– Не так! Не так! Куда ты прешь!
Аксакович раздражённо сплюнул, глядя на нескладного ученика с едва начавшим пробиваться на подбородке робким пушком. Парень остановился посреди очерченного кирпичной пылью на притоптанном снегу круга. Скинув рукавицу, старик отвесил никчёмышу такую затрещину, что сам едва удержался на ногах. Тот нападения не ожидал, а потому ткнулся головой в сугроб, перевернулся, мутные серые глаза испуганно моргали.
– Всё не так! – повторил дед уже спокойнее. Стянув вторую рукавицу, бросил рядом, тяжело, со скрипом опустился на снег. – Я тебе чего говорил?
– На красное не соваться... – длинный глуповато блымнул водянистыми глазами. – А если заступил, то сразу падать головой в сторону от центра...
– А ты какого чёрта впёрся в самую серёдку? Чего пялишься? Кто потом твои кости собирать будет? Ты на старика не рассчитывай, мне тебя натаскать велено, а не хоронить!
Парень собрался было что-то сказать, но блеснувшие из-под огромной мохнатой ушанки злые глаза заставили его передумать. Аксакович усмехнулся и с кряхтением начал подниматься. Кое-как распрямившись, перевёл дыхание. Парень всё так же тупо пялился на него с земли. Старик кивнул ему:
– Чего разлёгся? Вставай, передохнул уже. Давай на исходную.
До вечера с полосой препятствий так и не разобрались, и теперь парень сгорбился у печки, подбрасывая в огонь тонкие веточки и кусочки коры. Аксакович с кряхтением взгромоздился на высокую кровать, заваленную старыми тулупами. Докрутил тусклую лампу в перемотанный грязной изолентой патрон. Из складок постели вынырнула потрёпанная книга, пожелтевшая, странно пахнущая машинным маслом. Старик пошелестел страницами, но чёрные значки никак не складывались в слова, при первой же возможности сбегая. В очередной раз прочитав пару страниц серой каши, он вздохнул и поверх листа посмотрел на долговязого. Вообще-то, имя у того было, и Аксаковичу его даже называли, только что ему с того имени? Сегодня не получилось – так он завтра пройдет эту несчастную полосу и убудет обратно, а на его место пригонят ещё одного рыбоглазого. Или двух.
Что-то у них там неладно во втором корпусе, слишком много оттуда приходит вот таких, ничем не интересующихся, с пустым взглядом. Аксакович поверх книги рассматривал худую спину парня с опустившимися плечами. Голова у того клонилась все ниже, наверняка задремал, сейчас упадёт и рожу обожжёт!
– Эй, как там тебя! Ты если спать собрался, так ползи на лавку!
Долговязый вздрогнул, едва не свалившись с низкого табурета, беспокойно заметался. В глазах едва ли не впервые появилось хоть какое-то выражение.
– Я чтоб это... Не погас, ага...
– Как тебя ещё не прибили, не пойму... Шуруй спать, пока пинками не погнал!
Парень тенью скользнул в свой угол, завозился там, устраиваясь. Аксакович захлопнул книгу и раздраженно запихнул предательницу поглубже в недра тулупьей горы. Лампа привычно обожгла пальцы: всё, пора на боковую.
Засыпая, он слышал тихий шорох, но это просто снег бился в стекло.
Он понимал, что спит. Ничего нового, всё тот же пятачок в пару гектаров в кольце заводских территорий. Посреди, как замок в осаде, небольшой дом из когда-то белого кирпича, окружённый наваленными в беспорядке блоками и обрезками труб. Из полумёртвых останков тренировочной площадки торчат прутья арматуры, покрытые ржавчиной, как запекшейся кровью.
Над головой негромко шелестело, слабый ветерок швырнул с пустого тёмного неба облачко пыли и охапку жухлых прошлогодних листьев. Откуда они там взялись? Аксакович проследил за их полетом, пока те шурша опускались на посверкивающий под луной снег. Дёрнув щекой, развернулся и пересёк тренировочную полосу. Как всегда во сне, каждый шаг давался с трудом, словно старик брёл по пояс в воде. Сразу за полосой начиналась непроходимая снежная топь, в которой оставалась узкая, только ему известная тропка к бетонному забору.
