— Ах!..
Ващерка подался вперёд и, не найдя точку опоры, ощутил, как проваливается в густую вязь тумана — болотистое пространство мира, втянувшего его в себя внезапно. Тщетно он пытался ухватиться за клочки тусклой, непонятно из чего сделанной материи — они неслись мимо и даже на него серым нескончаемым потоком, ударяясь о его впалые щёки и рассыпаясь от ветхости. Ващерка не знал, что же он пытается поймать дрожащими пальцами нежных рук — обрывки записей, лишь в прошлом бывшие материей? Или ставшие осязаемыми — почти осязаемыми — мысли и слова? Их прах ослеплял глаза, стремившиеся чутко вглядеться в даль, в лицо Нового Мира, поэтому Ващерка нетерпеливо, с раздражением внемлющего, но лишь жаждущего дознаться до истины человека, отмахнулся от них, как отмахиваются от стайки навязчивых видений, преподносимых в глухой степи дланью ночи, и очутился в немой тишине.
«Так-то лучше», — подумалось Ващерке.
Он огляделся. Теперь в вязи мерцающего болотца можно было разглядеть пульсирующие всполохи отдельных скоплений — сплетений из сияющих нитей волокнистого тумана, в которых смутно читались то те, то иные полузнакомые черты. Ващерка протянул к одному из них свою тонкую, грациозную руку, словно бы желая ухватить таинственный дикий плод, предлагаемый путнику ветвью, склонившейся в своей природной щедрости, но он ошибся — те мерцающие сгустки остались от него столь же далеки, как остаётся недостижимой луна для человека, желающего согреть о её будто бы раскалённый, белеющий во тьме ночи шар, свои ладони. Они были немы и чужды до его порыва; Ващерке вдруг почудилось на мгновение, что он и сам один из них — не оформившийся в нечто определённое, распылённый в этом болотистом пространстве, несуществующий вовсе. Он в страхе, почти иступленном, начал ощупывать всего себя — губы, нос, шею, грудь и ноги, всё, всё...
Откуда-то сверху, будто бы трепещущим молотом, как тихий гром ударили по слуху слова, произнесённые когда-то им же самим, но здесь ли? Сказаны они были кем-то нараспев, с усмешкой, почти язвительной: «Вот и свобода для Ващерки...» Он очнулся от самопогружения, вздрогнул и вмиг материализовался, вскинув лицо к тому месту, где должно было бы влачить своё существование небо: на него с застывшей в переливающемся тумане дрезины смотрели две пары внимательных глаз, чьи хозяева свешивались с края своего пристанища столь сильно, что причина, по которой их странное для такого места транспортное средство умудрялось до сих пор находиться в одном положении, не скидывая со своей изнурённой спины двух незадачливых путников, оставалась за гранью понимания стороннего наблюдателя.
То были Безумец и Ловкач. Первый, дабы как можно пристальней оглядеть всего Ващерку целиком, раскручивая леску невесть откуда взявшейся удочки, спустил тлеющий янтарным блеском огромный старинный фонарь, который, раскачиваясь на толстом металлическом крючке, почти задевал нос Ващерки; второй, явив на лице своём довольно скупую, но всё же близкую к дружеской улыбку, уже скидывал с края дрезины длинную верёвочную лестницу, а в глазах его, казалось, был отсвет фонаря Безумца — взгляд их манил, приглашал, и приглашал настойчиво. Ващерка, растерянный ещё более, но, несомненно, влекомый, поддался и ухватился за край шаткого приспособления — неожиданно вокруг всего его существа вновь заплясал поток серых обрывков, но что же? Миг — и он уже сидит вместе с Ловкачом и Безумцем на дрезине, мирно несущейся в полупустую бешено развёртывающуюся даль, заполненную лишь почти осязаемым туманом. Ващерка вдруг от чего-то смутился, вглядываясь поочерёдно в их подвижные, пожалуй, чересчур живые лица, — те, в свою очередь, тоже вглядывались в него, но делали это иначе, будто бы впитывая тем самым всё существо Ващерки и вылепливая его же из общей материи пространства.
— Очередной ли он... — задумчиво прожевал Безумец, шевеля пальцами так, будто бы сейчас он переминал, как истрёпанный в ленивом безразличии листок, самого Ващерку. — А, Ловкач?
— Ты выдумал Его. — Ловкач скривился и будто бы даже сплюнул. — И всё же, он чем-то зацепился, чертёнок, за мою душу.
— Ишь, какими избирательными мы стали! — прогудел его товарищ и вдруг от души расхохотался, скаля ослепляюще красивый рот.
— Не я ли подкидываю тебе самые хорошие выдумки, дружище?
— Ах, оставь! — Ловкач «отпустил» Ващерку и вцепился взглядом в собеседника. — И куда нам теперь его? Здесь оставить? Или рискнуть — дальше? — лицо его разгорелось давним гневом и, раня Безумца жестокой, неумолимой серьёзностью, Ловкач разрезал воздух последней шипящей фразой. — Неужели думается тебе, что плясать под твою флейту – такое уж мне дивное удовольствие?
