковь. А из сарая на тележке возили навоз и удобряли огородные растения. И конечно же, мы собирались группами и ходили собирать клубнику или смородину в смешаном лесу или бруснику в сосновом лесу. С матерью мы обычно ходили за грузьдями (сырыми или сухими) и насаливала мать их целую четырехведерную кадку. Осенью, когда мы уже ходили в школу, испытывали неподдельную радость. Выкапывание картофеля и перенос под пол, уборка моркови, брюквы, капусты. Эта работа нам нравилась. Потому что зимнее питание овощами будет обеспечено вдоволь. Радостно рубить большие вилки и крупную брюкву и морковь. Просто сказать: наткала и сшила нам детям и всем семейным самотканное белье. За этим большой труд, каноплю сеют, она выростает выше роста взрослого человека, выдерживают осенью, сушат в снопах, вымолакивают зерно, из которого выдавливают масло (очень вкусное). Высушенные снопы замачивают в течении недели в озере, затем снова высушивают. Верхняя оболочка на стебле отстает. Далее берут пучками и мнут в специальной мялке, отделяя оболочку в виде нитей от стебля (костры). Полученную тесьму мнут в вертушке до мягкости ,из нее сучат (прядут) нити на прялке и получают мотки, которые разматывают в пучки длиной 15 – 20 метров и наматывают на барабан в ткатском станке, пропуская каждую нить отдельно в берда, которые деля уток на две натянутые половины, образующие щель, в которую проскальзывает (проталкивается) челнок, протягивающий нить поперек. Берды меняют положение утоковых пучков и поперечная нить захватывается (оплетается). Так по одной нити в течении зимы ткется холст (ткань) шириной 25 см, длиной 15 – 20 метров. Далее рулон холета отмачивают в воде (на озере) и откалачивают вальком (отбеляют). Холст становится светлым. (но не белым). Из льняной тесьмы ткань получается белая.
Я отвлекся от основной темы: колхозной повторю. Каждый крестьянин, трудившийся разумно на плодородной земле обеспечивал семью хлебом, мясом, молоком, овощами и жил в достатке, продавая часть зерна, мяса на рынке за деньги. Но это было низкопроизводительное  производство, низкотоварное. Средняя площадь обрабатываемая крестьянином составляла десять гектар, урожайность 25 – 30 час/га. А ведь можно получать 60 ц с одного гектара. Но для этого нужна другая технология обработки земли, удобрение, борьба с сорняками. Повышение качества семян, более производительная техника, сокращение оптимальных сроков посева и.т.д. Крестьянин  не имел достаточных средств, не может купить дорогостоящую производительную технику, удобрение, более затратную технологию. Поэтому его хозяйство было натуральным или, в лучшем случае полунатуральным (т.е. все, что производится, то и самим потребляется). А жизнь не стоит на месте, не «терпит» застоя. И чтобы купить дорогостоящую технику, элитные семена или ценного племенного быка необходимо сложить средства нескольких крестьян и повысить  производительность труда и товарность продукции. И, наконец, доходность. А когда появляется достаток, повышается и обустройство и культура быта. У нас, в деревне, в семье было так. Мать собирает на стол, зовет на обед, заставляет мыть руки (как всегда грязные). Мы садимся вокруг стола на лавки. Мать раздает всем по ломтю хлеба, и ставит на стол семейную, большую чашку со щами и мы, прикусывая хлеб деревянными ложками прихлебываем.
Лакомством для нас были огородные овощи, которые мы добывали, «незаконным» путем. Первыми были огурцы и морковь, только завязавшиеся. Мать нас просила, чтобы мы подождали пока они подрастут, но терпения у нас не хватало и мы «грешили». Но огуречные цветы – пустоцветы мы поедали без запрета. В лесу мы копали луковицы саранок (лилия), дикий щавель, медунки, пучки, зеленый дикий лук и березовый камбий (застывший новый слой под корой сладковатый). В болотах рвали молодой ир. Все это мы потребляли с наслаждением. Видимо по требованию организма в витаминах. Летом во второй половине мы , собираясь группами, ходили в лес и собирали дикую клубнику, смородину, по берегам болот, бруснику в сосновом бору и грибы.
