Фронтовые жены
Сергей Горбунов
Конфликт назревал исподволь. Позади осталось сообщение Левитана по радио о том, что война окончена и что гитлеровская Германия подписала акт о безоговорочной капитуляции. Радостные вопли и объятия со стоящими рядом. Наспех собранные застолья, на которых одни плакали от счастья, что скоро увидят своих воинов, а другие – роняли горькие слезы в горькую водку, оплакивая и погибших, и свою женскую долю, искореженную войной. Затихли и многолюдные митинги на предприятиях и на городской площади, где славили Победу, товарища Сталина и доблестную Красную Армию, разбивших фашистов. Опустел и перрон на станции Павлодар, куда раз в неделю из Кулунды прибывал пассажирский поезд. Основной поток возвращающихся с войны уже схлынул, так что приезжающих в город по этой тупиковой железнодорожной ветке Транссибирской магистрали было немного, и они не будоражили внимание жителей, которые входили в привычный уклад жизни.
Павлодар хотя и стал областным центром перед войной, но не набрал за ее годы «начальственного» лоска и величавости, а также промышленной мощности, подобающей его статусу, оставаясь провинциальным городом с населением в несколько десятков тысяч жителей. Немала часть которых или были друг другу близкими и дальними родственниками или, хорошо и понаслышке, знакомыми между собой. Поэтому в городе главенствовал патриархальный уклад со своими моралью и оценкой каждого. Все это нарушил приезд фронтовиков. Они были уже не те, довоенные мужчины, парни и девушки, а посуровевшие, скорые на решения и ответ люди, знающие себе и другим цену, порю действующие с натиском, как на фронте. Вдобавок, многие привезли с собой, особенно изувеченные, пристрастие к алкоголю и агрессию к окружающим, умножаемую в пьяном виде.
Выделялись и бывшие фронтовички. Некоторые из них, пройдя жестокие сражения, научились курить, а то и матерно выражаться, когда кто-то из парней или мужиков пытался «распустить» руки или сказать им что-либо «сальное». Но, больше всего, женскую половину города возмущало то, что несколько участниц войны вернулись с нее беременными. И это сразу создало молву про то, что все они – медсестры, радистки и снайперы – не воевали, а были «фронтовыми женами», прошли там «огонь, воду и медные трубы» и знают, как завлечь и ублажить мужиков. Это, в первую очередь, приводило в ярость тыловых девиц на выданье, которые, не скрывая, – соперничали друг с другом за привлечение немногочисленных женихов, оставшихся после войны.
Так, накапливаясь, неприязнь к фронтовичкам в конце концов выплеснулась в доме, вроде клуба, возле железнодорожного депо, где под баян танцевала молодежь. В основном, это были девушки, подросшие за военные годы, и пришедшие из армии. Каждая из них надеялась здесь, на танцах, встретить долгожданного парня, чтобы затем создать с ним семью. Поэтому и недавно уволенные в запас, и молодые работники местных производств – были нарасхват из-за своего меньшего числа на танцах.
И когда в очередной раз фронтовичка Сима Яровая направилась к приглянувшему ей парню, чтобы пригласить его на «дамский» вальс, ее перехватила Лиля – старшая из сестер-погодок семьи Гармаковых. Они всюду ходили вместе и также сообща нападали на тех, в ком видели угрозу. Преградив Симе дорогу, младшая Вера с вызовом сказала:
- Ты к Григорию не цепляйся. С ним Лиля будет дружить!
- А это он сам решит с кем ему быть, – отрезала Серафима, пытаясь обойти сестер.
- Да он на тебя – «фронтовую жену» и смотреть не будет, – ввязалась в перепалку старшая из сестер Гармаковых. – Знаем мы, чем вы там на фронте занимались… Вон медичка Галка Светелкина воевала, воевала и брюхатая приехала.
- А вот Галину ты не трогай! – неожиданно резко сказала стоящая неподалеку в военной гимнастерке и такой же армейской юбке Полина Суркова, про которую в городе говорили, что она на фронте была снайпером. – Ее жених, с которым они должны были расписаться после окончания войны, погиб в Берлине, за несколько дней до капитуляции Германии. И нечего про нее злословить.
