СТЕПЬ
Я лежу в телеге на свежем сене, прикрытом старой курткой, с открытыми к небу глазами и горлом. «А-а-а-а-а-а-а ...» - льётся из меня. Льётся и щекочет гортань, раскатывается по груди, по телеге и наверное даже по ухабам, пыли и выжженной степной траве. «А-а-а-а-а-а-а-а-а-а ...» Так здорово предоставлять этой, в выбоинах и кочках солонцовой дороге, своё горло. И она старается, подталкивает, выводит моим голосом свою, ни с чем не сравнимую мелодию.
« Спой уж лучше что-нибудь нормальное» - не выдерживает отец. Мы с ним объезжаем поля и покосы, осматриваем, всё-ли в порядке. Это его работа, а я напросилась с ним. Для этого мне пришлось встать пораньше и мне постелили в телеге, чтобы я могла ещё понежиться – день предстоял длинный. Конечно, я знаю уйму песен и стихов наизусть, чем отец втайне гордится. Иногда, когда он берёт меня с собой по работе или другим делам, я бесконечно пересказываю или пою. Я начинаю со своей любимой песни «Там в дали, у реки загорались огни ...», она мне очень нравится, хотя, если честно, не совсем понимаю её. А не понимаю, откуда там в степи могут быть цепи. Наверное ими отгораживали территорию, принадлежащую «белым». Или «красным»? Во всяком случае в моём представлении они, широкие, серебристые, подвешенные к толстым чугунным стоякам, зловеще сверкают в предрассветной мгле. От этой песни тановится грустно и я умолкаю. И начинаю мечтать, как я бы скакала верхом, размахивая саблей! Уж я бы всем задала жару! Ездить верхом я уже немного умею, отец часто сажает нас с братом, когда уводит коня на конюшню. Это не страшно – конь очень умный и добрый, он ест из наших рук, даёт себя гладить и даже понукать. Надо будет попросить отца покататься на нём побыстрее, галопом или рысью, как умеет он сам или старшие братья. Кто знает, вдруг пригодится.
«Па, а Вы были на войне?» Мы зовём родителей на «Вы», так принято. На «Ты» зовут русские, а мы немцы. Но не те, что напали на нас, а какие-то другие. Мы уже очень давно живём здесь, даже родители родились здесь, в Кулундинской степи. Они у нас уже пожилые, старше чем у всех в моём классе, поэтому мне кажется, что отец обязательно должен был воевать, хотя никогда об этом не рассказывал.
Я повторяю вопрос, но ответ меня обескураживает. «Нет, не был.» «Ну как? Все же были!» Не могу понять почему отец мешкает, не хочет отвечать. « Или Вы ещё маленькие были?» «Мне шестнадцать было, когда война началась, меня в трудармию взяли.» Я недолго размышляю над тем, что бы это могло быть. Звучит не очень геройски. Наверное это была армия, которая как-то помогала бойцам победить, делала что-то очень важное. Наш отец охотник, он очень хорошо стреляет из ружья, умеет читать следы, предсказывать погоду и никого не боится, это я знаю точно . «А кем Вы были в трудармии, разведчиком?» Отец не оглядывается на меня. «Трудармия это тюрьма. Я был в тюрьме.» Наши родители всегда разговаривают между собой и с нами на немецком диалекте, только в обществественных местах переходят на русский язык. Но сейчас он говорит со мной по-русски и меня это пугает. Я ему не верю. Как в тюрьме? За что? «Все были, мои братья и соседи.» Ужас холодом наполняет моё нутро, мне не по себе. «Что вы наделали все?!» Отец опять молчит, его тяжелый вздох заставляет всё больше цепенеть от страха. Он наконец заглядывает мне в лицо – «Но потом всех отпустили, ошиблись.» Я ясно чувствую, что это не правда. Отец не умеет лгать, но делает это. «Тогда было такое время, голодовали, было много бандитов. Всех сажали. Потом проверили и отпустили.» Я так хочу ему верить, что хватаюсь за эту соломинку. Конечно! Я же читала об этом в книжках про войну. Но так сосёт под ложечкой, так нехорошо на сердце. Я задумываюсь.
Сама не заметила, как перебралась к нему на сиденье. Здесь не так трясёт, потому что вместо деревянной доски, лежащей обычно поперёк телеги, у нас лежит старая седушка от автомобиля. Её выдал бригадир, я помню, как он привёз два таких сиденья. Совхозное начальство не раз бывало у нас дома, я знаю, что они к отцу хорошо относятся. И все соседи тоже. Мысли об этом немного успокаивают – значит отец ничего «такого» не делал, значит он ни в чём не виноват. Исподтишка разглядываю его. У него полное лицо, крупный нос и губы. А глаза светлые и почти всегда весёлые! Он шутит со всеми, с нами и с мамой, и с соседями. Каждый месяц с получки приносит полный кулёк сладостей, а мама укоряет его – денег и так не хватает ... А он смеётся и делит на всех, кроме себя. Говорит, не любит конфеты. А зимой он частенько, накинув свой тулуп наизнанку, ходит под окном и постукивает. А потом заходит с горстью конфет, и говорит, что нашел их возле дома, Дед Мороз обронил. Мы ему не верим, конечно, но он так старается нас в этом убедить и это так весело! Я думаю, что папа обязательно бы был героем, если бы не произошла эта ошибка ...