В сентябре уже поспевал паслен, который мы оберегали при прополке (хотя он считался сорняком). Когда мы собирались за ягодой в лес, мать давала нам или пирог с ягодой, или ламоть хлеба и огурец. Это мы считали не плохо. Мяса в летний период у крестьян, обычно, не было. Из жиров было молоко и масло. А в колхозное время и это мы кушали редко. Изредка, нам мать жарила картофель на свином сале – это для нас – деликатес. Однажды, окончив третий класс, я решил пойти к отцу, в лес в 12 км от деревни. Он там пас молодняк (бычки и телки). Я, конечно, смутно представлял его ферму, где-то на севере, к тому же я пошел первый раз на такое расстояние один. Но желание у меня было оптимистическое. Половина пути было открытой степной равниной, половина северная – лесной. Дорога виляла средь околков. Кругом было зелено. Я заходил в осиновый околок и слушал шелест листьев, звонкие голоса птиц и кряканье уток где-то недалеко в болоте. Меня охватывала природная фантазия и я мечтал о чем-то сверхъестественном, таинственном. Но, прервав минутную фантазию, я шел по черной наезженной дороге дальше, запоминая повороты, отдельные березы, обходил лужи и трепетно ожидал увидеть ферму. Вдруг на зеленой поляне я увидел табун лошадей, время – от времени фыркающих, очищая ноздри от попавших травинок. На одной из лошадей позванивал колокольчик. Встреча с табуном меня обрадовало, что я не заблудился и тут же спросил табунщика о ферме. Он спросил меня, чей я и откуда, куда иду, и указал ручкой кнута в сторону фермы, куда и продолжилась дорога. Я с волнением спешно шел дальше. Пройдя несколько небольших околков, я увидел долгожданную ферму: пятистенный деревянный дом под тесовой крышей, за ним приземистая изба, далее загоны из жердей и дальше длинный коровник под соломенной крышей, справа открылась моему взору, в низине зеркало небольшого озера. Я смело зашел в дом и встретил женщину – доярку, которая заговарила со мной будто мы уже были знакомы. Она сказала, что отец в лесу, со стадом, а продукты в мешке подвешены под потолком . Я начистил картофеля и поджарил со свиным салом в чугунном котелке на костре. Покушал с аппетитом, который трудно описать. Сразу пошел искать отца, несмотря на пройденный путь в течении трех часов. Искал я недолго, запоминая круглые околки, в который еще стояла весенняя вода. Справа открылись гривы, ограниченная талом. На гриве я увидел скот, увлеченно поедающий зеленую сочную густую траву. Это вызвало у меня волнение, в надежде внезапно встретить отца, который сидел на траве, опершись на левый локоть, спиной ко мне. Я подходил к кульминации моего трепетного состояния. Отец услышал травяной, шорох моих шагов и оглянулся.- О, Гоха, как же ты меня нашел? «Как тут хорошо!» - заговорил я. «Ты приехал или пришел?» - спросил отец. «Пришел», - ответил я. – Как дома? – Все благополучно, школу закончил отлично. Получил подарок-кулек конфет. – Вот выучишься, будешь учителем, как Иван Федорович. Отец рассказывал о здешних лесах, о травах, о птицах, о диких мелких животных. – А волки тут есть? – Бывают. Летом они в глухих лесах. А зимой, иногда, приходят к фермам. Но и зимой им хватает корма – в основном зайцев едят. А бывает, что приходят к деревне и съедают собак. Скот и птица у всех зактыра в хлевах. Я любил отца за его доброту и мягкость характера, слушал его внимательно и рассматривал его румяное, милое лицо, а сам думал: когда я буду знать леса, травы, животных так же как он.? Только одного недопонимал, что для этого необходимо жить и работать с лесом, травами, с животными, с природой. На северной стороне горизонта наступали темные, лиловые дожевые тучи, потянуло прохладой, ветерок начал качать кроны деревьев, тучи уже были над нами. Я одел свое пальтишко, поправил картуз. Незаметно подошел вечер. – Скоро будет дождь – сказал отец. Мы начали округлять разбредшее стадо. Но они не хотели уходить с зеленого пастбища, потому что было прохладно, ветер разогнал комаров, мух, оводов и телки и бычки наслаждались благодатной природой. – Мы их собрали из-за кустов тала, а теперь пусть посутся до темна. Где то уже гремел гром. Его раскаты заметно приближались, сверкали молнии уже около нас. Мне хотелось уходить вместе со стадом «домой». Но отец успокоил меня. В такую погоду скот хорошо наедается да и пусть дождь промоет их засоренную шерст в зимнее время. Я внимательно посмотрел на телят (прошлогодних) они старательно ели траву и передвигались медленно. Я понял почему отец решил пасти дотемна. Начали падать крупные капли дождя. Мы зашли под осины. Они как