Не будет правильным, вспоминая Ерцево, не рассказать и эту, весьма любопытную историю из жизни лагеря «внутри», рассказанную мне отцом, очевидцем которой был он.
Произошло всё совершенно неожиданно для руководства - лагерь стал. Стал в том смысле, что никто, кроме политзаключённых и «ссученных», на работу не вышел, ни один, из более десяти тысяч человек.
А что значит остановка лесопилки в Ерцево, обеспечивающей доской кузова знаменитой "полуторки"? Это значит остановка главного конвейера Горьковского автозавода. Это диверсия Союзного масштаба.
Разбирались недолго, выяснили, что команда «стать» пошла по всему лагерю из лагпункта строгого режима, в котором содержались воры рецидивисты и воры с большими сроками заключения. Как помнится, его так и называли: «Черный».
Выясняется, также, что заключённые этого лаг пункта выставили за ворота весь лагерный персонал, закрыли ворота, никого в зону не пускают, и заявили, что согласны вести переговоры с начальством лагеря только через, выбранного ими для этой роли, пожилого многодетного сержанта (его, дескать, за его многодетство они, благородные воры в законе, не тронут).
Начальник лагеря, боевой офицер, прибывает в лаг пункт, достаёт из кобуры пистолет, приказывает открыть ворота и во главе десятка офицеров входит в зону. Навстречу им из бараков выходит три сотни воров, вооружённых заточками. Начальник лагеря, смелый, но думающий офицер, «сдаёт» вместе со свитой назад, приказывает закрыть ворота в зону и установить на вышках ручные пулемёты.
После этой «пробы сил» начинаются "дипломатические" переговоры через «сержанта-посла». Выясняется, что этот демарш организовал, прибывший по этапу «пахан» - вор рецидивист, из высшей на тот момент воровской иерархии, который таким образом заявляет администрации лагеря о прибытии своей персоны.
Условия его таковы: его и его приближённых (по списку с десятка полтора воров) селят в отдельную камеру с соответствующим содержанием.
Главным, в этом требовании по «содержанию» было ежедневное обеспечение каждого из этой братвы двумя пачками чая в день на «чифирь» и двумя пачками самого низкопробного курева, о спиртном ни слова. Ну и, естественно, освобождение от «трудовой повинности».
При выполнении этих требований «пахан» гарантировал не только сто процентный выход на работу, но и сто процентное выполнение производственного плана лагеря. Да, чуть не забыл, ещё было сказано, что за это время «ни один вор за колючку нос не сунет».
Вот так, управлению лагеря можно будет не работать – план в кармане, воры на месте.
Полковник согласился, ему просто нечего было делать – у него за плечами сутками непрерывно грохотал главный конвейер Горьковского автозавода.
Но, что не было понятно, на какое такое «это время», поставлены эти условия, ведь «по совокупности статей» «пахану» надлежало отбывать срок не в один десяток лет.
Ответ был до смешного прост: «Я у вас не задержусь, я только до весны, летом тут у вас комары заедят».
Ну, не издевательство над, только что пришедшим с войны, полковником, оборзевшего урки?
А что было делать?
Единственно, что можно и надо было предпринять, это взять «пахана» в момент побега за шкирку и – посадить в одиночку, в бетонный ящик с периметром по площади два на два и с форточкой под потолком тридцать на тридцать, на все его двадцать три года, имеющегося срока, и плюс пять за побег. Ну и, конечно же, никаких «исправительно-трудовых» работ в коллективе ему подобных. Тем более, что работать ему западло.
Ну, а с другой стороны, хоть он и урка, а всё же, наша славянская кровь – как сказал, так и сделал. Полгода держал зону в руках, и план выполнял, и пришёл срок – ушёл, как обещал, «по весне». Ушёл так тихо, что узнали о его отсутствии, только через месяц - в связи с начавшимися вопросами по плану производства.
Я уже говорил, что зэки в лес на работу брали с собой пилы, топоры, другой шанцевый инструмент, картошку, хлеб, крупу, котелки, ложки-поварёшки. И всё это, они несли в мешках.
Способ побега «пахана» был построен на этом.
