История необыкновенной женщины - русской немки - 12 часть
46
Большинство из нас доверяли немецким оккупационным силам и были им благодарны, что не оставляют людей на произвол судьбы и на расправу коммунистам. Хотя самим приходилось отступать и очень быстро, они все же забирали нас с собой. Мы чувствовали, что спасены,- значит, мы нужны и желанны в рейхе. Германия брала нас к себе, думали мы.
Поэтому и вопрос – противиться ли немецкой армии или нет, не стоял вообще. Сопротивляться – означало для нас идти в партизаны, на сторону русских и украинцев; сражаться против захватчиков и одновременно за победу коммунизма и Сталина, который всех угнетал. Разве был у нас, русских немцев, выбор между двумя диктатурами?! Можно ли упрекать целую народность, что она не в силах была сделать правильный выбор между Сталиным и Гитлером?
БОЛЬШОЙ ОБОЗ
Началась спешка. Оставалось всего несколько дней на подготовку к длительному походу. Вермахт отдал распоряжение всех женщин с маленькими детьми отправить в Германию сначала поездом, а потом пароходом по Дунаю, чтобы избежать трудностей путешествия через всю Европу на телегах.
Поэтому мама с моей шестилетней сестрой Катариной и почти годовалой сестричкой Хильдебрант начали собираться в такой путь до Германии. Отцу даже разрешили сопровождать их всех/ с ними уезжала еще моя тетя с детьми/ и плыть с ними на пароходе. Они отправлялись со станции Василиново в железнодорожных составах. Потом их забирали на грузовики, которые доставляли людей на пароход. Как мы узнали позже, некоторые машины по дороге застряли в снегу. В ту ночь было ужасно холодно, и моя сестричка Хильдебрант почти окоченела. Но все закончилось благополучно, и они, невредимыми, пересели на пароход.
47
Я осталась единственной женщиной в доме. Вместе со старшим братом Антоном и дядей Степаном я должна была подготовиться к нашему путешествию с обозом в Германию. С нами еще хотел ехать дядя Адольф.
Но его еще не было, так как он помогал военным с транспортом. Мы сидели,
как на иголках, ведь ему уже давно пора было вернуться. Неужели что-то помешало ему? Ведь у него были лошади и телеги, которые необходимо было загрузить вещами, чтобы можно было вовремя отправиться в долгую дорогу.
Все находились в предотъездной лихорадке, каждый был охвачен спешными сборами и беспокойством. Это походило на конец света. Люди забивали скот, готовили провиант в дорогу. И я прилежно готовила все тоже.
Заворачивала свинину в куски теста и запекала в дорогу. Потом размышляла, что ценного еще имеется в доме. Мне пришло в голову, что где-то еще лежит у нас табак. Мы возделывали небольшой участок табака, чтобы продать позже. Я знала, что в это трудное время давали хорошую цену за курево.
В общем, упаковала весь имеющийся табак, но забыла при этом про свинину. Ведь было предписано- не брать с собой тяжелых и громоздких вещей. Я обдумала, с высоты своих пятнадцати лет, ситуацию и решила, что наши новые подушки из пуха слишком велики. Тогда вытрясла из них весь пух и оставила только наволочки. Из этих кусков материи можно ведь позднее платье пошить, посчитала я. Только когда в дороге нам нечего было подложить под голову, стало мне ясно, какую ошибку я совершила Наконец, прибыл дядя Адольф с повозками
Мы уложили на них все необходимое: муку, жир, масло, одежду, одеяла, кухонную утварь.
Утром семнадцатого марта 1944 года мы двинулись, что называется «домой в Рейх». Этот день навсегда останется в моей памяти.
Вся деревня находилась в ужасном настроении. Прощались ведь со всем, что было любимо и дорого: с родной землей, домом и подворьем, со всем,
что держало нас тут в годы тяжелейшей нужды. Многие люди плакали, у многих не было времени даже для этого. Скот, в основном, пустили на волю. По деревенской улице бродили коровы и телята, свиньи и куры, вперемешку с множеством гусей мешали движению.