зонты задерживали дождь , и под ними было тихо. Начался ливень. – Но почему телята не убегают, не скрываются под деревьями – думал я. Они по-прежнему спокойно паслись, принимая дождевые ванны. Значит им нравилось. Тем более, что дождь был относительно теплый. А ведь этого я не знал, теперь знаю, что телята любят теплые дожди. Вот так же и ароматные травы, чтобы их знать, надо по ним ходить, вдыхать их запах, косить, давать животным и тогда поймешь, какие травы они любят больше или меньше. В школе ведь этому не учат, научиться можно здесь, в школе природы. А как она всеобъемлюща: широка, глубока и поучительна. Здесь, с отцом я чувствовал себя защищенным, потому что отец был знающим, уверенным даже под сверкающими молниями и громыхающими ударами, сотрясающими воздух. Он к этому привык. Мы стояли под осинами и нас почти не мочило проливным дождем. А некоторые  телята не ели, просто стояли, опустив голову. Уже темнело. Дождь утихал, а скоро и перестал. Мы погнали телят на базу. Телята шли кучно, ощущая друг друга. Это их привычная особенность. Если даже, случайно теленок задержится на пастбище и отстанет, то он все равно придет на ночь на базу и будет лежать около стада, за оградой.
Вечером, когда уже было темно, мы сварили суп картофельный с кусочками свиного сала, поужинали и оставили часть супа на ранний завтрак. Отец взял у доярок бутылку молока. Когда я просыпался, отца уже не было. Мы – я и отец жили в небольшой избе, рядом с домом. В избе жил и пастух овец Сафьянов с сыном Колькой. Мы с ним подружили и проводили время вместе, Колька помогал тетке Маше кормить свиней. Мне нравились полненькие маленькие игривые поросятки. Однажды я взял в руки поросенка, он кричал, а мать его кинулась на нас   со страшным ревом и открытой пастью. Я в страхе нырнул под деревянный  амбар, стоящий на угловых столбиках. С тех пор я брал поросят в руки с осторожностью и оглядкой. Мой старший брат Вася остался дома и помогал матери, но вскоре пришел и он. Втроем нам было веселей. Коров угнали в деревню, а доярки уехали. Дом был пуст. Крыс кругом нас было много и мы решили их ловить, но как? Мы сняли с шарниров нелегкую дверь и из нее сделали ловушку. Одну сторону и подставили палочку, к которой привязали веревочку, протянули ее в окно наружу. Под дверь положили приманку (хлеб, овес, пшеницу). Через некоторое время тихонько подходили и, видя стаю крыс под дверью, дергали за веревку и дверь накрывала и давила крыс, но мелкие успевали выскользнуть, давило более крупных. Шукрки с этиз крыс я обдирал, растягивал, сушил, а потом сдавал приемщику пушнины в центре деревни. На вырученные деньги покупал капканы и перочинный двухскладной ножичек, который был у меня, по совету матери, на ремешке, на поясе. Иначе его легко потерять. Однажды я поймал матерую крысу капканом, но она отгрызла ногу и ушла. В капкане осталась ее лапка. Но к моему удивлению в следующем году тоже крыса с голой костью ноги снова попалась, но уже не ушла.
Я, иногда, был смелый до безответственности. Около свиней, где было зерно (мы свиней кормили запареной пшеницей). Было много крысиных нор и я решил при выходе крысы из норы схватить руками. Схватил, но и она хватила мой палец острыми зубами. И кровь закапала из пальца. Долго не думая, я обернул палец листом подорожника. Зажило без осложнений. А отец посыпал рану свежей золой и я забыл о ранении. Около базы было болото, где пировали утки. На этом болоте, иногда, охотился Мишка Шабунин. Однажды ружье, заряженное дробью, оставил в нашей избе. Оно висело на столбике. Колька Сафьянов взял это ружье и, ради интереса спустил курок и... выстрел, но хорошо, что ствол был направлен вниз  и дробь влетела в пол. Мы были в шоке. Но этот близкий к трагическому случай увеличил наш опыт жизни на долгие годы, а у меня на всю жизнь. Однажды приехал бригадир и дал указание зарезать бычка на общепит в бригаду. Я побежал к отцу на пастбище и сообщил ему. Стадо пригнали. Выбрали бычка и разрезали ему горло, но бычек был сильный и вырвался из рук и убежал, издавая трагический рев весь окрававленный, около загона сверстников. Те в свою очередь ощутив или запах крови, или трагический рев, тоже заревели хором. Бычка снова поймали. А мы, к вечеру, сидели у костра и ждали. Когда сварится пленительно вкусное варево свежим мясом, которое случалось редко кушать. Мы трое не скучали, мы находили развлечения. Одно из них – сбор клубник. Около избы была поляна, красная от спелой клубники. Отец давал нам задание собирать клубнику. Мы брали ведерки, чашки и шли собирать.