Утром при выходе зэков на работу он стал в колонну, на место внешне похожего заключённого. Кроме того, в мешок посадили маленького ростом зэка. В лесу его выпустили из мешка и он, отработав день, вечером стал в колонну и вернулся в зону уже пешком, своим ходом.
У охраны никаких вопросов не было – ушло восемьдесят пять и пришло восемьдесят пять.
И ещё по этому эпизоду. Перед тем, как рассказать мне эту историю, отец предупредил, что это информация закрытая, и я молчал 60 лет…. А теперь, «за сроком давности», думаю, что можно. Ведь это наша общая, Ерцевская история.
Кстати, любопытно, фамилия у «пахана» имела аристократический налёт: Петров - Белоцерковский, как-то так.
А уже, совсем памятное, со стрельбой событие, произошло в осень 1957 года на обязательных сельхоз работах.
Трудились мы, в тот раз, в колхозе, которым руководил двадцатипятитысячник. Пишу его статус одним словом вопреки требованиям компьютерного грамотея, сидящего в моём ноутбуке, поскольку оно его, как монолитную личность, так и определяет.
Да, этот человек четверть века назад пришёл в этот колхоз из Путиловского завода по зову партии. Пришёл добровольно, так же, как это сделали ещё двадцать пять тысяч коммунистов пролетариев, - поднимать колхозы.
И вот такой кремневый мужик руководил колхозом, в котором в ту осень мы работали.
Мужик не сахар, но и не зверь.
«Не сахаром» он оказался, когда пуганул меня «Лишу довольствия!», за то, что я по неосторожности (а скорее, по глупости или разгильдяйству) опрокинул с моста в речку телегу с картошкой.
Про наше колхозное «довольствие» я уже живописал и, если было лишиться и его, то оставалось на пропитание только то, что было под ногами в поле – капуста, картошка, репа да турнепс.
Бежать из колхоза было некуда, в школу без справки, о заработанных двадцати трудоднях, не принимали.
А, о том, что он «не зверь» я понял после того, как вытащил все мешки с картошкой из воды, и он через посредников передал, что оставляет меня «с харчами».
Отработали мы уже две недели, когда нас троих "фулюганов" и Колю Зуева (правильный и рассудительный наш сверстник из параллельного класса) вызвал к себе в Правление Председатель и предложил перегнать телячье стадо в полста голов на убой в Коношу.
Коноша была не рядом, больше пятидесяти километров, но он обещал за этот перегон записать нам каждому недостающие десять трудодней.
Было утро, солнышко светило ярко и мы, подсчитали, что, если получим за два дня перегона 10 трудодней, мы выигрываем у школы больше недели на гулянки, и согласились.
Председатель вздохнул с облегчением - он решал сразу две задачи: сдачу мяса государству, и избавлялся от бедовых ребят.
И мы не заплакали, своей железной категоричностью он тоже «достал» нас. И всё же, не смотря на то, что «симпатии» наши были взаимны, расстались мы у околицы, почти дружелюбно.
А за околицей нас ожидало стадо и ветеринар – старший нашей команды и ответственное лицо за сдачу колхозного стада государству. Мы познакомились и тронулись в путь.
В стаде, в котором должно было быть пятьдесят телят, таковых было сорок девять. Пятидесятой была (как потом оказалось, неспроста) корова.
Наши приключения начались, сразу, как только, мы прошли поле и углубились в лес.
Народная наблюдательность гласит «Бог шельму метит».
Корова оказалась рыжей масти и поэтому, как только мы зашли в лес, эта "шельма" задрала хвост трубой и рванула в чащу.
Мы с Серым переглянулись и кинулись за ней в ельник. Он взял вправо, я – влево.
И правильно сделали. Когда мы оказались у неё впереди и, говоря, родным мне, морским языком, «с двух бортов», эта "шельма", внимательно посмотрев на нас, опустила хвост и, как ни в чём, ни бывало, спокойно вернулась в стадо.
Я уже говорил, что с утра светило солнце, небо было безоблачным, и в принятии нами решения «идти, или не идти», этот фактор играл решающую роль.
Но не прошло и часа, после этого «забега», как пошёл, и теперь мне по Ерцево памятный, «дождь на неделю».