Оба замолчали, оба всё так же пристально истязали друг друга взглядами, пылавшими лучше всех невысказанных фраз, — продолжая свой разговор, только без участия в нём Слова. Неожиданно перед Ващеркой разыгралась сколь удивительная, столь же и быстрая сцена. В зрачках Безумца что-то щёлкнуло и погасло, и он, порывисто встав, с немым укором подошёл к самому краю дрезины. Ловкач замер в немом, болезненно оцепенелом порыве, а Безумец, на прощание кивнув скованному всё это время молчанием изумления Ващерке, шагнул дальше, ЗА край, в несущееся, всё растворяющее пространоство — в Никуда. И растворился, будто бы его никогда и не было. Ловкач очнулся и молча, картинно вцепился в свои по-франтовски уложенные волосы.
— Сынок, милый. — заговорил он через весьма продолжительное время, поднимая лицо и, как показалось Ващерке, возвращая себе своё прежнее настроение. — Желаешь ли знать, с кем тебе, возможно, придётся разделить своё соседство в Тумане Незавершённого?
Ващерка нервно поёжился, но всё же кивнул, растирая тонкие кисти. Внезапно он озадачился тем, что не может понять, кто есть он сам — и есть ли? Он судорожно пытался схватить это самое знание, будто бы его можно было сжать в тёплой, живой ладони — но «ладонь» его встрепенувшегося сознания встретила лишь качнувшийся холодок пустоты.
— Не это ли ищешь? — раздался где-то из мира Вне голос Безумца, рассеянный теперь всюду, и на секунду Ващерка увидел вместо всего, что окружало его, только одно — то самое — но оно исчезло, сдунутое в спешке раздражённым Ловкачом, а его оппонент вдруг оказался сидящим как ни в чём не бывало рядом с Ващеркой. Безумец скривился в сторону Ловкача и добродушно, будто большого ребёнка, потрепал по голове Ващерку.
— Нет, ты погляди! — воскликнул Ловкач, грустно усмехаясь в манжет своего элегантного костюма, и резким движением направил дрезину к одному из тех скоплений, к которым ещё недавно — или уже давно? — тянулся сам Ващерка. — Где же нам теперь остановиться...
Впереди, там, откуда плёл свои обрывистые образы свет, рисовалось взору пассажиров дрезины престраннейшее существо. Когда они приблизились, отражаясь в каждой частице окружавшего их своей текучестью мира, зазвенел голос, подобный многотысячному хоралу и единый, как трепет одной струны. Что-то тепло и родственно залепетало в груди Ващерки, лопнув и разлившись призрачной дрожью навязчивого беспокойства.
— Здравствуйте. — переливался единозвучный. — Я Вечноосенний Лес. Я жду прихода Зимы, единственного моего сна, и будущего упокоения. Скажите же мне, где Она? Как, как долго?.. — плакал голос и от него закладывало не уши, а самое существо души. — Сколько ещё томиться мне, истязаемому неоконченностью застывшего мгновения?
Ловкач вздохнул, но со тщательно скрываемым интересом покосился на Безумца, который, в свою очередь, задумчиво шевелил губами, вторя произносимому Вечноосенним Лесом. В сгустившемся пространстве возникла девушка и ласково обняла Его, того, кто некогда был Существом — Ващерка не мог понять, как Это вдруг стало Кем-то, но это несомненно было так. Юная прелестница гладила по коротко стриженой голове именно Человека, бормотавшего всё те же слова, и шептала с нежной печалью: «Всё не так, мой милый, ну же, оглянись — всё совсем не так... Пожалуйста. Вот — я здесь. Не зови зиму...» По её щекам, припорошенным снегом пудры, ползли тёплые слёзы. Молодой мужчина улыбался, сосредоточено глядя вдаль, и бортомал смущённо и быстро, раскачиваясь, словно макушки сосен, ведомые мелодией бури: «Дорогая, вы так любите меня, старого, изжившего своё время, за что же?..»
Ловкач мотнул головой и дёрнул рычаг: дрезина понеслась к следующему слиянию. Перед Ващеркой, вновь приближаясь на короткое время и удаляясь по прихоти управлявшего дрезиной Ловкача, проносились сценки чужих историй, полустёртых и будто бы не до конца прорисованных, почти таких же, как и он сам — Ващерка каким-то невидимым уголком ума уже принимал это разрастающееся осознание. Наконец, когда внимание их оторвалось от созерцания очередного «скопления», Безумец, вздохнув немного устало, словно ему наскучила игра, довольно забавная до определённого момента, небрежно протянул Ващерке свою длинную ладонь — в ней лежала увесистая Истина.
— Можно? — затаив дыхание, прошептал Ващерка, жадно впиваясь в этот неприметный, тускло вспыхивающий кусочек материи. Безумец утвердительно кивнул, приведя в небывалое напряжение всё существо Ващерки. — Что же...