Слева в молодых березках резвились бурундуки, издавая игровой писк. И конечно, же мы бросали чашки и бежали ловить на березах юрких бурундуков. Конечно же ни одного мы не поймали, но зато испытывали наслаждение от азарта лова. Перед отцом отчитывались с мучительной совестью. Но он не был строг и был рад, что мы были здоровы, веселы и помогали готовить ужин. Однажды мы пошли зорить воробьев в коровнике. Случайно в соломенном карнизе коровника увидели заткнутое в солому ружье. Скорее это было ружье охранника в ночное время зимой. В ружье был патрон. Мы не знали пустой он или заполнен парохом и дробью. После случайного выстрела в избе, здесь мы были предельно осторожны. Патрон мы вытащили. Он был тяжелым и наполнен дробью. Стрелять мы не решились сразу, но решили пойти на болото и поохотиться за утками. К нашей радости нам повезло. Стрелял Вася.
Подстрелил утку (селезня) на взлете. А вечером варили суп с утятиной. Ружье, конечно, отдали родителям. Через несколько дней к нам приехал верхом на лошади (жеребец) «Фершал» Гришка Короткин и попросил нас, чтоб мы сообщили родителям о пригоне телят и овец. Фершалу нужны были помощники, чтобы связать и повалить жеребца для кастрации. Отцы прибыли. Помогли связать жеребца, повалить его. Гришка щипцами зажал выше семенников и ждали минут двадцать. Потом он обрезал семенники, помазали дом, снял щипцы и поставили жеребца (уже мерина) в коровник. Напоили его и дали ему какое-то лекарство с вобой, жеребец стоял до следующего дня. А на следующий день Гришка осмотрел телят и овец. Одного хромого баранчика он разрешил зарезать. Он сказал, что спишет, как падеж. И опять мы варили еду с бараниной. А жеребца Гришка увел через день.
Гришка... В деревне тогда принято называть допустим, не Григорий Иванович, а просто Гришка, Фомка, Семка. По имени и отчеству называли на службе: в колхозной конторе, в больнице, в школе. А вот известного на всю деревню рыбака и охотника Дмитрия звали просто – Митюшка, хотя он был уже пожилым. Уровень культуры в деревне был определен историческими традициями. Они состояли из добрых отношений ,труда и веры (религиозной).
Условия в деревне были одинаковыми, а люди были разные по способностям и жили по-разному. Отец мой не был выдающимся, но и не был в числе бездарных: ведь он был и кузнец, и пахарь, и хозяйство вел образцово этому, конечно, способствовала  жена Пелагея Алексеевна. Отец закончил 4 класса сельской школы. Слушал проповеди в церкви, но это давало очень мало для светского развития. Дома, в семье он изредка при керосиновой лампе читал Евангелие или Псалтырь, и еще реже районную газету. О политике и экономике разговаривали в узком кругу хорошо знакомых. В колхозной кузнице работал квалифицированный кузнец и слесарь, некий Кузнецов, прибывший в колхоз из города. Так вот он объяснял содержание социализма и колхозного строительства. Приходя домой, отец часто рассказывал матери моей о полученной информации. Родители же по своему комментировали понятия о социолизме, о колхозе. Они не могли забыть прошлую обеспеченную жизнь и не могли понять «лучшую» колхозную, если фактически жили гораздо хуже, бедно. Не мог он понять, за что раскулачивают честных тружеников и отправляют в тюрьму? Все эти факты были против колхоза.