На неделю, не на неделю, а ровно двое суток нашего героического шествия, этот мелко сеющий, пронизывающий сквозь все одежды дождь, не переставал ни на секунду. Только, когда на другой день вечером, мы зашли на восточную часть окраины Коноши, тучи с западной её стороны чуть раздвинулись, солнышко на минуту выглянуло и ушло за горизонт.
Под дождём перешли поле, перелесок и опять – лес. И рыжая, не долго думая, подняла хвост (видимо, для стабилизации тела в галопе) и, «сломя рога», опять помчалась в чащу.
На этот раз загоняли её в стадо Толик Быстров и Коля Зуев.
Запыхались, плевались, но загнали.
Когда же, улучив минуту, рыжая бестия и в третий раз рванула, как с низкого старта, в чащу, никто из нашей четвёрки не двинулся с места.
Зоотехник вначале удивился, потом разозлился, но поняв, что матом он нас не удивит и не расшевелит, а корова исчезнет из поля зрения, в сердцах плюнул и пустился в погоню.
Мужик был не молод, а скотина резвая - упыхался он уже на первой сотне метров и скинул тяжеленный брезентовый плащ, затем телогрейку, поддёвку, рубашку, и так добрался до майки.
Мы с Серым - тоже не без сердца – шли сзади и подбирали, брошенные вещи.
Горе объединяет.
Подумав сообща, мы решили вооружиться и создать классический конвой: двое с одного бока стада двое с другой, роль замыкающего взял на себя командир конвоя.
Вооружились в ближайшем березняке дубьём мы вовремя.
Молодняк, глядя на рыжую, почуял неладное, понял, что это их последний путь и тоже наладился, при каждом удобном случае, чуть что - бежать.
В связи с этим, говоря военным языком, «командованием было разрешено патронов не жалеть», и мы при каждом «чуть что» охаживали телков дубьём.
К вечеру бедные телята при каждом приближении к ним, шарахались от нас, как от чумных.
Мрачная картина?
Любителям животных, которых она содрогает, надо видеть её целиком.
Кроме животных, которые «получали по рогам» по делу, в колонне находились четверо полуголодных мальчишек, в рюкзаке у каждого на два дня была краюха чёрного хлеба и десятка два варёных картофелин и всё. Всё. Колбасы копчёной и сыра голландского в рюкзаках не было.
Непрерывно шёл всепроникающий холодный сентябрьский дождь, суглинки, им размоченные, расступались под сапогом, но обратно его не отпускали, каждый шаг давался с натягом. А шагов, уважаемые любители животных, этим полуголодным пацанам предстояло пройти более ста тысяч.
Да, посуху при широком шаге, пятьдесят километров это всего шестьдесят тысяч шагов, но сухо не было, и колбасы не было, а было разбегающееся в разные стороны стадо, за которое эти мальчишки были в ответе.
Говорил, и повторюсь: горе объединяет, и картина, «примерившихся сторон», всё же, состоялась возле самой Коноши: грязь там была уже по колено, мы окончательно выбились из сил, и держались за хвосты телят, а те, забыв обиды, тоже из последних сил, тащили нас на пригорок.
Но до этого пригорка ещё надо было дойти. И мы шли.
Первый день шли дотемна, до брошенной заимки, в которой на счастье сохранилась печурка, которую мы тут же раскалили докрасна.
Сушили на ней всю (вплоть до трусов) свою одежду.
И ещё, что повезло (нарочно не придумаешь) – рыжая корова оказалась дойной, и я, первый и последний раз в жизни, надоил пол литра молока и разогрев на печке, обжигаясь, выпил. Чем, думаю теперь, и был спасён от простуды.
И не я один, вся команда успокаивающе гладила вымя и просила у коровы молока, и она всех наделила.
Второй, длительный и мучительный, день путешествия под дождём запомнился только одним событием.
Шли мы по долгому затяжному подъёму просёлочной дороги. Впереди на верху подъёма показался большой широкий мост через реку. Стадо зашло на мост и, почему-то, стало.
Наш командир стоял в это время на бугру справа от моста и (дамы, отвернитесь) с высокой кручи тугой струёй мочился в реку – ни дать, ни взять, Наполеон над Березиной перед нападением на Россию.
Даже детородный член держал, с форсом, вывернув интеллигентно по французски руку.