Призрачный снег трещал под ногами, редкое здесь эхо металось по площадке, в какой-то момент показалось даже, что не он один, а целая команда Аксаковичей топает по белой целине. Кто другой, может, уже и сорвался, оступившись, и пропал в этом снегу, с виду такому безопасному, а на самом деле – набитому смертью, как решето дырами. Но старик ходил тут не первый год, все повороты изучил давно, да и чего опасаться во сне? Идти было всего-то метров сто, но тропа вышла такая путанная, что путь удлинялся в половину. Наконец, Аксакович выбрался на узкую площадку под самым забором, рукой в плотной рукавице ухватился за торчащую металлическую петлю, переводя дыхание.
Забор – самый обычный, бетонный, разве что широкие проемы между плит заложены выветрившимся глиняным кирпичом, не заглянуть. Но Аксакович прекрасно помнил всё, что оставалось по ту сторону. Здание конторы этажей в пять, высокие окна с деревянными рамами, на крыше по краю – рослые буквы в облезло-красном: "Слава труду!". Будка вахтёра с такой решёткой, что непонятно – сторожа ли защищает, или других от него. Вокруг здания – широкие клумбы и дорожки из серого потрескавшегося асфальта. И трава. Там совершенно точно тогда была трава.
На тропинке под забором нет льда и снега ни наяву, ни во сне, как сейчас. Наверное, она принадлежит тому миру, зазаборному. Проверить легко: сними рукавицу и проведи жёсткой ладонью по шершавой поверхности. Вот только страшно. Всегда – страшно.
Что-то зашуршало, Аксакович завертел головой, но никого не заметил. Шорох не прекращался, сквозь него прорвался резкий скрип. Потянуло холодным воздухом, свежим и бодрящим, с грубыми струями немытого тела. Никакого удивления, только любопытство, быстро сменившееся недовольством: длинный открыл дверь.
– Ты чего там шаришься? – Аксакович сел в кровати, всматриваясь в тень у входа. – Хрен ли хату выстужаешь?
Парень резко отпрянул, что-то неумело пряча за спиной, тускло блеснули глаза, когда он посмотрел на старика. Тот вкрутил лампу, неяркий свет показался ослепительным. Аксаковичу было проще под защитой густых бровей, но парень, которому свет бил прямо в лицо, зажмурился болезненно, прикрывшись ладонью. За спиной он прятал тощий мешок.
– Сбежать решил? – Аксакович, громко кряхтя, выбрался из-под тулупа. – Дверь прикрой, не май месяц!
Молодой почти проморгался, но с места не сдвинулся. Старик забрался в тяжёлые валенки, грузно прошаркал к деревянной створке. Перед тем, как с грохотом захлопнуть ее, выглянул наружу. В неярком свете из-за спины кружили снежинки, крупные, похожие на перья. Оставалась на земле, наверное, каждая десятая, хороший признак: спокойный день будет. Втянув морозный воздух, он задвинул щеколду и обернулся к понуро застывшему парню, тот отводил взгляд.
– Держать не буду, можешь выметаться к чертям. Только утром, чтоб я приглядел, понятно?
Аксакович вскинул брови, парень помялся, неуверенно кивнул.
– Вот и отлично. Тогда печку разожги, холодно.
Долговязый опустил мешок на пол и поплелся выполнять распоряжение. Старик внимательно следил за ним. Тот снова превратился в безвольное чучело. Руки и двигались проворно и точно, но взгляд снова опустел, искра, сверкнувшая на миг, погасла.
Какие же вы все там стали... не мертвые, просто безразличные, надломленные. Страшно. Северная промзона давала самых сильных, особенно корпус "А". Это с южными и восточными было сложнее, там и территория меньше, и Поток быстрее. Южане первыми угасли, это вот рыбоглазие, поникшие плечи, когда они появлялись у пролома в заборе. Тогда Аксакович почти ничего ещё не знал о правилах Перекрестка. Заметить приближающуюся катастрофу он не сумел, и самая маленькая из территорий быстро угасла. Теперь там нет ничего, кроме строительного мусора да вечного тумана. Восточная промзона ещё держалась, но приходили теперь оттуда совсем редко, не чаще раза в год и всё больше женщины.
А теперь вот и северяне захирели.
Под присмотром Аксаковича долговязый растопил печь и замер в привычной позе. За окном светало.
Парень не ушёл утром. Наспех позавтракав, оделся и вышел из дома, в немытое окно старик смотрел, как тот вяло разминается на крохотном пятачке у крыльца. Передумал? Допив горький чай, Аксакович влез в тулуп и вышел следом.