Поэтому он не мог представить, что в колхозе может быть обеспеченная и радостная жизнь. Хотя он видел, что в колхоз пришла высокопроизводительная техника, знаменившая тяжелый ручной и конский труд, значительно увеличились площади посева и улучшалось качество животноводства, увеличивались доходы. Лучше стал оплачиваться трудодень, жизнь крестьян улучшалась. Снизились удушающие налоги, а далее совсем были отменены, перешли на денежную оплату труда. И несмотря на огромные потери в ВОВ, колхозы поднялись, выдержали испытание временем. Сотни колхозов стали миллионерами. Перспектива дальнейшего повышения производительности труда и товарности продукции требовала необходимость концентрации средств для выделения и развитие именно в коллективной форме организации труда. Это доказала практика в агросекторе на примере Белоруссии и некоторых сохранившихся колхозов, оформленных в «ТОО» в России и Казахстане. Двадцатилетний период фермерства показал неперспективность и обреченность на разорение, одиночек. Например, чтобы получить рентабельность в молочном животноводстве 30 – 50% необходимо получать 6 – 8 тонн молока от коровы в год. Для этого надо кормить коров высококачественными кормами. На пастбищных злаковых кормах получают 2500 – 3000 кг. При рентабельности равной нулю. Инфляция растет, как грибы и поедает и без того назначительную прибыль. Поэтому в животноводстве надо вкладывать и вкладывать большие средства для его развития в течение нескольких лет. Вот пример. Бывший генерал (начальник ОВД Омской области) в хорошей природной зоне, создал образцовую ферму на площади 3000 га (300 лошадей, 500 круп.рог скота, 1000 овец, 200 свиней). Построил современные с удобствами жилые дома, скотопомещения. 50 рабочих получают зарплату (около одного миллиона руб.в месяц), а прибыли нет. Он пришел к выводу: молочный высокозатратный скот и овец ликвидировать. Разводить лошадей и мясной скот, как менее затратный и сократить половину рабочих. Но это генерал, у которого были накопления и высокая зарплата до пенсии. А вот, у Сергея Константиновича (150 молочных коров) тоже фермер кое-как сводит концы с концами. Поэтому я ему советовал тоже разводить лошадей, и мясной скот, и сеять зерновые, дающие хорошую прибыль (200 – 300%).
Например Акасицин (северовосток Казахстана) купил комплексный посевной агрегат с захватом ширин 16 метров (рахлит, сеет, удобряет) очень дорогой только потому, что сохранил колхоз (ТОО) и соединил пай, что позволяет строить и современные жилые дома, и помогать пенсионерам. В агросекторе, безусловно, можно получать прибыли, но при условии совершенной технологии, требующей больших затрат, которых нет у фермера-одиночки.
В колхозе (в котором работал мой отец) в стадии развития, тем более, не было средств даже купить комбаин или трактор. Поэтому в те времена были машинотракторные станции (МТС), которые пахали, сеяли, убирали урожай (государственные), а колхозы платили за выполненную работу. Единоличнику это конечно, не подсилу. Ну а какова атмосфера была тогда в колхозе «Кузбасс»?
Скажу об этом, как было, я уже был в том возрасте (5-й класс) и понимал и сам работал на каникулах в колхозе. Колхозники в первые годы колхозного строительства жили особенно плохо: полуголодные, полуодетые. Трудно было с топливом (дровами), с кормом для скота. Формирование колхозной системы проходило медленно. Но постепенно люди привыкали к этому. На праздники одевались в лучшее, готовили по возможности, вкусную пищу, по традиции не обходилось без водки и русских раздольных плясок. Несмотря на невзгоды, люди хоть на один-два дня праздника погружались в веселый разгул, забыв все беды. Такова русская традиция, рожденная веками борьбы с трудностями. Отмечали тогда праздники традиционный Новый год, новые – 8-е марта, Первое мая, Седьмое ноября, старые – Пасха, Рождество, Урожая (осенью). Проводы зимы- Масленицу и др. Привозное кино было редко – два-три раза в год. В колхозе праздником был «урожай» - итоги сельхозработ. Проводилось колхозное собрание, на котором оглашались итоги сельхозработ за год, оимечались лучшие работники, благодарностью и премиями. Организовывали коллективный праздничный обед. Постепенно люди привыкали к коллективному образу жизни. Общение между людьми стало более активным и глубоким. Очевидней стали и способности каждого члена колхоза. В девяностые годы к нам в Алма-Ату приезжал в гости младший брат моего отца Прохор Кириллович со взрослым сыном. Вспомнили бурлинские минувшие годы и какова жизнь колхозников в настоящем? Прохор до пенсии работал и трактористом, и на ремонтных работах. Будучи пенсионером, продолжал работать конюхом с табуном лошадей в лесу. Я спросил его, живого свидетеля, как живут колхозники сегодня? Лучше ли жить единоличником? – Например я, трактористом зарабатывал хорошо и деньгами, и зерном, и сеном. Держу корову, одну-двух свиней, до десятка овец, гусей, кур, пять ульев пчел. Живем зимой в тепле, получаем пенсию, хорошо питаемся и одеваемся, смотрим телевизор. Так живут все волчанцы, кто хорошо работает. А стал ли бы ты жить единоличником, как когда-то жил брат Федор? Единоличником едва ли кто согласится. Я, например, не соглашусь, потому что трудно. Все ведь делали вручную. А теперь ведь пашут трактора, косят хлеб, сено комбаины, косилки. Человек сидит за рулем и управляет. Скирдуют стогометы, возят тракторы, автомашины. Единоличник же не может иметь такую технику на десяти гектарах, которыми он владел когда-то. Я отработал часы и отдыхаю без забот. Если что, так меня подменят. Помочь – помогут. В коллективе уже как-то легче и веселей, надежней. А если хорошо заботливо работаешь, как себе, так тебе и уважение, и даже, почет на людях. Приятно на душе. В колхозе сегодня большое стадо лошадей, коров, овец (1000 голов), свиноферма.
