«Семо – овцы,
овамо – козлищи!»
(евангельский образ,
связанный с
картиной грядущего
Страшного суда).
Пролог
«О, Господи! К Тебе взываю!
Я ничего не понимаю!
За что, за что такая кара,
Твоя неистовость удара?
Мир сузился до слезной капли…
Как жить теперь? И жить ли так ли?
Вот так - с общественным укором!
С неубывающим позором?
Как удержаться,
не сорваться?...
Не отказаться?...
И день, и ночь пытаться
спокойным меж людьми казаться?
И кто поможет разобраться?
И кто сумеет отозваться?
И есть ли право возрождаться?..
Как выкарабкаться из беды?
Но…, чувствую, вряд ли удастся,
Испить живительной воды,
Чтоб новые растить сады!»
ххх
Сергей ничего не хотел вспоминать из пережитого за последние дни, но произошедшее пару месяцев назад против его желания врывалось ежеминутно в сознание и волнами въедливого густого тумана, заполняло все внутреннее, обволакивало все внешнее и заставляло нестерпимо страдать.
Он смутно помнил, как рвался отомстить. Почти совсем не помнил, какие слова говорил Саша, чтобы остановить его, какие действия смог произвести он, чтобы зародить сомнение, чтобы щелкнуло в нем профессиональное. Но, тем не менее, отлично помнил, какова была и осталась уверенность в том, что совершить такое мог только Барсук, только эта паскудная нечисть. И никакие «горячие» задержания дружков Барсука, никакие показания при допросе не могли переубедить. Тревожный звонок Евгения Максимовича в последний момент перевешивал все: «Сергей, девчонки уже не могут переносить издевки этих гадов. Просят уйти домой. Я в глубине души согласен с ними. Мы уйдем. Тут недалеко, через овраг, через родник . Не погонятся же они за нами. Кругом же люди!»
Люди!
Похоронив Свету, он исполнил все формальности со следователем и, дав необходимые ему показания, уединенно дневал в своей осиротевшей квартире за покрытым белой скатертью столом. Подпершись руками, тупо смотрел в равнодушный черный квадрат выключенного телевизора и думал, думал, думал, не вполне сознавая о чем, но отлично понимая, что все эти его думы - суть совершенно другого мира, о существовании которого, не вкусивший горя человек, даже не подозревает. Мир неизмеримо многослоен, он не един, он делится на бесчисленное количество миров со своими законами, и когда человек выходит из одного и входит в другой, то это всегда должно удивлять или поражать, или потрясать, наверное, это так, потому что изменяться по чьей-то высшей воле надлежит всему и всем. Да, мир должен, конечно, меняться, но чтобы т-а- к!..
Откуда-то издалека слышались приглушенные звонки, еле улавливаемые поскребывания в дверь, и он каким-то двадцатым или тридцатым чувством воспринимал это, но реагировал совершенно незнакомым ранее, совершенно не свойственным ему способо: обматерил Саню, наорал на бабу Клаву, а Галину чуть ли не обвинил во всем и послал по общепринятому в народе адресу.
Он не пил, не забивал пепельницу окурками, для него это никогда не было выходом из тупиковой ситуации, лишено смысла. И совесть его как настольная скатерть в этом плане была чиста. Он всегда презрительно относился к тем, кто уливался вином, заглушая свое горе. Он не понимал, как можно заглушить или хотя бы ослабить горе, если оно действительно горе! И как можно горе считать только своим? Это не лично его, это мировое горе, это горе всех, кто жил рядом, смеялся рядом, дорожил и помогал в меру своих сил! Это должно быть так! Ведь он - частица этого мира!
Он просто сидел, и ему так было покойнее. Он знал, как волки переносят беду. Не только страшным скорбным воем рвут свою душу, но и душу мировую, призывая сострадать. А потом уходят, забиваются в нору и вылизывают свою РАНУ, не требуя помощи, во тьме, в глухоте, без еды, без воды. Нет для них привычного мира на этот срок. Не нужен он им, пока не воспримут чей-то знак свыше снова прорываться в другую жизнь, по новой обрести ее смысл. И, покорно обогатившись жестоким опытом, они принимаются за подготовку к новому ее продолжению. Новому, по другим, уже обновленным правилам!
Он знал это. Но знал, что у человека должно быть по-другому. Должно! Ведь человек же! Но как? Смиренно ждать подсказки? От кого? И как долго? Каков выход у человека? Неужели такой же? Закон природы? Для всех?
Вопросы вспыхивали один за другим, настойчиво стучась в сознание, но маячок не загорался, стремления к чему-то не было, а было скорбное бездействие и не было сил его нарушать.
Но вот совсем недавно, совсем необъяснимо, одно, знакомое с детства, жуткое слово, которого он всегда боялся по жизни, начало все чаще пробиваться в его сознание. Оно, словно зовущим ударом колокола, каждый раз встряхивало все его нутро, и заставляло через жуть и боль тянуться к пробуждению. Это слово – НИКОГДА! Никогда он больше не увидит Свету, никогда не согреется ее улыбкой, никогда не ощутит ее заботу. Ее голос, ее шаги, запахи… Ее ободряющие напутствия, поцелуи… Ее зовущие, искристые, лучистые глаза, ее ауру счастливого человека, наконец-то начинающего жить. Никогда он больше не увидит и не ощутит этого! НИКОГДА!
И это слово, умножая скорбь, как ни странно, звало уже к противлению, поначалу робкому, но потом все более настойчивому. Не просто к пробуждению – этого мало! Оно звало к какому-то концу, а значит, к необходимому началу. Оно звало к противодействию. Звало!
Словно в приступе сомнамбулизма он провел похороны и тягостные помины. Да и спросить-то - он ли провел? За всю организацию взялась соседка баба Клава, иначе, и быть не могло. Ведь она давно стала родной. Удивительно стойкая и мудрая женщина, перенесшая в своей жизни многие тяготы и лишения. Она заказала в церкви отпевание и предание земле, взяла на себя всю похоронную маету, которая лишь со стороны кажется простой и излишней: выбирала похоронную службу, столовую, меню, встречала, провожала, раздавала, развозила… Свету пришло почтить много людей. И, наверное, не столько потому много, что она была так широко известна, а потому, что уж очень зверская произошла история.
Смутно помнил он и первые разговоры со следователем, его шаблонные и малопонятные вопросы, свои односложные резкие ответы.
И трехдневные, и девятидневные помины, и сороковины так же как-то планово прошли, и требовали для Сергея с одной стороны высочайшего напряжения сил, а с другой имели какой-то второстепенный план и значили мало для осознания случившегося. Удивляла полнейшая аморфность происходящего, реалии не воспринимались должным образом, а будущее вообще не озадачивало, словно о нем и не думал никогда, словно его и не должно быть.
Вот в таком состоянии Сергей и жил затворником. Закрыл свой офис, уединился в своей квартире, растворился в своем, только ему теперь понятном мире.
Но это жуткое «НИКОГДА» звало!
Он стал выходить на улицу. Но выходил только поздними вечерами, потихоньку, стараясь не разбудить неспящую и переживающую бабу Клаву. Бродил темными улицами, сторонясь людей, и бился над вопросом – как быть?
В такое время прогулок, особенно по местам, где ходили вместе, волны воспоминаний все яростнее накатывали и накатывали. Удары колокола через жуть и боль, через «никогда!» будили и неукротимо тащили и тащили к чему-то другому: понятному или непонятному, но другому, неизбежному или отвратимому, а, может быть, нет, к мерзко чуждому или знакомому, а, может быть, страшному и ненужному или логичному и закономерному и тому подобному, что можно определять без конца… Но тащило и будило неистово, не испрашивая причинность.
И именно в этот момент, в момент предполагаемого выбора, вдруг вспыхивала злым огоньком пакостная мысль: неужели его тянуло к «ненужному», к тому, что страшно даже представить? Неужели все эти метания мысли были вторичны, а единственно правильным было разобраться – предпринять «нужное» или «ненужное»? И противление сразу же начинало работать: нет, до этого доходить нельзя. Нужно искать, прорываться к жизни, обретать ее новый смысл.
Постепенно в результате таких прогулок к Сергею начинало пробиваться новое осмысление, свежее. И свойственный его натуре анализ понемногу возрождался, с болью, конечно, но оживал. Домой он возвращался уже несколько другим, как возвращался ранее с работы, его удивительной работы, долг которой, словно в насмешку, – защищать людей!
Защитил!