– Готов?
Парень кивнул, стоя посреди крашенного синим квадрата.
– Тогда пошёл.
Первые семь метров тут обычные, Аксакович их не трогает, это долговязый уже выучил. Потому и двинулся быстро и без раздумий, просто перескакивая с камня на камень. А вот дальше пришлось напрячься. Старик стоял в стороне, стараясь не отсвечивать. Ошибки тут не смертельные, больше так, для наглядности. Половина вообще нарисована, так что пока можно не одёргивать... А парень дуром пёр на желтые точки – самое плохое, что старик заготовил на сегодня! Ну как так можно?! Нет, пусть сам. Рыбоглазый замер у торчащей из груды битого кирпича плиты. Высоты в ней было с метр, а с той стороны – полированный кусок жести, мутный, но разглядеть предупреждение можно. Долговязый остановился, тяжело привалившись к плите, хотя только что едва через неё не прыгнул. Пустой взгляд прошелся по отметкам, парень неторопливо отлепился и обошел их стороной.
Аксакович не торопясь двинулся следом, привычно отмечая расставленные ловушки. На этот раз красный круг парень прошёл, даже не посмотрев в его сторону. Позади осталась треть полосы, и старик хотел устроить привал, но не успел: долговязый отвлекся, обходя не самую хитрую приспособу. Над полосой пронзительно свистнуло, по глазам резанула ярчайшая вспышка. Старик только вздохнул, и скомандовал отбой.
Сорок лет он уже топчет нетающий снег. С тех пор, как выкатился через решетчатые ворота в тонкой рубашке и брюках, объятый пламенем. Упав в сугроб, сумел затушить огонь, долго полз обратно к сомкнувшимся створкам, пока не потерял сознание.
С тех пор каждую ночь во сне ходил к воротам, долго всматривался в застывшие клубы дыма и пыли, расцветающее неподвижным рыжим пламенем здание. Там, в замершем мире, в этот миг гибли люди, гибли его жена и дети. И нельзя ходить туда наяву. Никак. Совсем.
В темноте на лавке завозился долговязый. Старик как раз пересёк сугробы и шёл вдоль стены, рукой подать, когда парень неловко повернулся и с воплем грохнулся на пол.
– Да чтоб тебя! – Аксакович зажёг свет и уставился на ворочающегося дурака. – Что опять?
– Ничего, – тот мотнул головой, сел, почёсывая ушибленное плечо. – Упал вот...
– Вижу!
Погасив лампу, старик закрыл глаза, но неуверенный голос выдернул его обратно :
– А вы давно тут?
– Что? – старик не сразу понял вопрос. – Чего ты там бормочешь?
– Давно... – парень откашлялся, повторил увереннее. – Давно вы тут?
– Очень. К чему такие вопросы?
– Просто... Отец говорил, что вы ещё его деда учили, это же лет шестьдесят получается?
Старик нахмурился. Он не любил такие разговоры.
– Не знаю, как у вас там с Потоком, мне это не интересно.
– Ну, а всё-таки? И что значит "у вас"?
Вот пристал! Аксакович решил не отвечать. Перед глазами плясали разноцветные круги, он медленно уплывал, но настойчивый ученик не унимался:
– Вы спите?
Старик тяжело выдохнул, поднимаясь на кровати. Долговязый вскрикнул, когда по глазам резануло жёлтым светом. Зажмурившись, он сгорбился на лавке, завернувшись в расползающееся одеяло.
– Нет.
Сколько их прошло тут за годы? Наверное, многие сотни, Аксакович не считал. Молодые ребята, покрепче, пожиже, тянулись с заводских территорий: стоило уйти одному, на следующее утро у порога уже стоял новый. И так – год за годом. Может, и был среди них дед долговязого, кто их всех упомнит? Надо же, шестьдесят лет! Не может такого быть! Или Поток ускоряется...
– Помню, был такой... Точно, был. И поумнее тебя, между прочим! Ночами спал, а не задавал глупые вопросы!
– Извините...
– Да поздно уже! – старик с кряхтением забрался в валенки. – Поднимайся, раз не спишь, ночью тебя по тропе прогоню...