Посевы пшеницы увеличились в три раза. Зерно дает хорошие прибыли. Поэтому и современные фермеры, занимающиеся посевом пшеницы живут не плохо, а животноводы многие разорились или попали в долговую кабалу. Коллективность хозяйства отличается уверенностью, надежностью, взаимопомощью и гарантией развития, применяя современные научно-обоснованные технологии. Пример в Казахстане. Те колхозы, которые сохранились, конечно не без трудностей (в настоящем «ТОО») живут без преувеличения хорошо: гарантированный труд, хотя и не большая, но надежная зарплата (для колхозников), рабочим строят дома со всеми удобствами, с гаражами и надворными постройками для скота, но получают такие дома (в аренду) лучшие и молодые работники. Оплачивают расходы на учебу в Вузах, опять же детям лучших работников при условии, если окончивший Вуз (врачи, учителя, агрономы, инженеры, ветврачи и зоотехники) возвращаются на работу в это же хозяйство. Помогают больным и пенсионерам. Сено, солому развозят рабочим в достатке. Выделяют так же зерно, хотя и ограниченно. Например в Галицком (на северо-востоке Казахстана, на границе с Алтайским краем и Омской областью). В Павлодарской области таких благополученных сохранившихся хозяйств около десятка, в пяти из них я был по делам. И знаю о них не понаслышке. Что касается Павлодарской области, то она обрушилась, как при пожаре. Например в Успенском районе, который я хорошо знаю, из пятнадцати колхозов, сохранился только один. Это произошло, бесспорно в результате ошибочной политики (банкротства) правительства. До банкротства  все колхозы были полны животными, зерном, хорошо благоустроены и представляли мощный сельскохозяйственный капитал, теперь же отрывки из отрывков. В Омской области, я попутно побывал у фермера, занимающего пятнадцать гектар неплохой земли, обычный домик из трех комнат, сарай для животных.
Есть у него колесный трактор, на котором он пашет, сеет, убирает, овощи, возит. Косить пшеницу – нанимает. Имеет легковую автомашину, три лошади, десяток коров, два десятка овец, десяток пуховых коз.
Продает молоко в город Омск (60 км) мясо, зерно. Живет неплохо. Хороший хозяин, пожилой, но в силе. Но он сам говорит, что мое хозяйство – это вчерашний день. Экономическая эффективность такого хозяйства низкая. А по современному должна быть в два раза выше. – Но у меня еще терпимо: я стараюсь, не пьянствую, да и Землю «не обижаю», даю ей отдохнуть и сорняки «спровоцировать». На удобрение средств не хватает. Содержу двух работников: женщину – доярку и молодого мужика да и то полуинвалид, но сильный помощник, а больше все делаю сам. Много земли пустует. Взять-то взяли, а не используют, пьянствуют. В заключение я спросил: ну а как же дальше, как лучше? – Нужны колхозы, это единственный выход и путь восстановления сельхозпроизводства. Этот  вывод меня поразил неожиданностью и убедительностью. Он в подтверждение привел пример – бывший колхоз (Роза Люксембург) пережил кризис теперь благоустроился и процветает. Люди довольны. В этом колхозе (ТОО) всю сельхозпродукцию перерабатывают до потребления (пакетное пастеризованное молоко, хлебобулочные изделия до пряников и печенья, капченые колбасы, окорока, разные сыры, консервы, и даже навозные брикеты, как удобрение).