И он на несколько часов засыпал. Но днем все возвращалось назад, и он не покидал своего места за столом и так же тупо взирал на холодный экран телевизора.
Время не спешило лечить…
ххх
Если есть Бог, то именно он определил такой поворот: резкий, по-настоящему встряхнувший и разбудивший. Одним из тягостных дней, наступающим вечером, к Сергею прорвался, иначе не скажешь, Петр Ильич Барсуков, заведующий отделом по жилищному и производственному строительству городской администрации, человек очень известный в городе не только в силу своего служебного положения, но и личностных волевых качеств.
Его чиновничий статус, как это давным-давно прижилось у власти, позволял ему все. Вот только меняющееся время не совсем позволяло, заставляло отвлекаться на всевозможные проблемы, мешая идти привычным курсом и наслаждаться жизнью. Поэтому, как и все его предшественники, он яростно боролся за свое и, словно в отместку этому новому времени, старался не церемониться сильно со всевозможными «новшествами», поступал, как считал нужным и плевал на уродливые понятия «правильно-непраильно», довольно часто не то что бы пренебрегая законом, а, скажем, не замечая его.
В отношениях с людьми чуждался морали, этой, как он выражался, «проституткой в сфере отношений», этим «идиотским важничаньем человека». И считал свою позицию правильной и незыблемой – в жизни надо всегда бороться, а не слепо исполнять сомнительные законы. Главный по жизни закон – это борьба!
Этот тип руководителей давно был известен Сергею, как знаком был ему и сам Петр Ильич, с которым он иногда встречался на Шелепинской даче и нравы которого не без интереса наблюдал. И вот надо же, именно он, кого меньше всего хотел видеть у себя Сергей, объявился сумеречным вечером, как сюрприз дьявола. К нему пришел тот человек, сын которого стопроцентно, по мнению Сергея, повинен в смерти Светланы! Пришел, как ни в чем не бывало! Совершенно не считаясь с тем, в каком состоянии сейчас Сергей! И – очевидно же! – пришел просить за своего отпрыска, представить случившееся совсем по-другому! Это было очевидно, но данная очевидность, как и всякая другая нимало не смущала Барсукова – он пришел за своим и – черт ему брат!
…Сергея сразу же насторожила возня в дверном замке, сброс с приотворенной двери контрольной цепочки. Ничего себе, мелькнуло в голове. Он быстро вышел в прихожую, уже заполнявшуюся непрошенными «гостями».
- О-па, Сергей! Живой? Здорово! – без всякого смущения, с доброй улыбкой бодро пробасил Петр Ильич. – Извини, уж. Люди говорят, который день не выходит. Я уж подумал, не случилось ли чего. Всякое бывает в такой ситуации, сам знаю. И как лицо, понятным образом заинтересованное, я обязан все проконтролировать, дабы не допустить каких-либо эксцессов. Понимаешь меня?
Сергей с крайним удивлением оглядел Петра Ильича, пятидесятилетнего, импозантно выглядевшего мужчину, с прямым взглядом умных глаз, отражавших спокойную властность и нагловатую уверенность. Раньше он так не отмечал внешних особенностей этого человека, которые, теперь, понятно, отражали внутренние. Калька!
Да-а, он был знаком с ним. Чего уж… Это был друг семьи Шелепиных, на чьей даче в небольшой компании они порой встречались и дискутировали обо всем на свете. Саня Шелепин, тогда сокурсник Сергея, пообещал свозить его на дачу и познакомить со своими родителями Алексеем Ильичем и Инной Николаевной, а также с ним, Барсуковым Петром Ильичем. И они начали встречаться, разговаривать.
- Очень умный мужик, - говорил Саня. – И крутой, не то, что мои. Тебе полезно будет пообщаться.
Пообщаться!.. Что ж, пообщался!
- Ты что так смотришь, - деланно удивился Петр Ильич. – Ты, старик, и впрямь, наверное, чуточку не в себе. Ну, давай пройдем, поговорить надо. А вы, ребята, свободны, спасибо, оставьте нас.
Ребята - это пожилой участковый Иван Фомич, готовый на все и объяснить все. И представитель домкома, Нина Ивановна, громоотвод для начальства от всех жителей. Они серыми мышками терлись друг о друга, извинительно понурив головы, и ожидая с благодарностью слово хозяина.
- Пойдем-пойдем, - продолжал настойчиво Петр Ильич и махнул «ребятам». – Я если уж ворвался, то и продолжу на правах хозяина. Ха-ха, шучу! Посмотрю, заодно, как ты живешь.
Они прошли в зальную комнату, Петр Ильич впереди, Сергей, «на автомате», за ним. Он никак не мог свыкнуться с мыслью, что Барсуков сам пришел, и как пришел! Что для него и вправду, оказывается, не существовало понятия о стыде и совести, что он не чувствовал себя негодяем в данной ситуации! Неужели он не боялся, что я могу ему в морду дать, а то, в горячке, и убить, носилось в голове Сергея. Или, может, надеялся на то, что приобщил управляемых свидетелей, мол, адвокат же, не должен посметь своевольничать?
Сергей сверлил взглядом затылок Петра Ильича, надеясь, что он почувствует, а тот невозмутимо продолжал:
- Да-а, дружище!
“Какой я тебе дружище!”- внутренне рычал Сергей.
- Вижу, неважно ты обустроился. Хоть и начинающий адвокат, а, все же, бурка не по Сивке. Понимаешь меня? Ты представитель денежной профессии, вот и не позорь ее. Живи на уровне своего клана! Ты должен быть лошадью на своем месте, сивой или гнедой, это уж детали. Но сильной лошадью, приносящей хороший достаток! И сделать это не так-то сложно, особенно если иметь надежных друзей. Ну, погляди, в какой конуре ты обитаешь? Какие-то, извини, сраные обои, не старинная, а старая мебель, которой пользуются в подвалах истопники.… Ну что это? Намеренный аскетизм? Лень? Или не знаешь, с чего начать, никак не решишься? Так поможем, только свистни! Ведь, не совсем чужие! Хотя свистеть уже и не надо. Понимаешь меня? А?
Он обернулся, непроизвольно вскинул брови, поймав взгляд Сергея, и, заложив руки в карманы брюк, отошел к окну. Покачиваясь с пяток на носки, уже другим тоном, через минуту продолжил:
- А вот смотреть так не надо, Сережа. Я еще на кладбище хотел подойти к тебе, выразить, так сказать… Но ты вот таким точно взглядом посмотрел, и я передумал. Правильно сделал, бывают случаи, когда торопиться не следует. Но с другой стороны…
Петр Ильич осмотрелся, взял стоявший у дивана стул, по-хозяйски расположился на нем, придвинув к столу. Он пристально посмотрел на Сергея и теперь уж не отводил взгляда.
- Ну что, так и будешь молчать? – жестко спросил он. – Не хочешь по-людски – ладно, это еще как-то можно понять. Но по-деловому поговорить все же нужно, более того – надо, требуется!
- Для чего? – сипло выдавил из себя Сергей. Он еще не мог сообразить, каким образом «надо» продолжать этот страшный и ненужный разговор. И для чего «требуется»? Но то, что необходимость такая настала, каким-то двадцатым или тридцатым чувством понимал. Действительно, разговор когда-либо должен был состояться. Но так ли уж скоро и так ли уж необычно?
- Для чего? – переспросил он, откашлявшись. Мгновенно возникла мысль – раз уж пошла, как говорится, такая пьянка… Мальчишкой он не будет – выкуси, дорогой! Прежде всего, надо было осадить этого быка, поставить его на место, указать ему рамки возможного общения.
- Для чего? Как для чего? – Петр Ильич подался вперед, стул под ним скрипнул. Он осекся от смущения. – Прямо беда с твоим бытом.
- Живу, как могу. Не нравится, милости просим за порог, не звал, - жестко ответил Сергей.
Петр Ильич хмыкнул:
- Хоть бы чаю, уж, предложил для настроя.
- Я вас не ждал и чаев не заваривал.
- Да-а, - протянул Петр Ильич. – Грубовато заговорил. Но заговорил, это уже хорошо. Ну что ж, я это приветствую, сопли не к чему разводить. К делу!
Он приподнялся, осторожно поправился и, положив крупные ладони на стол, начал привычно четко, лаконично, словно на служебной планерке:
- Вот что, дорогой и мною уважаемый Сережа…
- Полегче, Петр Ильич. Я вам не дорогой и не уважаемый, и никакой не Сережа!