- Чья бы корова мычала, – отпарировала Лилия. – Ты такая же офицерская подстилка и еще что-то пытаешься…
…Закончить фразу она не успела. Полина коротко, по-боксерски, снизу-вверх, врезала ей в лицо так, что та качнулась назад, а после второго, такого же жесткого, но уже прямого удара, – упала на четвереньки и завыла по-волчьи, пачкая пол каплями крови из разбитых губ и носа.
Поднялся шум, на который прибежал участковый милиционер и повел всех: и подравшихся, и свидетелей, и любопытствующих в неподалеку расположенный линейный отдел железнодорожной милиции. Так туда и ввалились толпой, галдя и пытаясь на свой манер рассказать дежурному происшествии.
Это продолжалось недолго: появившийся заместитель начальника этого подразделения НКВД капитан милиции Шамраев быстро навел порядок. Он предложил Лили Гармаковой написать заявление об ее избиении, а Полине Сурковой – объяснительную. Также еще нескольким очевидцам было сказано письменно дать свидетельские показания. Пока они это делали, капитан, выпроводив остальных на улицу, начал изучать написанное девушками. До войны, работая в этом линейном отделении, он в лицо знал многих в городе, в том числе и участников этого инцидента на танцах. В войну его призвали в органы НКГБ, и он на фронте насмотрелся и на дезертиров, и тех, кто устраивал «самострел», и на засланных врагов. И на прежнее место милицейской службы Шамраев вернулся после обширных осколочных ранений и нескольких месяцев госпиталя. Поэтому, пройдя фронт, капитан на многие житейские конфликты стал смотреть по-иному. Вот и сейчас, он раздумывал, как начать разговор с потерпевшей и виновной. Но его мысли были прерваны ворвавшейся в отделение матерью Лили, кем-то оповещенную о происшествии. Шамраев был знаком с этой грузной и нагловатой женщиной – ни дня не работавшей на производстве, но живущей лучше многих лишь потому, что ее безропотный муж, «отпахав» смену на мельничном комбинате, еще брался за любое дело, если подвернется на стороне. Были у капитана подозрения и в том, что этот «затюканный» подкаблучник, избежавший призыва в армию из-за слабого здоровья, приворовывает на своем производстве, но, как говорится, – не пойманный – не вор. Да и сама Клавдия Гармакова, по имеющимся в милиции сведениям, приторговывала брагой и самогоном, производство которых стражи порядка все пытались прикрыть, да как-то руки не доходили из-за других более оперативных и важных дел линейного отделения милиции.
… Прямо с порога Гармакова-старшая начала кричать о том, что военные проститутки избили ее дочек и что она их упечет в тюрьму, а милиционеры, покрывающие бандиток, будут уволены с работы, так как она завтра же утром обратиться к прокурору и в горком партии. Далее, все также выкрикивая угрозы и проклятья, пришедшая разбираться в милицию, принялась утирать подолом платья, распухшие нос и губы дочери, пытаясь одновременно кинуться на Полину, стоящую неподалеку от дежурного.
И вновь окрик Шамраева навел порядок. Он уже успел прочесть заявление, объяснительную, и свидетельские показания и теперь знал, как действовать.
Повернувшись к Гармаковой-мамаше, он сухо спросил ее: откуда у той данные о том, что в Красной Армии служили и служат проститутки? С какой целью она публично распространяет эти сплетни и клевещет на Вооруженные силы странны? И для чего она втолковала это своим дочерям, которые спровоцировали драку на танцах?
…Но Гармакова была не так проста. Опешив поначалу от слов капитана, она пошла в наступление:
- Нет, вы поглядите, как он все повернул! Мою дочь избили, и мы же еще виноваты! Я до Москвы дойду, а правды добьюсь!
- Ваше право, – согласился заместитель начальника линейного отделения милиции. – Только вначале вы и ваши дочери ответите за хулиганство в общественном месте, а вы, гражданка Гармакова, еще и за распространение антисоветских измышлений. Я также не исключаю того, что после обыска в вашем доме, вы, возможно, будете привлечены и к уголовной ответственности за торговлю спиртом, а ваш супруг – за хищение муки с мелькомбината. По нашим данным спиртное и этот продукт хранятся и сейчас у вас.