Подсолнечное масло только рафинированное. Надой молока от одной коровы в год 6000 кг. В этом хозяйстве я раньше (1998 г.) выбирал племенного бычка для фермы Геринга. Тогда оно было в упадке. Теперь окрепло. Основную прибыль дают зерновые (овес, пшеница, ячмень, горох).
Когда разваливались колхозы, люди были в шоке. В то время я бунтовал, писал статьи в газеты. Спорил с акимом района и с экономистом, которого я назвал флюгером, потому что он приветствовал разрушительное банкротство, выступал на областном и районном совещаниях, доказывая необходимость сохранения колхозной системы, проверенной временем. В то же время я опросил пятьдесят семь опытных колхозников в разных районах области и только девять их них согласились бы работать у частных предпринимателей, а сорок восемь (уверенно) работать по-прежнему в колхозе. И это не случайность, а вероятная действительность. Я уже писал о колхозах и плохо, потому что так оно и было, и вот теперь я доказываю эффективность колхозной формы организции труда, потому что она объективно существует. Но кому это нужно ворошить прошлое? Может иному читателю это не интересно, но для меня и для крестьянина эти размышления судьбоносты. На эту тему я рассуждал с генералом-фермером, он согласился с моими доводами об эффективности коллективной формы, кстати, в ней был убежденистей генерала Яков Геринг – выдающийся председатель большого колхоза – миллионера, прославившегося на весь Союз. О нем я написал книгу. В Белоруссии сохранили колхозы (ТОО) и они заливают Россию молоком и продают мясо без ущерба для внутреннего потребления. России не повезло с лидерами (Горбачев – предатель, Ельцын – алкаш и валюнтарист), которые передали Путину кучу «мусора». «Перестройкой» нанесен смертельный удар по агросектору, который был создан за 70 лет. В России производят около ста миллионов тонн зерна (пшеницы), часть которого идет на продажу в другие страны. Но это производство возможно удвоить, если в агросекторе внедрить более совершенные научно-обоснованные технологии и увеличить число крестьян, которые всегда выручали Россию в трудные времена. В Советское время производилось зерна более, чем в два раза по сравнению с настоящим. В Казахстане было тридцать четыре миллиона овец, теперь около десяти. А прошло двадцать лет и результатов нет. И будут ли они через пятьдесят? Раньше этим занималось государство, а теперь частники, далекие от интересов государства. Однажды в беседе отец (уже пенсионер) мне сказал, что и в колхозе жить можно, если бы не преследовали за прошлое. Его никто не упрекал, между рабочими были добрососедские отношения. Да и руководители колхоза (председатель Бушмин) относились к людям хорошо. Но когда увезли с молотьбы Отца с сыном Горностаевых, отец мой ждал горькой участи своего отца – «кулака», сосланного на тюремную чужбину, где и погиб. Нам достоверно стало известно, что и председателя Бушмина тоже арестовали.
Колхоз – это сложное агротехническое предприятие, оснощеное техникой, технологией, кадрами: инженеры, строители, финансисты, плановики, ветврачи, зоотехники. Все они дополняют единство производственного процесса на профессиональном уровне, что не всегда доступно фермеру. Читатель может возразить – согласен. Фермер может развить хозяйство, но с помощью профессиональных специалистов и рабочих, что так же похоже на колхоз, где фермер – директор. Но многие опытные крестьяне выссказывали мнение о том, что лучше работать в хозяйстве, где персонально ничего и не кому не принадлежит, чем на хозяина, которому принадлежит все, в том числе моральное превосходство, нарушающее равноправие людей.
Я не только читаю готовое, но и пишу о том, что меня волнует, как и других. И хотелось бы сказать о так называемых обиженых «отщепенцах», выехавших и выгнанных из СССР, и лающих из-за угла, прижав хвост. Согласен: много было несправедливости, но не больше, чем в «Свободной» Америке, в которой до сих пор процветает расизм и международный терроризм, опутавший весь мир.