И прикосновение к Ней разлилось по выцветшему миру осознанием. Ващерка лежал, придавленный безразличной ко всему тушей Правды, и хватал несуществующим ртом воздух нереальности.
— Я... — он глядел на застывших в отрешении Безумца и Ловкача, и его слёзы растекались чернилами по рождающимся строкам. — Я лишь слово, начертанное на бумаге? Боже... — Ващерке хотелось перестать существовать, но даже этого он был сделать не в праве. — О, не молчите, прошу вас! Друзья, друзья мои, скажите же что-нибудь, лишите меня безграничной веры в осознанное! Дайте мне хоть клочок надежды на то, что я действительно есть...
— Ты есть.
— Это не так.
Вместе сказали Безумец и Ловкач.
— Он родился благодаря моему сознанию! — вспыльчиво вознёсся над Ловкачом Безумец. — А следовательно, он — существует. Он — ПЛОД моего воображения.
— А не вспомнить ли тебе о том, кто есть мы сами? — с ехидством вскинулся в ответ Ловкач. — Выдумка, выдумка, выдумка!
— Ба-а! Как же. — яростно зашипел Безумец и встал, чертя в воздухе неразборчивые линии убеждений. — Выдумкой будет тот, кто посмеет утверждать такую бессмыслицу про меня. Я тот, кто гордо ведёт штурвал нашего корабля "Фантазия" по волнам Сознания уже сколько долгих лет — и Мне и не существовать? Бред! Оставь свои оскорбительные соображения для любого другого, только не для меня, уважаемый коллега.
— Кто... Кто это стоит за штурвалом, ну-ка, повтори? — вцепился в рубаху Безумца Ловкач. — Кто? Да ты не более, чем молчание, чем свет, которому никогда не суждено родиться в стенах, скрывающих пространство от лучей Солнца, ты меньше пыли, ты — видение, ты...
Они покатились, утопая в болоте густеющего, пульсирующего в своём
жирном сиянии тумана, продолжая браниться, и, осколками слов своих задевая струны паутины мыслей, гремели до тех пор, пока совсем не скрылись от блуждающего по пространству взора Ващерки. Он стонал, задыхаясь от того, что всё вдруг оказалось таким, каким оно и Было — ненастоящим.
— Пусто, пусто, пусто! Донельзя — ну не может быть так пусто груди, не должно же...
На мгновение он замер, и его ясный взор остановился на том, что никогда не существовало в этом мире, но вмещало в своей сущности весь этот мир.
— Зачем я? — прошептал он одними губами, вопрошая, — Скажи мне, зачем ты создал меня, прикоснувшись однажды мятежной, неспокойной ночью к чистой, как свет нетронутого мира, бумаге? Открой мне, почему я должен существовать обрывком, быть тем, что никогда не заживёт самостоятельной жизнью в чужих словах — тем, кто вечно вынужден томиться в клетке твоего сознания? Я видел твоё решение: ты не хочешь завершить пьесу, а значит, и жизнь мою довести до конца. Скажи мне... — здесь Ващерка, растирая ладонями непрошенные, жгучие слёзы, встал, и рот молодого художника пересекла горькая, но гордая в этой своей горькости черта.
— Что же. Давай, расправься со мной сейчас и не медли — я слишком утомлён, чтобы и дальше быть жильцом этого забытого мира. — он презрительно окинул взглядом пульсирующее пространство тумана брошенных идей и мыслей, а то, не желая уступать ему в наглости, навалилось на него, глубоко и тяжко дыша, в предвкушении. — Душно!..
Он упал, почти объятый этим клубящимся массивом, готовясь стать очередной Забытостью, разбитой на бесконечное множество пылинок слов — лишь частью одного пространства. Но... Раздался скрип невидимого пера, истязающего полотно листа, и Ващерка остался один: болото отступало, разочарованно чавкая и, кажется, растворяя само себя. Ващерка задумчиво сидел в отрешении, застыв ровно за одно мгновение до осознания того, что он мог бы назвать своим Смыслом.
И этот миг разразился и озарил даль свершающегося. Ващерка улыбнулся, и нежно, с упоением зазвучала на устах его Фраза:
— Я не существую, но теперь, несомненно, я есть, правда?
Небольшое формальное пояснение.
Ващерка — герой неоконченной пьесы, начатой без какой-либо серьёзной причины одним молодым мужчиной во время приступа неодолимой тоски. Создавая Ващерку, он действовал спонтанно, разве что пытаясь в образе молодого художника, мучимого Любовью и Музой, отразить самого себя. Но родившемуся образу представителя богемы не удалось быть представленным свету — писатель бросил пьесу, как только тоска отпустила его, сочтя своё творение абсурдным выплеском чувств, не несущим в себе какой-либо глубокой идеи и недостойным для продолжения.
9 декабря 2017
© Ариада Фокс