- Ишь ты, ладно! Так вот, хочешь ты того или нет, Сергей Васильевич, а объясниться нам с тобой до суда придется. Тебя обязательно, и еще не раз, пригласят к следователю, в суд, там ты обязательно будешь давать показания. Показания, которые для меня обязательно будут иметь большое значение. Это, как дважды два ясно! Вот по этой причине я и предстал перед тобой. Во-первых, чтобы прояснить между собой все факты и нюансы случившейся трагедии. Во-вторых, если не придем к общему знаменателю, что хотелось бы, тогда разумно и честно надлежит обозначить собственные рубежи. Да-да, рубежи! Как рубежи защиты, так и рубежи обвинения. Иначе нельзя, это жизнь. Я понимаю тебя, но и ты меня пойми. Пострадали родные, не кто-то другой!
- Особенно ваш родной пострадал, - зло бросил Сергей.
- Ну-ну, уймись, не перебивай, держи планку, Сергей Васильевич.
Петр Ильич поморщился и продолжил:
- В- третьих, нам надо решить, как будем жить дальше, в случае положительного или отрицательного решения суда в отношении каждого из нас. Все это, Сергей Васильевич, надо обговорить заблаговременно, не мучаясь недосказанностью. Время не ждет. Приговор по закону это, конечно, хорошо. Но закон часто бывает слеп, и ты это знаешь. А мы можем попытаться приоткрыть ему глаза. Тем более в ситуации, когда уже ничего нельзя изменить. И наказание или оправдание, в сущности, ничего не значат сами по себе, и никакого практического смысла сами по себе в данном случае не имеют. Важно иное - жить надо! Понимаешь меня? Осудят или нет, но жизнь на этом не остановится, жить-то все равно придется. И вот вопрос – как жить? Вернее, как легче жить?
Петр Ильич замолчал, продолжая выжидающе смотреть на Сергея, и забарабанил пальцами по столу. А того последние слова чуть не вывели из себя. Он с трудом сдерживал негодование, понимая, что если сорвется, то проиграет. “Надо же, набраться такой наглости! - лихорадочно мыслил он. - Ты еще взятку, гад, мне дай или как там, мировую предложи с возмещением! Господи, и как же я раньше тебя не рассмотрел?! Сына-то рассмотрел, но на его фоне ты был чуть ли не образцом человечности. А сейчас?!”
Двухмесячное перенапряжение, неприступная, казалось бы, стена отчужденности и молчаливости – все мгновенно было разбито невиданным и неожидаемым хамством вальяжного собеседника. И слова потекли сами собою:
- Знаете что, Петр Ильич, - сдержанно, но с нескрываемым раздражением начал он. – А не пошли бы вы… Мне сейчас трудно говорить, и эта моя реакция вполне объяснима. Уж извините! Я догадываюсь, какой бы она была у вас, окажись вы на моем месте. Представляю, как я открыл бы вашу дверь с участковым, представляю свое бодрящее приветствие и лживую заботу о здоровье… Да вы бы с помощью того же участкового просто вышвырнули меня из моей неприглядной квартиры, да еще дело завели, и козырь для суда припасли бы!
Сергей прокашлялся, глаза его загорелись явно не мирным огнем.
- А вот вы сейчас сидите, развалившись на моем убогом стуле, привычно чувствуя себя хозяином, и вещаете успокоительную ересь, и намекаете, и даже предлагаете! Ну не чудеса ли? И удивительно мне - мир перевернулся? Или вы его перевернули? Или я дурашка круглая? Вы бы еще погладили меня по головке, потрепали за ушко и произнесли отеческое – не горюй, малыш, все перемелется и все установится, и будет, как прежде. Что же вы, давайте, смелее? Но только знайте, не будет у меня к вам прощения! Ни к вам, ни к вашему сыну! Получите вы оба сполна, будьте уверены! Мое слово твердое! И не о чем мне с вами говорить, уходите.
Петр Ильич, видимо, уходить и не собирался. Казалось, резкие слова Сергея не возымели на него никакого действия. Он сидел, опустив голову, и молча барабанил пальцами. И непонятно, что в его облике и поведении сейчас было больше – скептического равнодушия, высокомерного пренебрежения, или отцовского терпения. Шумно выдохнув, он снова пристально посмотрел Сергею в глаза и незлобиво, неторопливо начал:
- Видите ли, Сергей Васильевич, все эти нервные выплески или, как там говорят, благородные эмоции…
- Перестаньте хамить!..
- Да уж кто из нас хамит, извините! – немного повысив голос, удивленно произнес Петр Ильич. – Я пришел, видит бог, с миром, по-человечески ищу контакта, а мне приписывают бестактность, более того, демонстрируют свою враждебность. Нехорошо-о! Для меня, прямо-таки, впервой. Надо себя в руках держать! Да, горе! Да, я косвенно виновный. Но, ведь, косвенно! И, ведь, пришел! И не для того, чтобы как в детском садике сказать – больше так не буду. А для серьезного разговора, который мне не меньше неприятен, чем тебе. Заметь это!
Сергей, не в силах больше сидеть, встал, прошел к окну и открыл форточку.
- Хорошо, - глухо выдавил он. – Чего вы хотите добиться?
- Спокойствия, - быстро и с явной готовностью угодить ответил Петр Ильич. – Спокойного мужского анализа происшедшего.
- Хм, вы считаете, что я сегодня, а конкретно, во время такой встречи, в состоянии спокойно все вспоминать и анализировать? – въедливо вопросил Сергей и возвратился на место.
- Считаю, Сергей Васильевич. Дело не в нынешней, как вы выразились, встрече. Прошло почти два месяца. За это время обычный молодой человек способен трезво оценить все, что угодно. А уж вы-то и подавно.
- Да хватит, Петр Ильич, улащивать меня! Противно! Что вы, в самом деле! Говорите толком!
- А толком, значит так, Сережа. Что произошло 25-го июля? Моя версия ограничивается следующими знаниями. Две девушки, одна из них – твоя сестра Света, вторая – твоя невеста Галя решили отдохнуть воскресным днем на речке. Что ж, хорошее дело.
- Пожалуйста, без пошлых оценок!
- Не перебивай, мне и так трудно. Идея этого уикенда исходила от тебя, Сережа. Ты же пригласил и Евгения Рябченко, бывшего твоего преподавателя в институте, друга твоей сестры. В этот же день на речке отдыхал и мой сын, Женька. Отдыхал тоже в компании, но в своей компании. Что тут необычного или плохого?
Петр Ильич на время умолк, засуетился.
- Курить у тебя можно? – спросил он. - Форточка-то открыта.
- У меня не курят, - отрезал Сергей, нехотя выходя из нахлынувших воспоминаний.
- Ну, хоть стакан воды, черт возьми, принеси. Что уж ты совсем…
Сергей встал, прошел на кухню и принес стакан воды.
- Так вот, - отпив немного, продолжал Петр Ильич. – Ты знаешь, что мой Женька неровно дышал к твоей Свете. Я ему тысячу раз говорил, что она тебе не пара. Ну, бугай, упрямый и своевольный бугай, без царя в голове, как ни крути! Да-а.… Были по этому поводу и у тебя с ним частые стычки, знаю. Доходило и до мордобоя, но бился он один на один, своих дружков не привлекал. Потому что он уважал тебя, как брата Светы. Однако других рядом с ней не переносил, это правда.
Петр Ильич снова отпил воды.
- Что там, на пляже у вас произошло, какая свара, по поводу чего и между кем – не знаю. По- разному говорят люди. Следователь уже отобрал свидетелей, понятно, что в пользу своей версии. Тут уж ничего не попишешь, они это умеют. Далее. Ребята из компании Женьки уже были на пляже, когда вы пришли. Они начали подтрунивать над вашими девочками.
- Подтрунивать?!
- Погоди-погоди. Не придирайся к словам. Ты не вытерпел и подошел к Женьке. Ты что-то высказал ему, неизвестно в какой форме. Женя отреагировал спокойно, если ему верить. Ведь так же было?
Сергей не ответил.
- Та-ак! Потом подбежал Рябченко. Какими-то словами оскорбил ребят и увел тебя силой. Через время все успокоилось. И вот тут-то случилось то, что не должно было случиться. В своих показаниях Женька особо отметил тот факт, что тебя, очевидно, вызвали по телефону на работу или куда-то еще. Так или иначе, но ты спешно собрался и ушел. Приятели Женьки сразу это приметили. Он их как мог урезонивал, но те, якобы, желали наподдать Рябченко. Сейчас это у молодежи в ходу, прощать ничего не хотят.