Коровы мычали, собаки лаяли, как бы предчувствуя предстоящее разрушение. Последний прощальный взгляд на нашу цветущую деревню, на ухоженный фруктовый сад, любовно обустроеные крестьянские дворы с полными амбарами; все это разбивало мне сердце.
Итак, мы тронулись в путь,- нескончаемая колонна ставших вдруг бездомными людей, которые плакали, молились, крестясь. Это должно было быть концом стосорокалетней истории нашего народа на Украине.
Ку да теперь приведет нас дорога? «Домой в Рейх»- говорили солдаты, и наша молодежь была полна надежд. Но старики среди нас боялись, что этот путь приведет нас, только Бог знает, куда. И мы вручили наше будущее в Господни руки.
Когда мы уже почти выехали из деревни, подоспел еще мой самый молодой дядя Георгий, который получил короткий отпуск с фронта.
Он успел как раз догнать нас и поехал на нашей телеге. На ней мог только один человек кучером сидеть, остальные люди шли рядом. Все таяло, и колеса постоянно вязли в плодородном мягком черноземе.
Продвигались мы очень медленно. Снова и снова приходилось вытаскивать телеги из липкой грязи. Я помню свои огромные солдатские сапоги, в которых я постоянно застревала в этой грязи. Кроме того я тащила за собой нашу корову.
48
Мы, как и многие другие семьи, взяли корову с собой,
чтобы по дороге иметь молоко. Я все время пыталась потихоньку присесть на телегу, но и без меня она была перегружена вещами. Мы прошли по мосту через Днестр; нам сказали, что поток беженцев не прекращается уже целый месяц. Вся немецкая часть одесской области бежала подальше от линии фронта.
Я, пятнадцатилетняя, должна была в дороге ежедневно заботиться о еде, так как являлась на нашей повозке единственной женщиной. Главные в обозе находили ближе к вечеру стоянку недалеко от воды. Там люди могли немного освежиться, сварить себе еду и переночевать.
Мы выкапывали лопатой приличную яму, клали туда солому, хворост, которые собрали по дороге, и разводили огонь. Потом вытаскивали котел, и я варила дымящуюся вермишель с жиром и картошку. Нам всем еда казалась очень вкусной.
Через восемь дней похода обоз достиг Кишинева, столицы Бессарабии / Молдавии/. Я всегда была любознательной воспринимала с удивлением окружающее. Этот поход походил, на мой взгляд, на волнующее приключение. Значение этого приключения тогда я не могла еще постигнуть.
Мы продвигались дальше через Румынию. Этот народ сохранился в моей памяти, как не очень дружелюбный к нам. Румыны отказывали нам в корме для лошадей. Когда мы хотели продать им своих коров, не дали нам денег. Пришлось оставить их просто так, на воле и ехать дальше, налегке. Дорога стала еще трудней, когда мы достигли Карпат и начали с трудом подниматься в горы. Наши повозки медленно взбирались по серпантину вверх. На каждой из них лежал всегда наготове большой камень. Когда телега останавливалась, под колесо сразу подкладывался этот камень. Но все же невозможно было избежать несчастных случаев. На моих глазах одна телега сорвалась с откоса вниз. Человек на ней умер, его похоронили у дороги. Люди умирали и рождались в этом походе.Наша соседка родила ребеночка, который через месяц умер и был также захоронен у обочины.
Когда сегодня я мысленно прокручиваю в памяти картину этого похода, участь народа, который вырвался из рабства и направился, наконец, в столь восхваляемый рейх , то думаю невольно об израильтянах, которые, полагаясь на Бога, оставили все, чтобы достичь страны обетованной. Вера в Бога – это было то, что давало и нам силу надеяться на успех нашего трудного путешествия. Конечно, следовали мы, в первую очередь, приказу немецкого вермахта. Это было ясно. И, все же, нам не оставалось ничего другого, как вручить наши судьбы в руки Господни.
