В своём детстве, отрочестве и юности я очень часто бывал в том доме, где Ленин провёл свои детство, отрочество и юность. За окнами этого дома в саду ещё росли яблони, посаженные его семьёй. По музейным правилам трогать экспонаты, даже если они ещё живые, было строго на строго запрещено. Но я отважился и сорвал с одной из столетних яблонь всего одно живое и созревшее яблоко и, положив его в свой карман, вернулся в тот дом и в ту комнату, где в скромных книжных шкафах стояли книги, изменившие однажды весь мир. Разумеется, среди них были и тома Чернышевского, и тома Достоевского, Толстого и Пушкина.
Но среди них был и ещё один том. Много позже уже в Москве в одном из букинистических магазинов я его нашёл и чуть уже было не купил, но предательство студенческого кошелька не заставило себя ждать долго, и я ушел из магазина ни с чем.
Это было редкое издание стихов Тютчева, которое я однажды видел в комнате Ленина, краснея как яблоко, и чувствуя себя виновным от в сущности невинной кражи яблока - живого музейного экспоната из музея-квартиры семьи Ульяновых.
Ещё один библейский сюжет. Ещё одно свидетельство о ничтожности греха, ничтожность которого имеет весьма серьёзные последствия для тех, кто везде, всегда и во всём считает лишь одного себя виновным. Лишь себя одного везде и во всём...
В ленинском книжном шкафу рядом с томом Тютчева стояли томики несносного скучнейшего Гегеля, ироничного Гейне и тех, чьи имена экскурсовод много лет старательно пытался не показывать мне - очкарику, любопытному до мелочей золотообрезных книжных корешков.
И бунтует, и клокочет,
Хлещет, свищет, и ревет,
И до звезд допрянуть хочет,
До незыблемых высот...
Ад ли, адская ли сила
Под клокочущим котлом
Огнь геенский разложила -
И пучину взворотила
И поставила вверх дном?
Волн неистовых прибоем
Беспрерывно вал морской
С ревом, свистом, визгом, воем
Бьет в утес береговой,-
Но, спокойный и надменный,
Дурью волн не обуян,
Неподвижный, неизменный,
Мирозданью современный,
Ты стоишь, наш великан!
И, озлобленные боем,
Как на приступ роковой,
Снова волны лезут с воем
На гранит громадный твой.
Но, о камень неизменный
Бурный натиск преломив,
Вал отбрызнул сокрушенный,
И клубится мутной пеной
Обессиленный порыв...
Стой же ты, утес могучий!
Обожди лишь час-другой -
Надоест волне гремучей
Воевать с твоей пятой...
Утомясь потехой злою,
Присмиреет вновь она -
И без вою, и без бою
Под гигантскою пятою
Вновь уляжется волна...
Миры Шопенгауэра, Гёльдерлина, Штирнера и Ницше я открыл для себя чуть позже, когда мир вокруг меня стал невыносим и слишком предметен для моих боксёрских кулаков, бесконечных нравоучений и безнравственных мучений моей несмышлёной совести. Любопытство юного очкарика таяло, каменея там, где надо бы было уже лететь. Но очкарики слишком медлительны и нерасторопны в своём взрослении. Они слишком долго помнят о том, что для них было однажды почти всем, как стихотворение Тютчева или яблоко столетней яблони, украденное не понарошку из музея-квартиры Ленина.
Столетие Революции позади, а страсти по ней всё разгораются и не гаснут. Когда тебе пятьдесят, а ей всего лишь сто, никакая нумерология и кабалистика не сможет по-солженицынски или по-македонски разрубить гордиевы узлы чего-то такого, что ещё долгое время будет держать в узде и связывать тютчевские море и утёс.
Но я никогда уже не забуду того, как мне было уютно с ними в мальчишеской комнате Ленина, за окном которой росла старая и мудрая, как змея, яблоня...
23 февраля 2018