- Как сладко ты вестуешь, Петр Ильич! Урезонивал, говоришь? Да не верю я! Скорее, наоборот! Приказывал проучить!
- Ну не перебивай, Сергей! Дослушай! Так вот, девушки, понятное дело, услышав оживленный разговор, видимо, испугались и, уговорив Рябченко, все вместе быстро направились напрямки домой. Через время, какое – не знаю, тоже разное говорят: волейболисты – где-то через полчаса, у них время всегда по игре на учете; следователь – и того больше – через сорок минут, ссылаясь на спасателей, у которых время между объездами по сорок минут разбито. Так вот, через время товарищи Женьки по собственной инициативе побежали за Рябченко, негодуя на весь свет за испорченный отдых. Женька опять пытался их отговорить. Но все были пьяны, уговоры в таком состоянии, как правило, не действуют. Известно другое. По их показаниям следователю, когда они добежали или, опять-таки, дошли до ложбины старого русла реки, то на дне ее увидели недвижимые тела Светланы, Евгения и Гали. Когда спустились, то поняли, что случилось непоправимое. Обнаружив, что Галя была еще жива, хотя и без чувств, они побежали вызывать скорую и милицию. Мобильники в овраге не действуют.
Петр Ильич на секунду замолчал, потом совсем уж угрюмо продолжил.
- Кто-то резанул ножом Рябченко и Светлану. Это самое страшное и самое темное. Дело заведено, следствие идет, милиция ищет. Все подключено. Будем надеяться.
- Что вы тут сказки рассказываете? «Все подключено»! Ясно, как день, кто совершил убийства! Перестаньте валять дурака!
- Далеко не сказки, Сергей. Как профессионал, ты должен это понимать. Я рассказываю то, что узнал от следствия. И пришел к тебе, чтобы не дурака валять, а не навалять дров. Поэтому дослушай, уж.
Когда появился Женька, то, по его словам, в овраге уже никого не было, скорая и милиция уже уехали. Товарищи Женьки после вызова медиков и оперативников разбежались кто куда. Женька пришел домой, а вечером, только я пришел с работы, за ним приехали. Ну и потом машина завертелась: задержание остальных, изоляции, допросы… Вот так, если вкратце. Я верю в то, что рассказал. Ну а ты решай сам. С тем и пришел, чтобы обдумать все это, чтобы знать, чего держаться…
Сергей вцепился в край стола и тяжело задышал. Лицо его налилось кровью, глаза сверкали мстительным огнем.
- И это ты сейчас мне так спокойно рассказываешь? – закричал он, уставившись безумным взглядом в Петра Ильича. - Твой ублюдок сотворил это мерзкое дело, а ты теперь передо мной спокойно смакуешь все подробности! И называешь это разговором? Ха! Хороша семейка! И яблонька, и яблочко! Неужели перед богом не страшно, неужели ни капельки совести не имеешь?
- Успокойся, пожалуй…
- Да не надо меня успокаивать! - кричал Сергей. – Не ты ли горделиво посмеивался, когда у костра на шелепинской даче твой сын похвалялся, что он без всяких «образованиев» держит весь район в кулаке, что если он захочет, то любой лизать будет его ноги, будь то мужик или баба? Что главное в человеке все-таки сила, она, мол, первична, а ум приходит потом, он, дескать, производное? Не ты ли поддерживал его? А мы-то все думали, что это все затейливое шутовство, игра в силлогизмы! Жизнь – это борьба! Так? А борьба – это сила! Значит, сила является творящим началом! Ах, как мило было наблюдать за упоением отца и сына! И никто не понимал, что это у вас семейное, это на роду! Шелепины и тысячи таких Шелепиных у тебя всегда были и будут под пятой, чем и кормится твое тщеславие. И, понятно, не только Шелепины! Вот и у сына такой же шаг – давить, давить, давить! Далеко ли яблочку катиться?
- Ну куда тебя понесло, Сергей!..
- Не перебивай! Мне Санек, который из-под твоей пяты старается протиснуть хотя бы голову, рассказывал не раз, что Рябченко частенько выслушивал угрозы со стороны твоего отпрыска, постоянно испытывал всевозможные унижения. Я, дурак, не верил. Спрашивал у Светы, у Евгения Максимовича… Не понимал, что они молчат, опасаясь моей предсказуемой реакции. А теперь, вот, понял, да «поздняк метаться»! А ты сейчас сидишь, Петр Ильич, и, извини, блеешь мне, что не знаешь, отчего возникла свара на пляже, через сколько минут они пошли или побежали, домой ли или за неугодным Рябченко, поясняешь для меня, что телефоны в овраге «не берут», намекаешь, что убийства совершили другие… Издеваешься, да? Надо мной, да? Зачем, Петр Ильич? Все ты врешь! Ведь, отлично понимаешь, что все это совершил твой сыночек, «со товарищи». Налицо и мотив, и способ убийства. Сколько подобных злодейств по сводкам за последние годы случилось в городе? Не знаешь? Сколько с порезами ходят? Зна-аешь! И кто делает их «висяками»? Не знаешь? Зна-аешь! Спасибо, что вывели меня из стопора. Я завтра же выйду на работу и самолично займусь расследованием. Не переживайте, по-тихому займусь. Так сказать, в рамках. В общих чертах я знаю, конечно, что и как случилось. И через шоковый бетон до моего сознания факты дошли. Но надо еще во всем разобраться, во всех мелочах, если что-то в этом деле можно назвать мелочью. Как вы говорите, чтобы «не наломать дров». Обещаю представить в суд подробнейшую аналитическую записку. Как единственно живой родственник, я имею право представлять защиту. И также обещаю наказать мною установленных виновных. И наказать не по закону, потому что вы можете этому закону «открыть глаза». А наказать по справедливости! Всех!
- Да ты что, совсем с катушек съехал?! – в свою очередь взорвался Петр Ильич. - Может, правда, в психушку на время тебя определить? - Он резко встал из-за стола и так же резко опустился на место, пальцы его сжались в кулаки, губы от беспомощности подрагивали.
- Испейте водицы, Петр Ильич, - съязвил Сергей.
Тот машинально последовал предложению и укоризненно посмотрел на Сергея.
- Я пришел к тебе, как к человеку, - грустным, вялым голосом проговорил Барсуков. – А что ты? Наорал, наугрожал, расфилософствовался… Я рассчитывал навести какие-то мостки, так сказать, подобру-поздорову. А ты пугаешь: «самолично расследую», «накажу по справедливости». А что такое «самолично»? А что такое справедливость, ты знаешь? Ты знаешь, что она часто бывает жестока, и почище, чем обычная жестокость, что она бывает актом необыкновенно грубого насилия? Задумайся, дорогой…
- Да уж задумаюсь, Петр Ильич. Только и вы задумайтесь. Я знаю вашу мощь, ваши возможности. Можете меня сдать в психлечебницу на излечение. А что? К чему вам лишние помехи? Только уж слишком явной будет выглядеть защита сына, люди не поймут. Повремените уж до суда.
- Люди не поймут? – хмыкнул Барсуков. Он вдруг резко переменился и лукаво посмотрел на Сергея. – Да люди все что угодно поймут. Они понимают, что жизнь не меняется в отличие от власти, она всегда была такой, как есть. И не к чему поднимать бурю. Они умнее тебя. Они сделают нужный вид и промолчат. И даже внутренне особо не осудят – я-то защищаю сына, а не кого-нибудь. Ты вообще знаешь, что это такое - рубиться за сына? Мальчишка! Заимей сначала своего!
- Заканчивай, Петр Ильич! Не испытывай моего терпения! «Расфилософствовался!» Начни еще меня обвинять! Битый час тут через силу разговариваю с тобой, выслушиваю твое вранье. Чего ради? Мне и так все ясно! Давай, двигай домой!
- Но как-то надо сблизиться? - удивился Барсуков. - Говорить-то как-то надо?
- Что? Сблизиться надо! С кем? Еще раз повторяю – уходи!
Петр Ильич грузно, с выдохом поднялся, прокашлялся и молвил по-отечески снисходительно:
- Что ж, я попытался, сделал шаг, и в этом отношении оправдался сам перед собой. Никто не может осудить меня за это. Даже ты! Отдыхай, Сережа! Не копи в себе злость, мой тебе совет. Взорвать она тебя может.