На пасху, 13- го апреля сорок четвертого года мы добрались до Болгарии. Вспоминаются дружелюбные лица местных. Мы спросили одну семью, можно ли у них испечь хлеб. Хозяйка сразу же разрешила мне замесить тесто и затопила печь. Конечно, тесто подошло не сразу, и женщина в это время предложила мне сливовую похлебку, которая немного забродила и пахла алкоголем. Мои детские предубеждения сдерживали меня, я боялась, что хозяйка отравит меня этим супом. Но она убедила, и не оставалось ничего другого, как съесть. После чего я почувствовала себя такой усталой, что она позволила прилечь у нее и обещала разбудить меня, когда тесто подойдет. Она сдержала слово, и я испекла тогда девять чудесно пахнущих буханок, которых должно было нам хватить на следующие девять дней.
Дальше наш обоз потянулся через Венгрию. Эта чудесная страна очаровала меня. Необъятный простор равнин, пшеничные поля, подсолнухи, - все это напоминало оставленую нами родину. Стояли теплые майские дни, солнце на безоблачном голубом небе ослепляло лучами. Люди встречали нас открыто и по- дружески. Они выставляли у калиток домов напитки, фрукты, выпечку, даже сладости для нас беженцев. Невозможно забыть радушие этого народа. Я не верила, что такое отношение было предписано
им сверху, ведь венгры приветствовали нас с истиной дружелюбностью.
Пятого мая добрались до города Дэш. Там мы должны были сесть на поезд, который довез бы нас до Польши. Лошадей пришлось отдать, что для брата и других мужчин было мучительно трудно. Но все регистрировалось и было обещано, что мы получим их обратно по месту прибытия. Лошади ехали в нашем составе. Мы сами тоже ехали в вагоне для домашнего скота, но там было очень чисто.
В начале июня приехали в польский город Лодзь. Здесь мы смогли, наконец, впервые за три месяца постирать, помыться и основательно уничтожить нажитых вшей. Наши вещи тоже продезинфицировали. Пока на этом наше путешествие закончилось. Всего мы провели семьдесят дней в дороге и прошагали пешком половину дветысячикилометрового пути. Отдельные семьи наших соотечественников прямо в Польше забрали к себе деревенские старосты и распределили по областям. С этого момента немецкие поселения на Черном море перестали существовать. Людей, которые до этого жили всегда вместе, рассеяли - сначала по ограниченной местности, но вскоре уже и по всему огромному миру.
СТАНЦИИ НЕИЗВЕСТНОСТИ
Часть 1. ПОЛЬША
Меня, вместе с братом Антоном и дядей отправили в лагерь в Ерпеле. Позже туда приехал мой отец, который искал нас и смог выяснить, где мы остановились. Он носил полностью разбитую обувь. Один ботинок обмотал даже проволокой, чтобы не потерять. Одна молодая женщина из Вены, проживающая в нашем лагере/ ее муж погиб в России, сама осталась с двумя маленькими детьми/, помогла отцу в его беде. Она подарила папе ботинки ее умершего мужа.
Отец забрал нас из лагеря и привез в Кольмар, где
уже ждали нас. Несмотря на трудности, они хорошо перенесли путешествие на пароходе по Дунаю. Часто родители были вынуждены сходить с парохода, иногда находили и обезвреживали, прежде чем продолжить передвижение. Как же мы радовались, когда встретились, наконец, вместе!
Четвертого августа сорок четвертого года мы прошли
процедуру натурализации, здесь же, в Кольмаре. Процедура была медицинско- бюрократической, нас основательно исследовали на состояние здоровья и биологическую наследственность. Пришлось полностью раздеваться. Я помню, как вместе с матерью вошла в комнату, где нас ждали два немецких военных врача. Я была совершенно голой, мама только в трусах. Стыдно было не столько рассматривавших меня солдат, сколько того, что это видела моя мама. Они пристально и тщательно рассматривали меня, один из врачей поворачивал меня, крутил во все стороны. Меня измерили и взвесили, врач внимательно смотрел мне в глаза, устанавливая цвет глаз. Свои наблюдения он диктовал другому врачу, который сидел за столом и все записывал. Он все время смотрел поверх стола, удостоверяясь как бы, все ли сообщения соответствуют истине. Это визуальное обследование служило определенной цели: они хотели установить степень нашей принадлежности к арийской рассе. Я получила, таким образом, высшую оценку по всем критериям национал-социалистической селекции, была точно определена моя «ценность», как этнической Немки, то есть как Человека. Тогда я не могла еще всего постигнуть, но уже чувствовала что-то неприятное от этого ощупывания и обмеривания моего человеческого естества.