И вдруг челюсть его отвисла, и мы услышали тихий, как шелест, голос, не прекращающего мочится, зоотехника: «Сучий потрох, погибнет стадо».
Оказалось – моста нет!
Нет, он, конечно, был, раз стадо на нём стояло, но… только до половины. А вторую половину, как отрезало.
Чем и как «отрезало» не скажу, а скажу, что мост был не только широкий, но и высокий – два-три метра от воды.
Идти на мост и выгонять стадо на берег было нельзя, телята, шарахаясь от нас, побьются, прыгая в воду.
Спас стадо Коля Зуев. Был он, не в пример нам, основателен в деле и шёл в рыбацких сапогах с, распускаемыми при необходимости до паха, голенищами.
Вырезав длинную, метра на три веху, он пошел вдоль реки искать переправу. Нашёл её, переправился на противоположный берег и оттуда, пошумливая и бросая всем, что попадалось под руку, в телят, развернул стадо. Переправились мы со стадом по, найденному Колей броду.
В Коноше наш зоотехник начал темнить, долго переулками вёл он стадо не на бойню, а к какой-то избе. Открыв ворота, он загнал во двор стадо, из хлева вывел телёнка и загнал на его место нашу рыжую кормилицу. Всё стало понятно.
Весь фокус в том, что в колхозе никто телят не взвешивал, так как не было весов для скота, и обмен дойной коровы на телёнка был выгоден и не нарушал отчётность: ушло из колхоза пятьдесят голов и на бойню пришло пятьдесят – ажур!
Нам эта «химия» была мало интересна - смертельно уставшим и оголодавшим, нам надо срочно домой. А командир не спешит и, пошушукавшись с хозяевами, заявляет, что гнать стадо на бойню уже поздно, что бойня через полчаса закрывается, поэтому он предлагает нам вечерний чай и сон на сене, а утром бойню и справки на трудодни.
Но мы не дети и сообщаем, что есть ещё два варианта: мы ведём стадо на бойню сейчас, и он решает вопросы по его приёмке, и второй – он выдаёт нам справки прямо сейчас во дворе, и мы едем домой, в противном случае он со своей «химией» рискует прибыть "на побывку" к нам в лагерь, в «Каргопольспецлес». Из двух, нами предложенных, по душе ему больше пришёлся первый вариант и через полчаса мы были на бойне.
Оказалось нас не только готовы принять, нас давно ждут – отец позвонил на бойню и попросил сообщить ему, когда мы пригоним скот на бойню, что они, увидев нас, тут же и сделали. А мы, получив от зоотехника злополучные справки, не ожидая пассажирского поезда, на тормозной площадке товарняка поехали домой.
В то время убежать из лагеря заключённым было не просто, а добраться по тайге до города (Вологды, Ярославля, Москвы, где беглец мог бы затеряться среди массы людей) было ещё сложнее – если кого волк не сожрёт, или медведь не задерёт, того комар, уже точно, заест.
Поэтому беглецы добирались до городов в гружёных углём или лесом товарных поездах, идущих на юг.
Перед Ерцево со стороны Коноши был (и теперь, думаю, никуда не делся) затяжной подъём, на котором гружёный состав настолько терял скорость, что впрыгнуть на ходу на тормозную площадку не составляло труда.
Это знали те, которые убегали (заключённые) и те, которые их ловили (охрана лагеря). Поэтому, в случае, состоявшегося в каком либо лагерном пункте, побега, на этом «пригорке» охрана лагеря выставляла пост.
И ещё одна подробность.
В связи с тем, что на железной дороге участились случаи несанкционированного пользования посторонними тормозом Матросова, что срывало напряжённый график движения поездов по СЖД, составы стали сопровождать охранные военизированные бригады. Мы в Ерцево знали об этих бригадах, слышали и о том, что в применении средств эти люди не стеснялись, - им было негласно разрешено всё.
Две эти подробности сложились в одну, когда при подъезде к Ерцево, на том самом пригорке, кто-то (не из наших) умудрился дёрнуть стоп кран.
Мы соскочили на насыпь, и, осматриваясь, заглянули под состав. С другой стороны состава, также нагнувшись, на нас глядели люди в военных плащах, с винтовками в руках.
