Конец весны и лето прошли без особых потрясений. «Синдром Кристины Прайор» в дальнем блоке если и не прошел, то, по крайней мере, заметно сбавил позиции: был тому причиной преподобный Бэззил или нет, но паранормальные явления перестали нарушать покой заключенных. Сама Прайор порой заговаривала о каких-то казусах, которые, по ее словам, время от времени случались ночью, но голос ее звучал так обыденно, будто она уже успела привыкнуть к этому. Спокойно воспринимали это и надзиратели. Лиз Треверс не давала себе вспоминать странности, свидетелем которых ей пришлось стать, и потому окончательно уверилась в том, что корень всего происходящего – нервное напряжение полубезумной женщины, стоящей одной ногой в могиле. Думать так было удобно и, черт возьми, безопасно. Мало кто в силах выдержать долгое пребывание в месте, где царит что-то необъяснимое и до крайности зловещее. Лиз, например, не смогла бы: дальний блок и без этого обладал тяжелой аурой. Никто не назвал бы ее чрезмерно чувствительной особой – сама Лиз и вовсе считала себя довольно-таки толстокожей «стервозиной» – однако ей казалось, что даже время здесь идет по-другому. Утро выглядело как середина дня, уже клонящегося к вечеру, середина дня – как вечер, а сумерки казались глубокой ночью. Ночь была совершенно самостоятельным явлением, парадоксально убыстряя и замедляя свой ход по своему собственному ритму. Раньше Лиз не обращала на все это внимания и не испытывала никаких особенных эмоций от своего пребывания в блоке. Но после «синдрома Кристины Прайор» она не могла избавиться от напряжения, неизменно сковывающего ее у двери последнего пристанища нескольких женщин, от которых общество в целях безопасности решило избавиться самым древним способом.
Будни между тем текли мирно и сонно. Чем-то это лето напоминало Лиз школьные каникулы, которые она до самой осени проводила на ферме деда, казавшейся ей настоящей тюрьмой. То же строгое расписание, еда и прогулки по звонку, разъедающее солнце и дни, похожие друг на друга как угли в камине. В июле Норма Дэниэлс целую неделю проходила с бледным лицом и красными глазами: она подозревала беременность. Второй ребенок ставил ее семью, и без того никогда не видевшую достатка, на грань выживания. Она плакала каждый день, не стесняясь ни Мейм, ни других надзирательниц. Лиз было от души жаль ее. За эти дни напарница потеряла в весе, стала нервной, испуганной, вспыльчивой. Как-то на прогулке Магдалина вздумала прочесть Норме назидательную проповедь о божественной сущности материнства и схлопотала за это сильную оплеуху. С добродушной и выдержанной Дэниэлс такое произошло впервые. Магдалина, впрочем, не обиделась – не потому, что была особенно кроткой. Наоборот, ее отличала некоторая злопамятность, но за несколько дней до этого ей пришло письмо от лидера церкви «Семья любви». В письме этот одряхлевший хиппи выражал ей свою горячую любовь и обещал вывести паству на демонстрацию в ее поддержку. Магдалина была на седьмом небе. Ей часто приходили письма от поклонников, однако к предводителям религиозных движений она питала особенно теплые чувства. Эйфория сделала ее абсолютно нечувствительной к невзгодам, потому и выходка бедняги Дэниэлс не оказала ровно никакого воздействия. Испытывала ли сама Норма стыд за это, сказать было сложно: все время она ходила как в воду опущенная, много плакала и, судя по синеве под глазами, почти не спала. На счастье, к концу недели эти тучи рассеялись – опасения Нормы не подтвердились. Она вздохнула свободно, посветлела лицом и вновь стала сама собой. Вместе с ней радовалась и Лиз. Завершая на исходе ночи очередную смену, она случайно увидела, как Норма, стараясь быть как можно более незаметной, просит прощения у Магдалины. Та великодушным кивком приняла извинение и отошла к своей койке. Лиз поспешила покинуть коридор: она не хотела, чтобы Норма поняла, что этот момент не остался тайной. В жизни есть вещи, у которых не должно быть свидетелей. Раскрытие души – а это было именно раскрытие души, чистой и человечной – совершенно точно относится к таким моментам. Однако уже на пороге Лиз успела заметить, что Джилл Стайн не спит и смотрит прямо на Норму. На ее лице отражалось презрение. Лиз усилием воли поборола желание прикрикнуть на нее «Отвернись!» и скрылась за дверью. Стайн не вызывала у нее особенной неприязни, но подспудно в ней чувствовалось что-то вроде бомбы замедленного действия. Может быть, так сказывалась ее жестокость. Лиз пока не могла определиться со своими ощущениями. Ясно было только то, что они совершенно не менялись с течением времени. Кажется, Мейм была права, когда говорила, что с ней им всем еще придется хлебнуть как следует.
