Левтолстой в домашнем обиходе и выходах в люди склонен был иметь манеры декларативно-пейзанские. Тем не менее, выражаться по матери он стеснялся. И ещё более стеснялся этого своего стесненья, стыдненькой барчуковской робости. Уныло сморщиваясь и кривя на сторону рот, словно от кислых лимонных щей, подменял выраженья живой простонавозной речи плосковатыми какими-то подделками, и ужасно, ужасно корил себя за это!
– Мэ кэль бетисс! – восклицал по себя – Ж`м-анфу дё са бетисс! Жё сюи мюжик, едрёна матрёна! Отчего ж робею? Отчего так паллиативны инвективы мои? Взять хоть вот это моё «ясен пень»… Какой такой пень? При чём тут пень вообще? И что, что, скажите, в нём ясного, мильдедьябль?! Нету, ой нету ни малейшей ясности тут – один туман, а также муть и стыдоба! Нелепый, усекновенно-фаллический символизм, фармазонство городское! Это дурачку Метерлинку впору, однако не мне же! Мне-то куда? И я на станцию-то забыл, когда ездил, я всё в именье живу!
Вот тут Левтолстой уж никак не мог не впасть в ажитацию, никак! Вскакивал, запирал от греха дверь кабинета изнутри и принимался взволнованно шагать от стола к окошку и обратно, сопя, и ероша бороду мозолистою пятернёю. В голове шевелились виды различных пней – нежеланные и постылые!
То осенний вставал перед внутренним взором лес, и сияющим златом палой листвы осыпаемы были проклятые пни, а сентябрьское солнце играло на шляпах опёнков и поганок… А то вдруг ярко белел последний мартовский снег, тянулись по нему тёмно-голубые тени от деревьев, а от пней не было никакой тени вовсе – словно от модных британских привидений.
И всё же, как ни отнекивался бедняга Левтолстой, была в картинах этих некая ясность, была! Непонятная, необъяснимая… Ибо нет и не может быть ни объясненья, ни пониманья для небытия и смерти – одна глупая, голая ясность, едрить её, распроедрить ёё…
На этой мысли Левтолстой всегда останавливался, и почти физическим усилием возвращал себе душевное равновесие. «А вот хрен вам, суки!» – отчётливо и громко произносил он вслух. В коридоре, за запертою дверью кабинета что-то перепуганно всхлипывало и мелкими оскорблёнными шагами убегало в комнату жены.