Поняв, что мы нарвались на «паровозные бригады», мы скатились с насыпи вниз и побежали напрямик по болоту в сторону Ерцево.
У каждого за полвека много чего разного в жизни может приключиться, и у меня было – и тонул, и горел на судах и при разборках «на нож ходил», но стреляли в меня один раз, вот там, в этом болоте.
То, что стреляли в меня, я знал не только по хлопкам сзади, но и по щепе, отлетавшей от стволов деревьев, впереди и сбоку от меня. С Толиком мы разбежались в разные стороны сразу, наверное, по инстинкту спасения – погоня за двумя зайцами одновременно пустое занятие.
Мне в спасении помогло то, что на болоте были ямы, заполненные водой. В одну из них я угодил с головой. И во время - мимо пронеслась овчарка, спущенная с поводка, и не учуявшая меня в воде.
Вот так, пролежав какое-то время в воде, и услышав, как поезд сделал «ту ту» и пошёл себе, я понял, что, гоняющие нас с собаками по болоту люди это никакие не «паровозники», а родные наши стрелки, принявшие нас за беглых зэков.
Не перепутать нас в сумерках было сложно: такие же худые, в таких же телогрейках, даже кепки - «лондонки» из грубой мешковатой ткани, модные тогда, так же были одинаковые. И всё срослось: мы давай бежать от «паровозников», а они, давай палить по беглым зэкам.
Не «срослось» в управе лагеря.
Отец, как секретарь партбюро управления, проводил очередное собрание коммунистов. Посреди собрания, пришёл дежурный и доложил, что, выставленный на «бугре» пост, обнаружил группу беглых зэков, открыл огонь и преследует беглецов.
Отец тому: «Да вы с ума сошли, вы наших детей постреляли!».
И понеслось! Собрание в полном составе двинуло на болото искать «детей». Впереди всех - мать Толика.
С «детьми» ситуация сложилась следующим образом. Толик Быстров и Коля Зуев ехали в других вагонах, и когда поезд стал, они просто сошли в кусты и там отсиделись, их стрелки не видели. А, когда стрелки убежали за нами, они спокойно по рельсам пришли в Ерцево.
Толик Сергеев, тоже без особых приключений, пришёл домой. У соседей взял ключ от своей квартиры и завалился спать. Когда с болота пришла мать и со слезами, и на радостях, кинулась обнимать-колотить беспутного любимого сына, тот с улыбкой выставил ей претензию: по болоту ночь ходила, а клюква где?
У меня дома были только дед и баба. Родители тоже ходили по болоту, а сёстры уже учились в своих университетах, с нами не жили.
Оно и к лучшему. Без лишних слов и причитаний.
Глянув на меня, баба, молча, пошла на кухню, «разогреть первого». Дед открыл свой кованый сундук и достал из его глубин «пару исподнего» - кальсоны и нательную рубаху, которые стиранными и глаженными солдат хранил ещё с первой мировой.
Для «сугреву вовнутрь», он велел бабе налить мне «мущинскую» порцию водки под горячее. А для «сугреву снаружи», после того, как я "ввалил стакан сучка" и обжигаясь, взахлёб съел бабушкины щи, дед растёр меня той же водкой.
И всё это, повторяю, без суеты, спокойно, по-деловому, как будто, этим они занимались каждый вечер.
После их опытных, заботливых рук я проспал в дедовом «исподнем» до следующего вечера и тем же вечером был здоров.
А, вот прямо сейчас, вспомнил, как после летних каникул, которые я провёл в большом каменном городе, раним утром приехал я в своё маленькое, деревянное Ерцево. Иду по деревянным мосткам Центральной, и представляю: вот здесь Феля Тюгин сейчас спит, а в этом подъезде квартира Робика Красовского, здесь Алик Бабарыкин досыпает, шаги гулкие в тишине, и защемило….
Говорят, что Ерцево сейчас не узнать, так оно изменилось и не в лучшую сторону. Но, ведь, и мы внешне меняемся и, тоже, «не в лучшую сторону». Так что, наше Ерцево это мы, грешные сами и есть, те, что у Симонова «живые и мёртвые».
Искренне, Благодарный.