…Про самогон и муку капитан сказал, скорее, наугад, но – попал в цель. Буйная мама двух дочек сразу сникла и тут же напустилась на старшую за то, что та связалась – вот с этой, кивок в сторону Сурковой. Хотя с языка женщины готово было сорваться хлесткое и обидное слово в адрес фронтовички, но родительница сдержалась, опасаясь того, что это вновь обернется против нее.
Поэтому она начала убеждать капитана и дежурного лейтенанта в том, что ничего страшного не произошло: подумаешь – девчонки поссорились из-за женихов. Чего по молодости не бывает! Ну, а раз так, то не стоит поднимать шум, она с дочерями сейчас пойдут домой, а бумаги, которые здесь оформили, – следует порвать.
- Нет, – отрезал капитан милиции. – Никто ничего рвать не будет. Если вы действительно хотите прекратить разбирательства по этому вопросу, то ваша старшая дочь должна написать заявление о том, что не имеет претензий к гражданке Сурковой.
…Все это было исполнено быстро и беспрекословно, после чего мама и дочери сноровисто выскользнули за дверь.
- Ну что, снайпер, – теперь капитан обратился к Полине Сурковой, – все еще воюешь?
- Так, товарищ капитан, она же своим поганым языком девушек фронтовичек грязно оскорбляла. Пока они тут с сестрой за партами сидели, другие, почти что их ровесницы, на фронте не жалели себя, мечтая об окончании войны. А они и такие же подобные им – теперь про нас сплетни распускают.
- В курсе я этого, – устало сказал капитан. – Сам на фронте был и много чего видел и знаю. Ты, конечно, молодец – сумела постоять и за себя, и за подруг. Но больше руки не распускай. Кто знает, как в следующий раз дело обернется. Считай, что я с тобой провел профилактическую беседу. Иди – отдыхай. Да, кстати, ты на каком фронте была?
- На Волховском, – ответила Полина.
- А я на Юго-Западном, где меня и зацепила осколками. Ну, да ладно – топай к родителям.
… Выслушав у дежурного оперативную сводку за последние часы, и положив в своем кабинете папки с расследуемыми делами в сейф, Шамраев тоже направился домой. Город готовился ко сну и на улицах было безлюдно. Шагая в одиночестве и в тишине, нарушаемой изредка лаем собак, капитан думал о сегодняшнем происшествии на танцах и о девчонках-фронтовичках. На войну они, как их учили в школе и в комсомоле, пошли по зову своего долга перед Родиной. Та же Полина Суркова, отца которой – степенного токаря судоремонтного завода – Шамраев знал, занималась спортом, перед войной получила значки «Общество содействия обороне, авиационному и химическому строительству» (сокращённо ОСОАВИАХИМ) и «Ворошиловский стрелок». Поэтому, не раздумывая, в числе еще нескольких десятков девушек, пошла в военкомат и ушла на фронт. А многие из ее подруг остались дома – сказав, что война – не женское дело.
В чем-то они были правы и тоже в тылу хлебнули лиха, но им, к счастью, не довелось слышать разрывы снарядов и свист пуль, не испытать страха от бесчисленных атак врага, горечь потерь боевых товарищей и того тоскливого ожидания, что смерть, в любой момент может прийти за ними. Там на фронте, некоторые девушки не выдерживали всего этого и по-детски стремились домой, к мамам, чтобы вырваться из этого фронтового ада. Но, они числились военнообязанными и должны были до конца исполнять свой. И тогда с отчаяния и по наивной хитрости – эти девушки отдавались полюбившемуся им офицеру или воину срочной службы, чтобы забеременеть и комиссоваться. Но, командование быстро раскусило такую уловку, приравняв ее к дезертирству, а готовящихся стать матерями жестко отправляли в медсанчасти на аборты.