- Не нужны мне ваши советы, обойдусь. И … уходите уж бога ради!
- Ну-ну! Прощай!
ххх
Проснулся Сергей рано. Может, потому, что не вышел на вечернюю прогулку. Хотя понимал, конечно, что дело в другом. Вчерашняя беседа с Петром Ильичем, ясно, не способствовала крепкому сну. И, опять-таки, понимал он, не в этом дело. Да, встреча больно ранила, обострила чувства. Но!.. Она как-то развернула Сергея, выставила перед ним необходимость решения массы вопросов, главным из которых являлся вопрос – как жить дальше! Не потому, что он прозвучал вчера от Барсукова. Тот всегда знает, как жить завтра и на века. А потому, что пришло, видимо, время решать, а не покорно ждать, когда подобные Барсукову ублюдки решат за тебя! Именно сейчас, этим утром. «Пушка выстрелила», как говорят в народе! Это ли не сигнал? А, значит, а значит…
Действительно, как быть? В сущности, он знал, приблизительно, как быть. Долго думал во время прогулок. Но серьезно не воспринимал, потому что понимал, что многое продиктовано эмоциями. И решение окончательно никак не созревало. Он все еще выискивал иные пути. Но не находил. И думал, думал, терпел, терпел… Знал, что люди поймут, обязательно поймут – они знают, что после такого горя восстановиться непросто, и, уж, во всяком случае, быстро не удастся. Но вот теперь закрадывалось сомнение - как поймут? С надеждой на его возрождение, на его справедливый ответ. Его, ведь, многие знали и уважали. Или поймут так, как предсказывал Барсуков – обреченно и молчаливо: против ветра, как говорится?..
Ему стало стыдно от своей растерянности, от своего неполного знания жизни!
Получалось, что Барсуков задавался правильными вопросами. Пусть неправильны его выводы, но вопросы верные. И это отвратительно было сознавать. И как жить, и что люди подумают и что они ожидают…
Вот отчего не спалось. Он лежал неподвижно на диване и слева направо и справа налево оглядывал свою комнату, свою «конуру», как высказался Барсуков. Опять он! Уже светало. Окно все отчетливее отбрасывало свет раннего утра на старенькие обои, потертые платяной и книжный шкафы, устаревшие продавленные кресла, убогие стулья, примитивный аквариум, давно уже отжившие свой век телевизор, магнитофон и, как символ всего утраченного, огромный обеденный стол под белой скатертью. Они со Светой после смерти родителей специально, уже много лет, не меняли весь интерьер квартиры до самого последнего дня, как память о былом, самом дорогом.
Да, нехотя соображал он, все, конечно, надо менять, клеить, убираться по-настоящему, чтобы не терзаться лишний раз воспоминаниями. И менять все вообще, не только мебель и обстановку, но и отношение к жизни, к случившемуся. И время пришло, надо прорываться к другой жизни, хочется тебе этого или нет. Надо искать и обретать ее новый смысл! Сколько раз это можно повторять?! Но теперь браво, Барсуков, ты сам зажег фитиль!
Сергей сел, отвалился на спинку дивана, забросил руки на затылок и взлохматил волосы. Он всегда делал так по утрам, прикидывая план на предстоящий день. И сегодня впервые не изменил привычке. Итак! Что надо сегодня сделать?
Во-первых: сейчас надо позвонить Сане, условиться о встрече, поговорить, извиниться, узнать новости… Во-вторых: перед этим забежать к бабе Клаве, попросить прощение за ор, да и вообще. Переживает, наверное. Все-таки, вся их жизнь – с ней. Ну и, в-третьих, надо увидеть Галю. Нехорошо, совсем нехорошо, что обошелся так с ней. А ведь она тоже испытала шок, ей тоже нужна помощь. И, может, совсем непростая.
Но прежде всего надо хорошо настроить самого себя, люди-то все знают, давно все передумали и могут малейшую искусственность принять как равнодушие. Держаться достойно и искренно! Не ссылаться на судьбу, не жалеть себя, не обвинять кого-то, не обещать впустую и не клясться в чем-то. И главное – попросить у всех прощение за отчуждение. Иначе не поймут, посчитают себя мелкими, недостойными его людишками, а свои готовые советы – никчемными, не по рангу состряпанными.
Да-а, что ни говори, «загладиться» перед всеми – гораздо труднее, чем вынужденно выслушивать успокоения. Здесь попроще. Здесь ты в пассиве. Правду – кто скажет? И ты это понимаешь, а потому заведомо готов выслушивать излишне мягкие соболезнования и пожелания, как требуют того правила. Пусть это и не совсем удобно. Но надо, для людского понимания надо.
Да-а, и тут есть свои сложности. А что делать?
Чтобы отбросить всю эту философию, или«сопли», как сказал Барсуков, (опять он!), Сергей крякнул и, шлепнув ладонями по коленам, резко поднялся и направился в ванную.
ххх
Баба Клава, как будто стояла у двери, сразу же открыла.
- Ох! – радостно выдохнула она и притворно осуждающе покачала головой. – Сережа! Ну, проходи, проходи, милый! Привет, тебе родной! Дай обниму, дай-дай! Вот так, вот так, вот так! Я уж все глазенки высмотрела, все шаги на площадке выслушала, а тебя нет и нет. Разве ж так можно?
Сергею ничего не оставалось, как молча опустить голову. Да и что тут скажешь? А баба Клава продолжала свое материнское клекотанье:
- Вчерась вечером видела, как к тебе приходил Петр Ильич с участковым-то нашим, думала, что за тобой – так сердце и упало! А потом, смотрю – нет, ушел Фомич, ушел вместе с нашей Ниночкой - домовицей. Слава богу, думаю! А тот барин еще долго сидел у тебя, стало быть, о чем-то серьезном гутарили? Ну да ладно, чего я держу тебя в сенцах, проходи-проходи прямо в горницу, а я чайку соображу. Раскудахталась, старая!
Сергей прошел в комнату, огляделся, как будто вечность не был здесь, и сразу почему-то отметил, что по убранству она превосходит Сережину (Барсуков?). Те же фотографии на стенах, но уже в обновленных рамках, телевизор другой, шторы иные на окнах, кресла новые, стол… Может, раньше и не замечал этого, давно не был, еще до трагедии, все работа-работа. Чаще Света бывала.
Через минуту-другую вошла с подносом Баба Клава.
- Ты уж извини, сынок, - снова заговорила она, расставляя посуду. - Оставила тебя одного, а этого нельзя делать. Одному тебе сейчас нельзя. Ты должен выговориться, соскочить со своей боли на привычную тропку и пойти по ней, пусть и другим шагом. А то и до другого горя, не дай бог, недалеко. Без обиняков скажу, нечего мне тебя утешать и делать вид, что большой беды не случилось. Случилось, это правда.
Но ты мужик, а потому должен все превозмочь раз и навсегда и свободно вести разговор. Со всеми, не только со мной. Бог нам дал слово – зачем? Чтобы мы могли и с ним, и между собой свободно общаться, без всяких притворств. И только он вразумит, верно осудит, укажет путь… Я, вот, к батюшке схожу, договорюсь. Тебе с ним надо обязательно встретиться, вы ж, почитай, друзья.
Сергей слушал и думал, почему она так рассуждает? Вряд ли потому, что она старая, что ей ничего не надо менять, не надо создавать свое лицо. В ее словах не чувствуется умысла, лицемерия. Рубит, словно топором! Но от них веет искренней добротой, поддержкой, и на душе – теплеет. Как это у нее получается? Но, ведь, получается!
- Хватит, баба Клава, - попросил он и с надеждой посмотрел на соседку. – Вы извините меня за то, что накричал тогда на вас. С этим я и пришел. Спасибо, конечно за чай, но времени нет, бежать надо. Дела ждут, люди ждут. Непростая у меня работа, сами понимаете.
- Да уж, как не ъ понимаю? – обидчиво возразила соседка. – На тебя многие надеются. Но, вишь ты, ждут. Никто мне не звонил, не справлялся ни о чем. Все понимают. И, вот крест кладу, Сережа, каждый желает услужить тебе, помочь. Это тоже трудно пережить, но надо. Не отворачивайся от людей, поимей выдержку.