Мы переходили из кабинета в кабинет с нашим пропускным номером, который получили в центре для перемещенных лиц, сокращенно по-немецки ЕВЦ /некоторые переводили эти три буквы очень метко- «Вечно странствующие цыгане»/. Прошли по меньшей мере около десяти комнат для обследования. Врачи брали даже кровь из уха, чтобы точно установить, имеем ли мы арийскую кровь, как предполагалось. Когда эта процедура была закончена, нас сфотографировали, проверив еще раз наши данные, то есть происхождение, родословную. Потом нас с удостоверением о гражданстве опять послали из одного кабинета в другой, где нужно было поставить печать и подпись. В конце концов мы получили паспорт, где стояло, что мы « немцы Рейха». Итак, было законно установлено наше немецкое гражданство. Наше «немецкость» была подтверждена по всем правилам немецкой основательности. Выдали даже свидетельство, что мы принадлежим к первой категории, т.е. особенно чистой и, поэтому пригодной для старого Рейха. Из ста тридцати пяти тысяч транснистриинских немцев к этой категории причислили более ста девятнадцати. Двенадцать с половиной тысяч отнесли ко второй категории. Это значило, что им, несмотря на чужеродное окружение и частично чужую кровь, удалось сохранить принадлежность к немецкому народу. Только три с половиной тысячи человек получили третью категорию; это и понятно, ведь большая часть их жила в Одессе. Несмотря на все это, нас, украинских немцев отправили, в основном, не в старый Рейх, а определили для «огерманивания» в промежуточные земли. Но несколько тысяч наших немцев послали в старые земли для так называемого «укрепления наших народных ценностей».
Из Колмара нашу семью забрал к себе говоривший по-немецки крестьянин, который должен был доставить всех к новому неизвестному месту назначения. Мы долго ехали на телегах, мимо редких убогих крестьянских построек, которые лежали в километре пути дру от друга.
Эта равнинная местность вызывала в нас, из-за своей пустынности и отчужденности, меланхолию. Перезд продолжался, нас снова мучил прежний страх перед неизвестностью. Куда на этот раз ведет нас путь? Размышления оборвались, потому что телега остановилась, и мы должны были выгружаться. Посреди равнины стоял незнакомый небольшой дом. Наш сопровождающий, сказав, что скоро подойдут женщины из спецслужбы и позаботятся о необходимом, исчез. Постояв в нерешительности, вошли в дом. Он был обжит: заправлены кровати, в шкафу стояла посуда. В сарае мы увидели двух лошадей и повозку, которая скорей всего предназначалась для сбора молока для какого-то молочного предприятия.
Чувство неловкости овладело всеми нами. Незадолго до нас здесь, определенно, жили люди. Кто они и куда делись? Стало нехорошо при мысли, что мы должны жить здесь, в этом забытом Богом месте, в чужом доме.
Отец разыскал ближайшего соседа, поляка, который хозяйствовал здесь с женой пятью детьми; распросил его о людях, которые раньше проживали в «нашем» доме. Выяснилось, что там жил раньше его родной брат. Фашисты забрали у них все ценное, а его со всей семьей увезли неизвестно куда. Мы едва верили сказанному. Неужели у немцев такие же методы, как и у коммунистов?
Все же новый сосед показал себя очень доброжелательным, он пошел с нами и показал, что и как делать,- где сено для лошадей косить, и все остальное. Отец пытался смущенно заверить его, что он бы не остался здесь и не хочет все это брать себе. Но сосед коротко ответил, что выбора нет, всякий протест приведет к наказанию.