Хоть он и не велел шастать ночью, так то в одиночку же. За полосой всякое могло случиться, так что соваться туда было строго заказано. Долговязый удивленно таращил водянистые глаза, но оделся быстро. Аксакович кивнул одобрительно, но тут же посуровел: нельзя с ними по-доброму, могут осторожность растерять, а тогда жди беды. Выгнав парня за дверь, он присел у печки, кочергой поворошил угли. В голове крутились эти шестьдесят лет. Здесь, на Перекрёстке, не менялось ничего, только он, Аксакович, старел. Как там объяснял Ондрей, последний из южан? Что-то про временную воронку, относительность и прочее, от чего голова сохла. Запомнил только, что поток времени вокруг перекрёстка захлестнулся петлёй. Так про это старик и сам догадывался, потому к воротам и не лез.
В сенях заскрипели половицы. Аксакович со вздохом прикрыл чугунную дверцу, дымоход и погнал топчущегося на пороге долговязого на улицу. Мороз тут же вцепился в лицо, глаза быстро привыкли к темноте и слабо блестящему снегу. Старик натянул мохнатую шапку, махнув рукой: начинай!
Договязый пошёл хорошо. Дважды за его спиной взметывался снег, испарялся, выпадая тонким инеем, но тот даже не оглянулся. В одном месте – старик и сам забыл, что там что-то припрятано – вдруг резко упал и замер. Аксакович ругнулся в бороду, когда над лежащим заплясали радужные всполохи, пошли волнами, собираясь в неопрятную кляксу с рваными краями. Снег расцвёл яркими отсветами, до старика докатилась волна горячего воздуха, пропахшего ржавчиной и серой. Клякса хищно рыскала по сторонам, и старику вдруг стало жутко. На миг показалось, что он опять стоит у ворот, глядя на такую же, но намного, намного больше... Схватив осколок кирпича, он примерился: главное – не дать вырасти! Пусть горит сейчас, и будь, что будет!
Нет, пронесло. Вспыхнув короткой радугой, клякса резко стянулась в точку. В рваной дыре на миг показалось синее небо с куском белого облака. Долговязый шевельнулся, подтягивая разбросанные руки и ноги, с каменным лицом шагнул дальше. Теперь дело пошло легче, после случившегося и "ножницы", и воронки с "шипучим ворохом" – самое серьезное из припасённого, – сдались без боя. Не спускавший настороженного взгляда с парня Аксакович незаметно выдохнул, когда долговязый закончил круг, довольно крякнул:
– Вот что значит – взялся за ум! Чего только ерепенился? Или старика хотел довести?
Долговязый смущенно отводил глаза, глупо улыбаясь. Круг занял у него весь остаток ночи, нехотя светало, и в тусклом ещё свете Аксакович рассмотрел лицо ученика. Испытание далось тому нелегко: под глазами застыла чернота, глубокая царапина пересекала лоб, к ней прилипли мелкие осколки кирпича. Штаны и ватник продраны – смотреть страшно, а сам едва не краснеет, простота! Аксакович хлопнул парня по плечу:
– Молоток! Давай в дом, будем тебя лечить!
Старик ухватился за металлические прутья, прильнув к ним всем телом. Перед глазами плыло, борода мелко тряслась, он порывисто выдохнул, смахнул рукавицей слезы. Что-то раскис сегодня, хорошо, что во сне, иначе быть беде на ночном морозе. Пора назад, скоро рассвет. Ловушки и опасные места он обходил сегодня больше для проформы, чтобы не расслабляться. Здесь – «косы», обойти просто, дальше – «Кальян», «штопор»... Уже на пороге почувствовал давление, шаги стали тяжелее, он выпал в реальность, накрытый тяжелым тулупом, все ещё слабо перебирая ногами. Глаза резанул тусклый, вообще-то, свет, он с трудом проморгался, сползая на пол. День перевалил за середину, за окном – всё та же бесконечная хмарь и зима. В печи весело трещат дрова, и у самой дверцы в привычной позе застыл долговязый.
Что-то не так. Аксакович чувствовал напряжение, повисшее в воздухе. Оглядевшись и не заметив ничего странного, он уставился на долговязого. Тот покосился осторожным глазом, отвел взгляд, но тут же повернулся, рассеяно улыбаясь:
– Разоспались вы, я уж думал, сейчас в дверь выбежите вместе с кроватью. А храпу было!
– Твоё дело – за печкой смотреть, а не за старшими! Завтрак где?