- Да ясно, Клавдия Степановна - согласился Сергей, и тень нерешительности пробежала по его лицу – Раз уж вы сказали, что никто не звонил, то не могу не спросить. Что и Галя не звонила? Как она, ничего не слышно? Думаю зайти, извиниться…
- О-ох, Сережа! – Баба Клава задумчиво покачала головой. – Я ей говорила, что ты сгоряча так ей нагрубил, что с горя это, а в горе человек сам не свой, даже самому себе непонятный. Она, конечно, соглашалась, но как-то… Ты бы видел ее глаза! Мне так кажется, знает она всю тайну свершившегося, но это тайна такая страшная для бедной девочки, что вряд ли ей по силам ее осмыслить и перенести. Боюсь я за нее! Вот и в тот раз, кинулась она к тебе раненой пташкою, а ты… Неправильно это, нехорошо. Ей доброе плечо нужно сейчас, а его-то и нет. Понять ее можешь только ты, а ты отвернулся. Да-а…
- Да что вы такое, баб Клав…
- Тако-ое, сынок, такое. Не хуже тебя, закрылась в комнате и лежит. Работу забросила, учебу забросила… Капитолина Ивановна мечется, бедная, не знает что делать. Ходила к врачам, те осмотрели, что-то прописали. Но.… Уговорила ее сходить к батюшке. Тот бает, что хорошо бы ей в монастыре месяца на два поселиться, успокоить душу. Мол, послушание и молитвы почище любых лекарств лечат. Так-то, дорогой. Не знаю, что и добавить. Но ясно одно, хоть у тебя и своего горя через край, однако не бросай ее, спасай, она теперь твой огонек!
Сергей слушал, сжав кулаки, лицо его раскраснелось. Он долго молчал, упершись взглядом в пол, стараясь перебороть ворвавшуюся боль.
- Ух, Клавдия Степановна, не думал, что вы так мне напрямую.… А, может, и верно, так и надо, а?! - проглотив комок в горле, не своим, сипловатым голосом медленно проговорил он. – Дурак я, дурак! Вы же знаете наши отношения… Все шло к тому… И вдруг!.. Что же я тут сижу с вами?! Что же вы меня не прогоните, баб Клав?! Не броса-ай! Да как вы могли подумать! Неужели усомнились во мне, а? Если так, то теперь вы, баб Клав, поступаете нехорошо. Ох, нехорошо! Какие-то чаи!
Он на минуту замолчал. Молчала и баба Клава. И подумалось ему, что при первой же встрече, да еще с кем, с почти родным человеком, не выдержал – «достойно» повел себя, с «выдержкой»! Но не извинился, и тихим голосом произнес:
- Еще раз спрашиваю, баба Клава, не звонила Галя?
Баба Клава на удивление спокойно, но жестко ответила:
- Нет!
- Тогда я побегу, нечего рассиживаться.
Сергей резко поднялся и шагнул в прихожую. Но в тот же момент услышал за спиной еще более жесткое:
- Сядь, Сергей! И не дури! Опять наломаешь дров! Сядь, говорю!
Сергей не смог ослушаться, такого окрика от бабы Клавы он также не ожидал. А та, поджав губы, строгим взором и властным перстом молча указывала на стул.
- А ну, посмотри мне в глаза, - продолжала она. – Что видишь в них? В твоих я вижу совесть, но с бесовщиной. Теперь боюсь и за тебя. А что видишь в моих?
- Не знаю, - потерянно ответил Сергей. – Не хочу…
- Не хочешь видеть? Вижу, и смотреть не хочешь. Стыдно! А ведь ты умный парень! Должен был понять, что мои слова от любви, а не от укора. Стала бы я тут перед тобой… Больно нужно! А в моих глазах, Сереженька, ты увидишь лишь опаску. Увидишь знакомое мне с детства страдание оттого, что в который раз мне приходится наблюдать, как людей, попавших в беду, отрывает друг от друга непереносимое горе. Горе лишь потом сплачивает, когда все понимать начинают, что надо единиться. А поначалу оно, как зверь, отдирает друг от друга и единично раздирает. Во-от…
Сергей покорно молчал, а баба Клава, теребя скатерть, продолжала:
- Вот ты схватился сейчас… А куда побежишь? И с чем побежишь? С каким словом? Все хорошо обдумать надо, Сережа. Женщина – тонкий орган. Она может и осудит даже. Ты думаешь, если с налету заскочишь, погладишь по головке и все? Не та-ак надо. Да и нельзя сейчас к ней, хворая она еще. Да и Капитолина Ивановна не пустит, обида у нее на тебя. Погоди малость, сама соберусь к ним. А уж потом ты, продуманный. А сейчас успокойся, посиди. Помолчим вместе, так лучше.
И они надолго замолчали. Баба Клава, свесив голову на плечо, теребила бахрому скатерти. Сергей, откинувшись на спинку стула, прикрыл глаза и медленно покачивался из стороны в сторону. Баба Клава…
… …Баба Клава – Клавдия Степановна Божко – была из тех женщин, которые по жизни незаметны. Они вроде бы и есть, и в то же время вроде бы их и нет. Они не докучливы, не мешают никому жить, дружить, любить, горевать, они как мудрые старые деревья лишь молча наблюдают за всем и так же молча покачивают своими «ветвями», сопереживая, сочувствуя, радуясь. Таких женщин мало и потому на них редко кто обращает внимания. Реагируют обычно на других.
Родилась она в большой благонравной зажиточной семье. Был у них свой хутор, своя земля, свое немалое хозяйство и, естественно, были привлекаемые по найму работники. Такие семьи в свое время подпадали под разряд кулацких. Всем заправлял отец Степан Митрофанович, жизнь которого сводилась к тому, чтобы вовремя удобрить, вспахать, засеять, убрать и продать излишек на уездной или губернской ярмарках. Этим и жила семья.
К пятидесяти годам от непомерного труда пальцы его рук напоминали уродливые ветви хилого березнячка, неизвестно как образовавшегося на небольшом клочке усохшего болота при въезде в его двор. Этот березняк - словно вывеска для гостей: гляди и запоминай, кто и как тут работает.
Мать - Евдокия Ивановна – управлялась по хозяйству, растила, кормила, обстирывала, лечила девятерых детей, смотрела за работниками, следила за строгим исполнением житейских и духовных правил. Среди верующих по округе была почитаема.
Семья росла дружная, жила с достоинством. Тяжек труд на земле, но он значился, как единственный честный путь по жизни, дарованной свыше. Семилетняя Клава уже тогда уяснила, что только каждодневный труд поднимает человека, одаряет уважением со стороны других.
Но как бы ни уважали Митрофановича соседские хуторяне, как бы ни ценили его за слово и за благотворительность земские власти, но пришла однажды другая власть – сначала в лице комитетов бедноты, а потом и Советов. Зимним днем явились пьяные уполномоченные, предъявили мандат на арест и высылку, увели всю скотину, выгребли все закрома, погрузили на воза всю мебель, прихватили и технику. Отец, было, схватился за ружье, мать, как наседка, охватила детей, но что они могли против злорадствующих членов…
Клава помнила, как старших ее братьев, которые, как умели, сопротивлялись, кусаясь и царапаясь, выбрасывали с крыльца прямо в снег. Помнила, еще, как вели скрученного веревками отца в одной рубахе, как плакали за ним хуторские работники.
Всех раскулаченных по округе направили под Иркутск. За два года «новой жизни» из девятерых детей осталась только она одна – Клава…
Первое время после «возвращения домой», если это можно было назвать возвращением – за неимением мест устраивались в «освобожденных» от песка пожарных подвагонных ящиках - жили в вырытой землянке. Жуткие годы! Нищета, злорадство, в колхоз не принимали, на работу выгоняли только в страду и только подсобниками, да такими, чтобы не могли «навредить» ни новому человеку, ни общественной животине. О личном земельном наделе бесполезно было и мечтать.
Потом старые знакомые уговорили отца переехать в другой район, в небольшое развалившееся село, которое вот-вот должны были переименовать в колхоз. В колхозе отец стал кучером, возил начальство на различные совещания. Приметив, как отец ухаживал за лошадьми, молодой, но ухватистый председатель, заинтересовался им, частенько начал влазить в душу, заводить долгие разговоры о пережитом. Так отец стал «советником» по работе на земле. Так председатель разрешил переехать семье, предоставив просторную комнатку полуподвального типа, с земляным полом, но с печкой.