Мы видели, в какой бедности жила его семья, и предложили, по крайней мере, забрать из дома его брата все необходимое. Но поляк отказался, сказав, что тогда немцы обвинят его в воровстве.
Страх овладел нами. Неизвестность о судьбе настоящего владельца этой усадьбы не давала нам ночами заснуть. Ходили слухи, что кое-где увезенные поляки появлялись снова и забирали силой свое добро, а новых владельцев ночью убивали.
Мой папа пытался всеми средствами избежать долгого пребывания в этой местности. Он разыскал врача и показал свое искалеченное легкое, которое беспокоило его со времени его заболевания туберкулезом. И, действительно, ему выдали аттестат о нетрудоспособности вести хозяйство на земле, разрешив только легкую работу. Но это мало что дало, так как брату уже исполнилось семнадцать, он мог управляться с делами по хозяйству.
Между тем мы знакомились с местным окружением. В одном крестьянском дворе проживала украинская семья, нас это сильно удивило. Почему жили здесь украинцы? Позже выяснилось, что глава семьи сражался на стороне генерала Власова за независимую Украину. Армия Власова объединилась с немецкой, чтобы воевать против Советской власти. Так, впервые мы узнали здесь, в Польше, что на Украине, откуда мы прибыли, существовало нечто вроде национально-освободительного фронта.
Семье этого украинца немцы помогли здесь укрыться, ведь для советских коммунистов этот человек был, естественно, высочайшим предателем. Он сам появился здесь только во время короткого отпуска, чтобы затем вернуться снова на фронт.
Я нашла себе работу на отдаленном крестьянском дворе, помогать при копке картофеля. Тут я узнала,что семья крестьян принадлежала к бессарабским немцам. Их семья смогла в тридцать девятом покинуть Бессарабию / сегодняшнюю Молдавию/, и тоже была поселена в отобранном у одной польской семьи доме.
Узнала я от них также и то, что возвращение всех бессарабских немцев в Германию было согласовано в договоре между Сталиным и Гитлером еще в тридцать девятом году.
Еще дальше, в этой местности жила одна немецкая семья,
которая поселилась здесь очень давно, имела несколько поколений уже. Хозяйка была медсестрой, и я рассказала ей об отце, который находился уже в это время из-за болей в легком в санатории. Отец был по натуре очень осторожен, к тому же окружение там пугало его, и он хотел сбежать.
Он наблюдал в санатории, как нацисты обходились с тяжелобольными и калеками. И снова его охватило чувство страха и недоверия. Отец стал искать путь, как улизнуть оттуда. Врачи сообщили ему между тем, что эти проблемы с легким могут быть заразными, и он должен жить в карантине. Это значило, что отец нуждался в отдельном изолированном помещении, с отдельной посудой, бельем и кроватью. Поскольку «наш» крестьянский дом не имел таких условий, то нашей семье разрешили поселиться в помещениях бывшей школы.
Приходили женщины из отдела по здравоохранению и проверяли, имеет ли квартира все необходимое для нужд больного. Когда отец вернулся из санатория, мы по-хозяйски основательно обустроились в этой квартире и чувствовали себя гораздо лучше, чем на чужой земле. Теперь все вздохнули с облегчением.
В августе сорок четвертого брата Антона забрали в армию. Для семьи это была трагедия, ведь восемнадцать ему должно было исполниться только в октябре этого года. Но против призыва мы ничего не могли прдпринять.
Конечно, все хорошо знали, что в это время немецкая армия несла уже большие потери. Все очевиднее становилось ясным, что заберут на фронт всех, кто может держать оружие в руках, даже совсем юных. Неужели должен и наш Антон умереть быстрой геройской смертью за «Фольк и Фатерланд»? Мы все, конечно, не хотели, чтобы его солдатом втянули в войну и превратили в «пушечное мясо».