…Были и такие фронтовички, кто, устав от войны и не надеясь остаться в живых, – желали найти себе прикрытие и, хотя бы на короткое время, получить женское счастье. Так они становились «фронтовыми женами» вышестоящих офицеров. И некоторым даже удавалось отбить от законных супруг своего избранника. Но, большинство фронтовичек, как те крестьянские лошади, безропотно тянули военную лямку наравне с мужиками и не думали о женских плотских утехах. А если кто-то пытался принудить их к этому, то получал яростный отпор, так как такие фронтовички берегли свою девичью честь.
Размышляя так, капитан почему-то вспомнил одно из фронтовых дел, когда ему предстояло получить ответ: почему во время атаки батальона командир данного подразделения получил сразу три пули – две в спину и одну – в затылок. Тогда он допросил многих бойцов, выясняя все об этом офицере, его окружении и негативных чертах характера. Но все, как заведенные, твердили о том, что товарищ подполковник – хороший офицер и знает свое военное дело. А погиб, по-видимому, когда во время атаки, повернулся лицом к бегущими за ним солдатам, призывая их не отставать и громить врага. И в это время в него попали вражеские пули.
Это, конечно, звучало правдоподобно, но милицейский и фронтовой опыт подсказывал «особисту», что здесь что-то не так. И он получил ответ на этот вопрос. В один из дней расследования, ему сказали, что из разведки вернулись бойцы с тяжело раненным товарищем и тот просит капитана прийти к нему, так как он хочет дать важные показания.
Прибыв в распоряжение медиков, которые готовились отправить раненого в медсанчасть, Шамраев увидел молоденького ефрейтора. Тот попросил, чтобы все вышли из палатки. Когда это было исполнено, боец, словно торопясь, что не успеет высказаться, с придыханием начал говорить:
- Одна пуля в командире батальона, та, что в затылке, товарищ капитан, – это моя. И она – главная в смерти комбата. Так что вы ребят не допрашивайте, а спишите все на меня, я все равно до госпиталя не дотяну.
- А зачем, боец, ты это сделал? – Шамраев даже вспотел от такого откровения. – Твои боевые товарищи характеризовали подполковника, как хорошего офицера, знающего свое дело…
- А это ему за Лизу Кургузову, – выдохнул раненный. – Снайпер у нас такая была. Красивая и добрая. Мы ее оберегали, а товарищ подполковник захотел, чтобы она стала его любовницей. И заигрывал с ней не таясь. А Лиза – была честной девушкой и так себя вести она не пожелала. А когда наш комбат попытался ее взять силой, как мы потом узнали от одного из солдат, бывшего в то время возле блиндажа, она ему пощечину влепила и убежала, а он очень грязно начал ее обзывать. А потом стал посылать на самые рискованные участи передовой линии. Там ее и углядел немецкий снайпер и сразил наповал. Наши ребята ночью пробрались туда и доставили ее тело в батальон, а утром – похоронили на опушке леса. Но, каждый из нас, не сговариваясь, затаил злобу на комбата за смерть Лизы. Для пожилых бойцов – она была как дочь, а для нас молодых – возможная невеста. И вот в том бою для товарища подполковника наступила расплата за ее гибель.
…Солдат умолк и закрыл глаза. Как и предполагал тяжело раненный, он не дожил до госпиталя. А Шамраев написал в заключительном документе расследования, что командир батальона геройски погиб в бою во время атаки.
…Вспомнив снайпера Лизу, милиционер почему-то провел параллель между ней и Полиной Сурковой. И, даже, похвалил себя за то, что не стал наказывать ее, оберегающую свою девичью честь.
Капитан в тот момент не знал, что пройдут каких-то семь десятков лет и появятся внуки и правнуки фронтовиков, которые будут рассуждать о том, что не надо было губить в той войне столько граждан Советского Союза. И бросаться под танки и на амбразуры. Отступили бы, дескать, до Урала, а потом Германия под натиском стран мира и невозможность управлять такими обширными территориями – вернулась бы в свои границы. Они, эти потомки, станут говорит что-то еще и приводить свои «железные» аргументы, упустив в них важное – долг, честь и совесть человека. Не говоря уже о целомудрии – глупом и смешном по их понятиям.