На душе было гадко, и вдвойне – от того, что не ясно, от чего. Будто случилось непоправимое, но никак не узнать, что именно.
– Обед...
Долговязый отвёл глаза, снова превращаясь в безразличную тень. Аксакович махнул рукой:
– Да хоть ужин! Давай, шевелись, раз весь день лоботрясничал!
Накинув тулуп, старик прошаркал через сени на крыльцо. Сегодня погода особенно гадостная: бесснежное, словно голое небо, светящее серым. От такого каждый раз болит голова, загоняя в дом, не дает поднять глаз. Привыкнуть так и не получилось. Отчаянно щурясь, Аксакович потрусил к деревянной будке, а на обратном пути замер, с мукой вглядываясь в снег. Показалось вдруг, что от крыльца к забору тянется цепочка следов. От напряжения заболел лоб, из глаз рвались слезы. Старик слепо пошаркал к дому. Нужно взять темные очки и рассмотреть, как надо.
Ввалившись в сени, он ещё держал мысль, вспоминая попутно, куда сунул сварочные "консервы", но едва перешагнул порог...
– Твою сердца мать!
Долговязый метался у печки, заливая перекинувшееся из топки на сваленные грудой дрова пламя!
– Уходи. – Аксакович тяжело дышал, привалившись к стене. – Вот прямо утром и уходи.
Долговязый понуро склонил голову. Глаза виновато посверкивали из-под опаленных бровей, одежду покрывали пятна и копоть. В руке он сжимал горелый веник, другая повисла безвольно.
– Я не хотел... Могу и сейчас...
– Не хотел он! – старик с трудом поднялся, отмахнувшись от помощи, кивнул на почерневшую печь и всё ещё дымящиеся стол и угол возле него: – Тебя никогда не били?
В старческом голосе появились яростные нотки. Долговязый дернулся в испуге, но головы не поднял. Аксакович зло сплюнул: сотни человек, сотни! И ни одному ещё не удавалось сотворить такое!
– Как хоть поджег-то?
– Случайно... Масло вытер, а тряпку – в печку...
– Баран – он баран и есть! – с досадой отвернувшись, Аксакович бросил через плечо: – Отмывай теперь...
Сперва он хотел проверить полосу, подновить ловушки, пока долговязый наводит порядок, но поваливший вдруг крупный снег загнал старика обратно в дом. Не удержавшись, Аксакович отобрал тряпку и принялся собирать черную от сажи воду, пока та не замерзла в стремительно остывающей хате. Долговязый же долго и бестолково возился с печью, силясь развести огонь среди жидкого пепла и сырости, пока и здесь его не погнали взашей. Так и пролетело время до ночи, с тряпками, уборкой и отчаянным бубнежом.
К полуночи старик почти оттаял. Мало ли, с кем не бывает? Дураков везде полно. Долговязый сидел в углу, глядя в одну точку, только длинные пальцы нервно теребили тесьму на тощем мешке в пожитками. Острый нос весь перемазан сажей, через лицо – светлые полосы высохшего пота. Аксакович хотел было заговорить, но сдержался. Вместо этого неторопливо выпил чаю и отправился спать.
Сон долго не шёл, въевшаяся гарь, как её ни гнали, лезла в нос, сырой воздух никак не прогревался. Старик вертелся с боку на бок, то проваливаясь в мучительную полудрему, то выныривал, долго вслушиваясь в звенящую тишину. В слабом мерцании окна долговязый сидел неподвижно, только изредка скрипела коротконогая лавка. Наконец, Аксаковича накрыло мучительной дремотной волной, перед глазами каруселью понеслись события, люди, которых он никогда не видел. Во лбу разрасталась тупая боль. В вихре мелькающих событий, шёпота, звона голосов, чего-то требующих, просящих, монотонно зовущих, негромко скрипнула дверь. С головой затянутый в липкий, слишком яркий сон, старик озирался в поисках источника звука. Показалось? Наверное. Может, долговязый вышел до ветру...
Кое-как выпутавшись из сонного оцепенения, Аксакович глянул в угол, где должен был маячить темный контур ученика. Никого. Старик как следует проморгался, до цветных вспышек протерев глаза. Должно быть, он и правда на дворе. Затаившаяся было дрёма уверенно поволокла голову к подушке. Глаза слипались, опять заслышались голоса, мелькнуло цветное полотно… Старик вдруг настороженно приподнялся на кровати. Как давно ушёл долговязый? От чего-то показалось – вовсе не пять минут назад, даже не десять. Случилось чего? Ещё не хватало, в последнюю-то ночь!