Приэтом, речь шла вовсе не об идеологических убеждениях, просто мы все хотели выжить. Единственная идеология, которую мы имели, была христианская; и она говорила нам, что жизни даны не затем, чтобы пожертвовать ими для фюрера на поле битвы. Но что можно было предпринять в этом случае? Вопрос не простой, особенно для нас, эвакуированных, и растерявшихся в новом окружении. Что конкретно нужно сделать, никакая другая идеология, кроме христианской, не могла нам подсказать. Я спрашиваю
всех тех , кто немецких солдат, без исключения, объявили преступниками. В этом случае, я хочу всех таких молодых людей, как мой брат Антон, освободить от чувства вины, собственной и коллективной, из-за участия в войне. Такие, как Антон, были после войны Советской властью со всей жесткостью наказаны, и ни одного немецкого солдата мировая общественность ни разу не оправдала. По моему, это абсолютно поверхностный безразличый и равнодушный взгляд на события.
Вспоминается, как после призыва мы в последний раз провожали Антона. Пришлось пройти два километра пешком до ближайшего вокзала. Отсюда, от станции Мильш была только одна остановка до Шнайдемюле, которая принадлежала уже Германии. В Мильше находилась семья Шмидтов из нашей деревни, то есть из Мюнхена под Одессой. Муж и жена Шмидты работали на станции. Для прощания у нас почти не оставалось времени. Поезд тронулся, Антон пожал мне руку и исчез. Родители тронулись, молча, в обратный путь. А меня пронзила вдруг такая боль, что перехватило горло, и вырвались судорожные рыдания. Мой сотоварищ по играм, постоянный спутник и защитник, мой любимый брат, всегда поддерживающий в трудностях, был вдруг больше не со мной! Чувство страшного одиночества охватило меня. Как будто предчувствовала, что никогда больше его не увижу.
Cломя голову, помчалась я в здание вокзала, где фрау Шмидт попыталась меня успокоить. Но напрасно, я была безутешна. Антон оставил во мне чувство пустоты, которое невозможно было заполнить ничем. Я страдала по нему еще очень долго, мне нехватало его еще долгие годы. Я никогда не смогу его забыть, и по сей день включаю его в свои молитвы.
Подходил к концу сорок четвертый год. Мне нечем было заняться. Хотелось бы пойти учиться на медсестру Красного Креста, но я была еще слишком молода. Много ездила на поезде в близлежащие поселения и навещала наших соотечественников из деревни Мюнхен, которых доставили сюда в промежуточную страну пребывания. В поездах я заметила, что есть два вида уборных: на одной стояла надпись- не для поляков, иногда было написано- только для поляков. Мне было, конечно, любопытно, и я попеременно посетила оба туалета, но различия не смогла обнаружить.
Между тем, я подружилась с одной польской девушкой, ее отец тоже работал на железной дороге дежурным. Полячку звали Люда, мы хорошо понимали друг друга. Иногда я даже ночевала у нее.
Брат писал нам каждый день. Сначала письма приходили из Голландии, где он учился на водителя тяжеловоза. Потом Антон написал из Рейнпфальца, где люди разговаривали, как мы. Он был там в одной пфальцской семье, где чувствовал себя, как «будто бы дома». Его письма успокаивали нас, поскольку он находился не на Восточном фронте. Моя мама молилась каждый день за «ее единственного оставшегося ей сына», и мы присоединялись к ее горячим мольбам.
Я заботилась о моих обеих сестрах- восьмилетней Катарине и годовалой Хильдебранд. Мама забеременела снова и иногда чувствовала себя совсем разбитой.
Так проходили осень и зима. Мы праздновали еще рождество, но уже в январе сорок пятого года стало слышно, что Восточный фронт приближается. Я каждое утро читала газету.
Мама даже забирала ее у меня иногда, поскольку сначала нужно было помочь дома по хозяйству. Но я все же ни одной газеты не оставляла непрочитанной, все интересовало меня.
В январе появились страшные сообщения. Писали об ужасах, совершаемых русскими солдатами,- изнасилованиях, грабежах и вандализме. Русские танки неизбежно приближались, стояли в часе езды от Варшавы.