Потихоньку-потихоньку семья зажила. Мать часто плакала, но это были уже другие слезы. Не верилось, что кончились беды, что надежда уже замигала маячком. Однажды мать, словно утвердившись в чем-то, высказалась о том, что ее, надо полагать, давно мучило, и о чем она давно хотела поведать дочери:
- Ты, Клава, послушай, что скажу. Это тебе наказ на всю твою жизнь. Я уже прожила много жизней: и хорошую, и плохую, перенесла и девичью, и мужнюю опеку, и материнскую и отцовскую. И сейчас живу непонятно какой. Со мной вот так никто не разговаривал, всё было намного суровее. А что делать? Жизнь такая была, выживать надо было. Тут не до ласки, не до тепла. Сумела постичь своим умом – живи, нет – погибай. Но я уяснила одно, и тебя прошу – уясни! Было у меня на кого злиться, даже, веришь, желание убить. Но как-то разом поняла и мужу наказала, отцу твоему. Наверное, через бога поняла – а кто ещё правду подскажет?! Поняла, что никогда не надо злобиться на людей! Чтобы не случилось! Ведь, говорит господь –«… не понимают, что творят!» Не понимают, понимаешь? Значит, надо всегда разбираться. И в этом клубке, где тебе искать помочи? Только в церкви! Ходи туда чаще и все вопросы решишь. Истинно так, поверь. А горлопаны эти – что они могут тебе присоветовать? Да ничего, муть только на душу наведут.
- Да как же не озлобляться, мама, - возражала Клава. – Ведь, что с нами сделали? Как враги набросились! Что пришлось перенести?
- Враги? Да какие это враги, дочка. Так – одурманенные несчастные люди. Да еще и голодные. Враги – это чужие, пришли, чтобы присвоить, убить.
- Так и эти присваивали и убивали!
- Молчи, дочка! «Эти» захотели навести свой порядок, еще не знают какой, но свой. В головах у них все перепуталось, они еще не понимают, что надо работать, тогда и почет, и достаток, и всем хорошо. Не может быть равных людей, всегда один другого краше. И ничего тут не поделаешь. Это как детишки от одной матери. Получится у этой власти? Вряд ли. Но бед она натворит много, потому, как против божеского порядка пошла. Насытятся они, ее герои, но дальше что? Что дальше, глупые!
Эти слова Клава, потом Клавдия всечасно держала в памяти. И когда случилась трагедия с соседями, когда остались одни перед миром крохотулечки, она ринулась словно в бой, чтобы защитить их, помочь устоять. Ей, проработавшей тогда уже более сорока лет в городской больнице, конечно же, не разрешили не только усыновить детишек, но и опекать их – за шестьдесят уже было. И тогда она все силы направила на то, чтобы отстоять квартиру.
Так она вошла в жизнь осиротевшей семьи Бойко, прочно и навсегда.
… Сергей встрепенулся:
- Вы это насчет монастыря правду сказали?
- Да, сынок.
- А ей говорили?
- Нет, сынок. Жду.
- Чего?
- Тебя. Какой возвернешься в жизнь.
- И какой я?
- Ну, не безнадеги.
Она вздохнула, встала, обошла стол и обняла Сергея.
- Родненький ты мой! Вижу, кипишь ты, а лед внутри. Оттаивай, дорогой. Помаленьку, но без роздыху. Иначе – беда-а. Как мама моя любила повторять, царствие ей небесное: «Горе одолеет, никто не пригреет!». К Гале сходи, но не спеши. Знай: больше горя, ближе к богу! Душу ей надо успокоить, а как? Не хочется мне ее в монастырь засылать, боюсь, совсем там приживется. А вот в церковь с ней надо бы сходить.
- Да что вы, бабушка. Она и слушать не захочет…
- Э-э, сынок, в жизни всякое наплывает. Вот и ты, и Капитолина Ивановна против моих планов.… А как излечить душу? Вот подскажи! Любой знахарь не сподобит, а он (и она показала пальцем вверх) – сподобит!
Клавдия Степановна отошла от Сергея, приблизилась к небольшой иконе в восточном углу комнаты и перекрестилась:
- Господи! Иисусе Христе, сыне божий, помилуй ее, рабу горькую, благослови, спаси и сохрани и ниспошли счастливую долю!
Сергей встал и с умилением поблагодарил:
- Спасибо, баб Клав, спасибо! Пошел я, пожалуй, извините.
Баба Клава медленно повернулась, перекрестила Сергея и покачала головой:
- Иди с богом, Сереженька. Помни и думай. И заходи.
Баба Клава долго смотрела через окно на Сережу, пока его угнувшаяся долговязая фигура не исчезла в парке. По дороге, словно испугавшись кого-то, проносились в оба конца машины. Старались убежать от осеннего ветра и прохожие, закутавшись в плащи и куртки. Даже бездомные собаки с обиженным видом высматривали одним им известные убежища, чтобы уединиться от этого скучного мира.
Осень с каждым днем утверждала свой пожухлый печальный образ, отбирая у людей тягу к радостной жизни, понуждая их думать о грустном, о греховном. “Ах, Сережа-Сережа - думала баба Клава. – Так уж установлено, что тоска обязательна для человека. Наступает период, когда и небо серо и земля черна, и никакая тварь не зарождается. А жить надо! Крепись, дорогой!”
Тихие слезы катились по извилистым дорожкам дряблых щек мудрой женщины.
ххх
Выйдя из подъезда, Сергей сразу же набрал номер Сани:
- Привет, Александр Петрович!
- О-о-о-о!
- Да-да, это я. Не разыгрывай удивление, ждал, небось.
- Не то слово, не то слово. Ты где?
- Да на свежем воздухе, где еще?
- Ну, привет!
- Ну, ответ! Время у тебя есть? Встретиться надо.
- Эт точно, надо! И время есть! Но только после обеда, в «Сизо» надо съездить, да и так, по мелочи.
- По-онятно…
- Да ничего тебе не понятно. После обеда – в самый раз. Мои старики уже на даче. Лодку собираются вытаскивать из реки. Для них это целый обряд. С утра наловили рыбы, ухой хотят угостить. Представляешь, два старичка с удочками на берегу? Идиллия! Пригласили меня, на подмогу, так что ты в самый раз окажешься. Сам-то как, в норме? Хотя зачем спрашиваю, ясно и так.
- Ничего. В норме. Ты тоже извини…
- Ну и хорошо! Давно надо поговорить. Все только о тебе и спрашивают. Ладно, ты прогуляйся пока, загляни на работу. Наверное, не лишним будет. А я через полтора-два часа позвоню. Идет?
- Так - значит так, деваться некуда. И правда, на работу заглянуть будет не лишним.
Работа! Сергею совсем не хотелось туда заглядывать – так, машинально ответил Сане, не поняв даже, что ответил. Ляпнул, одним словом! Но теперь уж нечего отступать, когда-то все же надо это сделать.
Его работа находилась на улице Толстого и представляла собой небольшой аккуратненький домик с чистым двориком, в котором размещалась уютная беседка, и с крохотным палисадником, в котором Света выращивала свои любимые цветы. Этот домик скорее походил на обыкновенный скромный жилой домишко, который никак не хотел сдаваться многоэтажной цивилизации, а наоборот -красовался всем на диво. Вот этот «лучик света» и любили все клиенты Сергея.
Трудно было взойти даже на крыльцо, не то чтобы пройти в комнату. Запах цветов, будто сочувственно смотревших на него, застоявшиеся запахи комнат, немудреная рабочая мебель, все возвращало в иной мир, вчерашний, такой знакомый и обкатанный. Сергей прошел к дивану, присел, охватив голову, и на минуту застыл. Потом встал и подошел к столу. Надо было сделать хотя бы один звонок, надо было хотя бы с чего-то начинать! И он позвонил Марине.
- Марина, привет! – поприветствовал он и начал судорожно соображать, о чем вести разговор. Но в голове сразу чудом все прояснилось.
- О-о, Сергей Васильевич, здравствуйте! Я так рада, что вы позвонили, я так беспокоилась…
- Не надо, Марина! Я тоже рад тебя слышать. Но сейчас не об этом. Никто еще не переманил тебя?
- Что вы, что вы! – ее голос звучал с особенной теплотою и участием. – Как можно? Подумайте сами…
- Ладно-ладно, Марина! Хочу тебя попросить кое о чем.
- Да!
- Сегодня-завтра разбери, пожалуйста, электронную и обычную почту, составь отчет по поступившим обращениям за те дни, когда меня не было. Особое внимание удели анонимной корреспонденции. Мне также нужны сведения о незавершенных делах, кто из клиентов пожелал расторгнуть договор и т.д. Ясно?
- Да, Сергей Васильевич! Писем пришло – целая куча!