Солнце совсем незаметно нагрело воздух, становится жарко. А с утра на меня надели столько одежды. Я снимаю с себя лишнюю кофту и поношеные братовы брюки. Отец останавливает подводу на берегу реки. Берег высокий, с него видна лежащая в мареве соседняя деревня. Почему-то это место называют мостом. «Почему?» «Тут был мост давно.» Отец достаёт сумку с провиантом, пришла пора перекусить. «А новый почему не построили?» «Хотели, наверное ещё построют.» Отец, когда говорит на русском, как-то необычно составляет слова в предложениях. Иногда получается так смешно! Мы садимся прямо на землю, скупо поросшую травой. Солонцовая степь пригодна только для пастбищ. Пологий участок берега неподалёку весь истоптан копытами. Наверное здесь пили коровы, мимо которых мы проезжали. «Это кони. Видишь, там, где зелень – там Лебяжье. Они там сейчас.» Я, конечно, ничего не вижу, едва различаю тёмно-зелёный хохолок на горизонте. Но степенно поддакиваю. Мне очень нравится, когда со мной так разговаривают, как с равной. Мы разводим небольшой костёр, просто так, для меня. Отец, хитро поглядывая, осторожно достаёт завернутые в газетную бумагу сырый яйца. «Сейчас будем их печь. Ты пробовала печёные яйца?» Нет конечно! Вот это да! А потом ещё хлеб на палочке! Как развести огонь почти из ничего, да чтоб не полыхнуло в степь, как поймать рыбу и где опасно купаться, потому что омут или течение - отец знает очень много, про степь и округу, наверное, всё. Он рассказывает и мы обедаем всей этой вкуснятиной и молоко из бутылки течёт по моему подбородку, я почти захлёбываюсь. «Смотри, как надо!» Он так ловко закидывает голову, молоко льётся прямо в горло и булькает. Здорово! « А что, Лебяжье, это лес?» «Озеро было. Там лебеди водились давно, но теперь нет уже. И озеро почти совсем заросло. Хочешь посмотреть?» - неожиданно предлагает отец. Кажется, такая даль, еле видно, но постепенно приближается. Словно медленно отмываясь от бурого и зелёного цвета, показываются кони, целый табун. Ух-ты! Какие они красивые, гордые, непокорные! Взмахивают гривами, словно только для того, чтоб залюбовались ими. В глазах каких только оттенков нет! И косятся, словно манят и предупреждают. Я как завороженая разглядываю как они с необычайной грацией ступают, фыркают, щиплют траву бархатными мордами, отгоняют оводов, пока отец здоровается с пастухом. Я чувствую их мощь, восторгаюсь этой силой.
Когда мы отъезжаем, пастух с зычными вскриками проносится вдоль табуна, заворачивая разбредшихся.
Совсем недолго, и всё исчезло за горизонтом. Дороги нет, мы едем по каким-то лишь одному отцу известным приметам и направлениям, оставляем за собой едва уловимый след от примятой травы. Непокорная, она тут-же встаёт и колышется дальше, как ни в чём не бывало ... Степь, кажется, без конца и края. Я сижу на сене, задом на перёд, то есть гляжу как степь медленно уплывает из под меня, отодвигается ... Иногда встречаются диковинные цветы. Я не знаю их названий – сиреневые, желтые, розовые. И ковыль, так нежно колышется, что хочется погладить его рукой. «Давай выкопаем и посадим такие цветы дома?» Отец смеётся: « Они дома расти не будут, это дикие цветы. Они здесь любят.» Мне не верится, что здесь лучше – дома я всё ж поливала бы ... «Ну смотри ...» Отец достаёт перочинный нож, он у него всегда с собой, мы выбираем кустик синего цвета и выскребаем его из земли. Совсем не так легко, как я думала, поэтому останавливаемся на одном. Дальше едем молча. Я мечтаю, как выращу и размножу этот куст, и весь палисадник под тополями, где ничего не хочет расти, будет в этих синих цветах! Они не привиредливые, значит приживутся.
«Смотри, видишь нору? – кончиком бича отец показывает на небольшое возвышение. Это волчья нора.» Волчья нора??? Я с таким испугом оглядываюсь, что он спешит меня успокоить: «Не бойся, летом волки не опасны. Да и неизвестно, жилая нора или нет. Вон и следов не видно. Нет, наверное брошеная ...» Только этого не хватало! Волки! Уже представляю, как он стрелой вылетает из норы и устремляется за нами в погоню. Нашему старому мерину Макарке точно не уйти ! Я в мыслях прошу: «Пожалуйста, не раньше, чем я досчитаю до ... десяти ... нет, до ста! Вот как досчитаю до ста, тогда пусть выскакивает. Не раньше!» Это у меня такая привычка-примета: если я чего-нибудь очень боюсь, то всегда прошу ЭТО не случаться, пока не досчитаю до трёх, пяти или десяти - зависит от того, как скоро у меня есть шанс оказаться в безопасности. «Па, а на кого волки быстрее нападают, на коней или на людей!» Отец не ожидал от меня такой пугливости, он высоко поднимает бич: « Этим бичём я легко располосую ему шкуру! Он будет визжать, даже забудет, куда бежал!» Этому я верю! Он даже как-то взглядом остановил разьярёного пса, это соседские мальчишки рассказывали. Но на всякий случай я всё же тихонько считаю до ста ...
Сколько мы объехали сегодня, трудно представить. Солнце перевалило за полдень, мы, сделав огромный круг, возвращались. Я бы сама не заметила, но отец так сказал, что едем обратно. Степные пряные запахи, равномерное потрясывание телеги, звенящие звуки, не только цикад и птиц – степной ветер тоже поёт необычным голосом, утомили меня. Сквозь полудрёму я внимаю нашему возвращению домой. Я даю себя снять с телеги, уложить на деревянную раздвижную лежанку у нас в летней кухне. Как же я устала! От впечатлений, страхов и раздумий, от степного, хлопающего ветра и солнца, что просто заставляю себя спать дальше ...