Кое-как одевшись, Аксакович поспешил из дома. Пока собирался, сообразил, почему так разволновался. Привыкшие к темноте глаза увидели то, что заметила ещё раньше голова: не было на лавке мешка. Каков идиот, а? Сказано: не соваться одному по ночи на территорию!
Где-то высоко над Перекрёстком стояло полнолуние. Снег искрился отражённым светом, с жемчужно-серого неба редко сыпались лучистые точки. Падая, они сливались в сплошной ковер, на котором синими тенями выделялись свежие следы. Широкие и уверенные, они тянулись к темнеющему вдали забору. Куда это долговязого понесло? Главное, чтобы с дуру на тропу не попал... Аксакович торопливо заскрипел следом, высматривая ученика.
Тот обнаружился у самого ограждения. Почти незаметный на его фоне, парень что-то высматривал под ногами. Старик ускорил шаг: дурак стоял перед ловушкой, и далеко не первой из разбросанных по тропе!
– Стой! Куда тебя несёт? Стой!
Старик хватил полной грудью морозного воздуха и переломился в кашле. Обернувшись, долговязый махнул рукой, но останавливаться и не подумал. Наоборот, уверенно двинулся в обход опасного места. Аксакович проследил траекторию. Сомнений не оставалось: ученик пёр к забору. Но туда нельзя ходить! Сам старик смел приблизиться к воротам только во сне!
– Остановись, тебе говорят!
Он доковылял до первой ловушки. Та была проявлена толково: красным очерчен контур, окружность притоптана. Хорошо научил... Подняв голову, старик скрипнул остатками зубов: долговязый стоял почти у самого забора.
– Ты зачем туда поперся?
Ученик остановился, в голосе прозвучали незнакомые нотки:
– Прохожу самый сложный маршрут.
– С чего ты взял? – Аксакович уже запыхался. – Я тебе ничего такого...
Долговязый пожал плечами.
– Вы прошлой ночью во сне разгалделись – не уснуть. Всё про какой-то опасный путь, ворота, до которых не добраться...
Аксаковича обдало морозом: не было печали! Как же это он так...
– Ты постой, мало ли что я там наговорил! – он ускорил шаг, едва не вылетев на следующий притоптанный пятачок. – Пропадёшь ни за что!
Рыбьи глаза долговязого прояснились, на старика глянул лихой бес.
– Вы обо мне всё время плохо думали. А я не никчемыш! Просто долго примериваюсь! И печку я не специально поджёг… Всё вам не так!
– Ты главное не мельтеши, – старик выставил перед собой руки, без рукавиц кожа стала сухой от мороза. – Я и так это знаю, а кричал для острастки только. Давай-ка назад!
– Нет, – долговязый мотнул головой. – Я пройду.
Он торопливо пошагал вдоль забора. Из горла старика вырвался рык. Сжав кулаки, Аксакович рванул следом. Сердце судорожно трепыхалось, грудь сковало, но он упорно шёл вперед. Нельзя туда дураку! Совсем нельзя! Ох, и дел он натворит... Ухватившись за сыпучий бетон забора, старик с хрипом хватал воздух. Сердце совсем зашлось, он сунул руку под тулуп и через рубаху потер грудь. Перед глазами плыло, блеск лез под веки, отражаясь в навернувшихся слезах. Долговязый был уже почти у ворот. Если его не задержит последняя ловушка, то всё. Ничего не исправить. На неверных ногах он побрел дальше.
А долговязый действительно застрял. Он хороводил вокруг, не понимая, как быть дальше, и Аксакович было вздохнул свободнее. Но когда между ними оставалось метров десять, парень вдруг рванул к воротам. Старик взвыл и, выжимая последние силы, бросился следом.
Поздно.
Долговязый замер у ворот, улыбаясь во весь рот, но радость в глазах стремительно сменялась мучительным ужасом. Сердце пропустило удар, с трудом дёрнулось. Всё кончено. Старик кулем опустился на колени, глядя, как за тонкими металлическими прутьями в клубах пыли оседает здание. Как грохот заглушает крики и плач. Как пламя пожирает все, что ему дорого.