Однако до сих пор Джилл не доставила никому никакого беспокойства. Вопреки характеристикам, вела она себя тихо и вполне прилично – возможно, потому, что большую часть времени была поглощена составлением апелляции о помиловании. Ее часто навещал адвокат, молодой, чуть лысоватый мужчина в преподавательском пиджаке с «заплатами» на локтях. Они совещались и горячо обсуждали что-то. Шансов выйти у нее не было. Слишком тяжелым было само преступление и преследующий его общественный резонанс. Но надзиратели наблюдали за этими посещениями понимающе. Порой единственное, что позволяет не сойти с ума в камере (а значит, избавить охранников от дополнительных проблем) – надежда. Если у заключенной есть надежда, она безопаснее для тех, кому приходится постоянно находиться рядом с ней, как спутнику вокруг планеты. Адвокат давал Стайн эту надежду, поэтому в блоке на него смотрели благодушно и даже с симпатией.
В августе сногсшибательное известие поразило Клодию Гамильтон. Одним влажным утром дочь позвонила ей на работу и провозгласила, что в течении года Клодия обзаведется внуком. Или внучкой. Трудно было сказать, обрадовалась начальница или нет, но впервые за всю историю она не потребовала обычного утреннего рапорта. Принесшая его Лиз была немедленно выдворена за дверь. После первых нечленораздельных восклицаний тональность вдруг поменялась, и между Гамильтон и ее дочерью, судя по всему, завязался серьезный разговор. Лиз не находила себе места от любопытства. По обрывкам фраз она поняла только то, что речь идет о какой-то вещи, с которой начальница очень не хочет расставаться. Такой оборот событий удивил Лиз – разве можно обсуждать что-то настолько приземленное и незначительное в свете таких новостей? – однако разбираться не стала и отправилась домой. На следующем дежурстве она узнала от Нормы, что уже тем вечером рапорт требовался как обычно, с неизменной въедливостью и дотошностью.
Так миновало лето, наступила осень, а вместе с ней пришло и время Кристины Прайор. Рассчитывать на снисхождение суда (да и чьего-либо вообще) ей, понятно, не приходилось. Даже ДК (дата казни) для нее была назначена раньше, что случалось довольно редко – правда, всего на три дня: вместо двадцатого сентября все перенеслось на семнадцатое.
Оповестить ее взялась Мейм. Хорошо зная неуравновешенный (это мягко говоря) нрав Прайор, надзиратели после оглашения ей ДК были готовы к чему угодно. Но она вела себя на удивление примерно: не шумела, не выкидывала фокусов, даже как будто стала меньше в размерах. Лиз насторожилась, однако Мейм, не раз видевшая, как действует на заключенных осознание неотвратимой смерти, посоветовала ей расслабиться. Сама она вела себя как ни в чем не бывало, но называть Прайор «свиньей» и «жирной идиоткой» прекратила. Однажды даже поинтересовалась о ее брате, о том, как они дружили в детстве и что с ним сейчас. Кристина отвечала, лицо ее было оживлено, а говорила она спокойно и вдумчиво, что ничем не напоминало ее обычную манеру разговора. Младший брат был ее единственным родственником, она очень любила его и часами могла рассказывать о том, как она возилась с ним, водила за ручку в школу, учила играть в баскетбол и так далее, и так далее. Слушая ее, Руфь Дженсен не удержалась от вздоха. Лиз старалась не обращать на это внимания, но сердце у нее сдавило в ту минуту, когда Мейм объявила Кристине о приближающейся смерти, и не отпускало до сих пор. На всех них словно надвинулась мрачная тень, вроде той, что бросает надгробие даже в самый солнечный и сияющий день.
Ночные страхи больше не мучили Кристину. Или, возможно, она просто перестала обращать внимание на необъяснимые вещи, творящиеся в коридоре по ночам. В преддверии собственной казни тебе становится даже не до них.