Однажды неожиданно, прямо с фронта, появился мой дядя Георг. Он рассказал, что его отряд разбит у Лемберга, и все, кто только мог еще спастись, разбежались. Он провел у нас несколько дней и подтвердил сообщения прессы. Дядя специально пришел к нам, чтобы предупредить, посоветовал срочно бежать подальше отсюда.
Он видел на фронте, как плохо поступают русские с немецким населением. Нужно было по-быстрому собирать пожитки и двигаться на запад.
Но мои родители не решались, и дядя уехал. Они ничего не предпринимали. Я теребила их, ужасаясь прихода солдат. В моей голове возникали ужасные картины предстоящего насилия, жертвой которого не хотелось стать ни в коем случае. Я все настоятельнее говорила с родителями о бегстве. «Куда нам деваться с двумя малышами,»- беспомощно отвечал отец. «Но мы же добрались с ними из России сюда. Нужно бежать дальше!»- возражала я. И твердо стояла на своем. Если придется туго, побегу даже одна. Придя к своей подружке Любе, я услышала от ее отца- железнодорожника, что еще только один состав отправится в направлении Рейха, последний. Русские танки приближались все ближе. Я побежала домой, упаковала мои туалетные принадлежности, прдуктовые карточки и документы. И уже стояла в пальто и шапке, когда отец, наконец, сказал: «Подожди, мы поедем тоже». Начались поспешные сборы. Как боялась я опоздать на поезд!
Нагруженные необходимым в дороге, с детской коляской и ведром жира прибыли на станцию. Любин отец ждал нас, из последних возможностей удерживал, не отправляя, этот состав в Рейх.
Перед нами стоял поезд, который был до того переполнен, что люди держались за двери, чтобы не выпасть. Солдаты запихнули и нас внутрь, передав детей через окно. Мы стояли, как сельди в бочке, дыша спертым воздухом; и все же были до смерти рады, когда состав тронулся. Наконец-то мы покинули Польшу!
Ехали всю ночь. Дышать было нечем, люди пропотели насквозь.
Под утро один мужчина рассказал моему отцу, что в Кюстрине находится сборный пункт для женщин с детьми. Мы подъезжали к Кюстрину, и этот человек продолжал нас убеждать, что лучше для детей выйти именно там. Мол, там о нас позаботятся, и он помог бы вынести наши пожитки.
Я что-то ему не доверяла, шепча отцу, чтоб он не верил всему, что говорил сосед. Было ясно, что он просто хочет от нас избавиться, ведь поезд и без того был ужасно переполнен. Вагоны остановились ненадолго, и сосед помог нам вылезти через окно наружу. Я возмущалась, мы даже не добрались еще до вокзала. Но все было бесполезно. В конце концов, отец дал себя уговорить этому незнакомому человеку. Я не могла оставить в беде мою семью, и мы все сошли.
С детьми и вещами мы прошли около двух километров до станции Кюстрин, где из-за воздушного налета объявили тревогу. Мою маму с малышками, действительно, забрали сестры Красного Креста и обеспечили горячим обедом. Мы с папой остались на вокзале, составив пожитки, стали ждать следующего поезда в направлении Берлина.
Через некоторое время я пошла искать туалет, а отец отправился в зал, где находились мама с сестричками. Мы были уверены, что в Германии не воруют. Но когда я вернулась, наш багаж исчез. И вот мы стояли, без документов, продуктовых карточек, без запасной одежды даже для детей.
Здесь нам случайно повстречался соотечественник, по фамилии Глейх, бывший староста нашей родной деревни. Он настоятельно посоветовал нам тотчас двигаться дальше, здесь, в Кюстрине могли вот-вот начать бомбить с воздуха.
Мой отец по-быстрому сходил за мамой и сестричками, и мы сели на ближайший поезд, следующий в Бранденбург.
Этот состав был тоже перегружен беженцами. Я думаю, что нас взяли в него только из-за маленьких детей. С трудом втиснувшись в вагон, мы стояли, тесно прижатые друг к другу, до самого прибытия в Бранденбург.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