Один из ревностных собирателей «отщепенцев» за рубежом, некий Медведев (его книга «После России») изъездил весь Запад, сочувствуя обиженным (Бродский, Вознесенский, Берберова, Саша Соколов, Синявский, Целков, Максимов, Кузнецов, Саррот, Шаховская, Струве, Зиновьев, Махлис, Матусевич, Неизвестный, Разумовская, Быков, Гиппиус, Куликовский – внук императора Александра ІІІ и другие. Многие из них вернулись в свою Россию. Прочитав книгу «После России» я не мог не написать отзыв: «Я не уважаю жалобы «отщепенцев», которые не могли жить и любить Родину. Тот, кто любит и уважает Родину, тот живет с ней, как с матерью, какая бы она не была. Все эти интервью от духовно нищих, из-за угла, трусливо». Да, они писатели и некоторые из них неплохие, но это крошки по сравнению с Толстым или Пушкиным. Эти отщепенцы – больше мыслят из себя «величин», противопоставивших себя обществу, Великой России и уехали в бандитскую Америку или расистскую  Германию, они сами себя наказали своим эгоизмом, близорукостью душевной. Каждый из нас слышит и видит некоторых умников, критикующих всех и вся, одной рукой берет взятку или просто чувствует себя «победителей». Подходит один к другому и говорит: плохо сделал, а тот отвечает – возьми сделай лучше и не разевай попусту рот. Разумеется это не значит не надо видеть ошибки, пороки, злодеяния, узурпацию, беззаконие, насилие. Если эта критика здоровая, основанная на знании и способности сделать лучше. Ленин критиковал, но он и делал лучше. Создал впервые в мире народное государство и равноправие. В какой капиталистической стране давали бесплатно простым рабочим квартиры, бесплатное лечение, обучение, путевки на отдых, равная оплата труда мужчинам и женщинам, восьмичасовой рабочий день? Америка и некоторые другие страны стали богатыми за счет грабительской колониальной системы. Америка и сейчас грабит и убивает в соответствии со своей бандитской «демонстрацией». Саша Соколов, потомок работника КГБ в СССР, волей судьбы оказался в Америке, но вернулся в Россию и резко отозвался о ней, об образе жизни людей: в Америке не нужна литература. Поэзия принадлежит богатой элите, а не народу уже бездуховному. «Америка – страна выродившейся культуры. «Культура» там ковбойская, с другой шкалой национальных ценностей. Ценно только то, что определяется деньгами. Поэтому культура, талант, духовность продается и покупается. Школа выпускает малограмотных людей с уродливой моралью и нравственностью, но умеющих убивать (во Вьетнаме, в Югославии, в Ираке, в Афганистане, в Ливии, Египте, Сирии, на Украине. Но в Великой России не пройдет номер. Многие кровожадные пришельцы удобрили собой нашу Землю. Отщепенцы за кусок хлеба лили грязь и клевету на советский народ, на Россию. Разве мало было хорошего в СССР, в мощной, миролюбивой державе, помогавшей многим слабым странам.
Так вот, молодые люди, больше читайте, анализируйте, доходите до объективной истины и вы обязательно поймете, что белое – прекрасное и, что -черное и мерзкое. Для этого нужна целая жизнь, сочетаемая с прогулками в святой лес или горы, пики которых, как флюгеры геологии уносят к древним динозаврам, или ощутить райский покой с удочкой в озерной или речной идилии, или переночевать в шалаше на душистой траве на опушке леса, послушать звонкий божественный птичий хор, особенно тринадцать мелодий  соловья, скучный «бух» филина, совы или послушать тайный шепот елей. Это незабываемо, это сладкая часть жизни. Вкусная -это любимый труд, в сочетании с интересной книгой, с приятным развлекательным занятием. Вы скажите- для этого нет времени? – ложь несусветная. Я знал женщину (мать девушки, к которой я похоживал) так она (была без образования, но начитана до удивления) варила суп и тут же читала, убаюкивала потомка и читала. Ваше время дороже золота ,не будьте к нему равнодушны и безответственны. Меньше лежать, физически работать, не курить, не травить себя добровольно водкой, отдыхать в высшей степени приятно, когда устанешь. Посмотрите, как работают пчелы, муравьи, шершни, создавая единственный, неповторимый сладкий, ароматный мед. Все это для вас. Все это есть в вашем сознании, пробудите это богатство. Я это успел испытать ,поверьте, это достойно величия и памяти.
Прообразом моих мыслей, истин из написанного мной являлись мои простые труженики- родители. В них я находил добро, философию, традицию, историю веков, но главное – нашу русскую человечность: быть человеком в любой жизненной ситуации.
Успехов вам, уважаемый читатель!