- Хорошо! Ну и по хозяйству – надо будет оплатить коммунальные расходы, налоги, обновить канцелярский ассортимент и т.д. Поняла? Не сильно загрузил тебя?
- Поняла-поняла. Нет, Сергей Васильевич, что вы! Да я все это делаю в обычном порядке, не волнуйтесь. А вы где, в офисе? Вы уже выходите на работу? А то мне там и прибраться нужно, и все в порядок привести!
- Да, я в офисе, Марина. Но скоро уйду. Работу мы продолжаем в обычном режиме. Такие вот дела!
- Ой, как здорово! И как я рада за вас!
- Все, пока Марина. До встречи.
Удивительно, но этот пустой треп вернул Сергея в действительность, ему стало намного легче и все окружающее, и услышанное вернуло обычное рабочее настроение.
ххх
После встречи с Сергеем, утвердившей Петра Ильича в нехорошем предчувствии, шансы провести следствие и суд «как по маслу» не то, чтобы обнулились, но поубавились. Теперь надо было решать все по-другому. Нет, опасностей не прибавилось, выход имеется, но вот работы прибавится.
Петр Ильич вышагивал по шикарному ковру огромной зальной комнаты и сосредоточенно думал, что скажет сыну, который вот-вот должен подойти. Важно было не только то, что он скажет, что он предложит, но и что ответит сын, насколько он будет согласен с ним.
Дверь отворилась и в комнату, как обычно, влетел Евгений.
- О, пап, ты уже здесь? – выпалил он и прыгнул в кресло. – Что случилось, к чему придумал какой-то серьезный разговор?
Петр Ильич, скривившись, посмотрел на сына и, по-своему успокаиваясь, нарочито медленно, с расстановкой произнес:
- Вот я сейчас стою перед тобой, развалившемся в кресле, и недоумеваю, как ты можешь в твоей ситуации с усмешкой задавать мне эти дебильные вопросы и казаться беспечным? Ответь мне!
- Ладно, пап, не начинай. Все я понимаю. И что? Надо каждый день лить слезы, валяться у тебе в ногах, просить, заклинать? Так что не топи баню, я не хочу мыться. Какой есть- таким и принимай!
- Ух, ты, - изумился Петр Ильич, – научился говорить. А что ж ты у следователя на всю прямую кишку засунул язык, и все спрашивал меня, как отвечать? Где же твой гонор тогда был? Ответь мне!
- Где-где! В рифму ответить, что ли? Но неудобно дерзить высокому папе. Или лучше бы было мне нести там всякую хрень напропалую, а то и правду матку?
- Да-да, в этом ты пра-ав! Хм, наглец! Хоть в чем-то пра-ав! Но только скинь с себя мерзкую уличную браваду, настройся на серьезный лад и слушай, что я буду говорить, дур-рак. Первому следователю ты, слава богу, ничего конкретного не сказал. А твои дружки?
- Да тоже! Хотя он их попервости здорово нагнул. Они, чуть ли не сотрудничать, готовы были. Козлы! Чо с них взять?
- Козлы не козлы, а если новый следователь расколет их, они и тебя потянут. Но ладно. Три дня назад прибыли адвокаты, которых мне посоветовали привлечь. Они уже начали работу. Они же уверили меня, что надо создать общественное мнение, что дело нужно передать самому опытному следователю, чтобы все сказали, что если уж этот ничего не увидел, то и не было ничего. Потом встретятся с тобой и расскажут поминутно, что было на пляже, как и почему ты оказался на месте преступления, что делал там, как вернулся домой, отлучался или не отлучался, звонил, не звонил, ел, не ел, пил не пил и т.д. В твоих интересах заучить это насмерть! Потому что новый следователь такой дока, что даже меня страх берет.
- И зачем нам такой?
- У-ух, умник! Зачем! Глухой, что ли?
Петр Ильич снова зашагал по комнате. Уцепившись одной рукой в подбородок, а другую руку закинув за спину, он походил на чеховского героя, согбенного жизненными обстоятельствами. Евгений промолчал и насторожился.
- Я был сегодня у Сергея Бойко, слова разные друг другу говорили. Посмотрел бы на него ты! Совсем убитый человек, жить не знает как! А ты, сидишь и все тебе смехуечки!
Была надежда у меня, хоть и слабая, но была, разрешить все по-деловому. Но он, как скала! Я даже думаю, не задержи тебя тогда оперативники, он бы убил тебя. Он уверен, что его сестру и Рябченко порешил ты и твои друзья. Более того, он займется собственным расследованием и обязался всех причастных наказать по-справедливости. Не по закону, а по справедливости. Разницу видишь?
- Да ладно тебе, пап! Убил-бы… Видишь ли ра-азницу… Вижу! Чо стращать?
- Ты просто поражаешь меня! – вскричал Петр Ильич и зашагал быстрее. – Господи! И в кого только это дитятко уродилось! Ты на себя посмотри: здоровый, под два метра, атлет, глаза голубые, волосы льняные, череп правильной формы – ну прямо красавчик, розанчик, эдакий! А где же мозги твои, дорогой? Довеском пошли? Нет, ну вы послушайте его! Он никак в толк не возьмет, что дело серьезным лицом оборачивается! Что Бойко спуску не даст и будет воевать! Что ему наплевать на закон! Понимаешь меня, балбес?
- Да понимаю, - недовольно выдавил Евгений. – Только причем тут балбес, дурак…
- Да притом! Это, как ты говоришь, «правда- матка»! Ни черта ты не понимаешь! Ты думаешь, если я вытащил тебя на подписку, если я выискиваю по крупинкам нужных свидетелей, влиятельных помощников, то и все в шляпе? Можно кукарачу петь? Не-ет, милый! Погоди! Ты хоть знаешь, скольких это стоит денег?
- Да сделаешь ты все, пап! Ну чего ты загоношился? Это и в твоих интересах. Неужели тебе будет приятно слыть в народе таким отцом?
- Что?! – снова вскричал Барсуков. Он подскочил к Евгению, схватил его за волосы и затряс со всей силы. – Да очнись ты, голова садовая! Что я, ради себя пекусь?
- А ради меня, что ли?! – взорвался и Евгений. – Пусти, ошалел совсем!
- Да как с тобой иначе! – брызгая слюной, закричал Петр Ильич. – Вот, гаденыш! Он думает, что не он, а я в тисках! Да мне по херу своя репутация, легко отойду от дел при случае. Тем более, что на пенсии. А тебе вот предстоит париться и, может быть, всю жизнь! Способен уразуметь?
Евгений молча оправлял свои волосы, стараясь не глядеть на отца. Он явно потерялся от его гнева, но побитым не выглядел.
- Скажи мне честно, ты надеешься не получить никакой кары? А?
Петр Ильич прошел к буфету, плеснул коньяку и жадно выпил.
- Чего молчишь?
- Думаю, - спокойно ответил Евгений.
- О чем же, интересно? – наступал Петр Ильич. – Думает он!
- О том, например, с какой стати ты так взволнован, - убийственно спокойно и даже с ноткой издевки ответил Евгений. – Что, собственно, произошло? Пацаны, допустим, мои приятели решили проучить нахамившего им «ботаника». Ну догнали его, не на пляже, ведь, учить! Зачем людей пугать? Ну исполнили. При этом, понятно, перегнули палку. Очень жестоко, согласен. Но вошли в раж, бывает. Так за это и ответят! Я-то причем? Меня там не было! Я не участвовал! Я забеспокоился, что их долго нет, и пошел за ними. Все видели! Какая такая кара мне уготована? О чем ты орешь?
- Что-о-о!
- Да-да, что уж такого непоправимого произошло?
Петр Ильич плюхнулся в кресло, закрыл лицо руками и замычал.
- Повторяю! – продолжал воодушевленно Евгений. - Ну повздорили на пляже пацаны, с кем по молодости не бывает? Ну разняли их девчата, я помог. Ну попросил уйти этого Евгения от греха. Он – ни в какую, принялся совестить нас, учить, оскорблять. Потом все успокоились, все хорошо. Брэк, разошлись по углам. Но мои парни решили его отбуцкать по-настоящему. Выпили и побежали за ним. Прибежали, а там такое.… Вот и все. Гражданский долг исполнили, позвонили, обеспечили.… Все! Чего ты так разошелся?
Петр Ильич порывисто встал, подбежал к Борису, и со всего плеча врезал ему оплеуху.
- Чего я разошелся? – выкрикнул он и продолжал бессвязно. – А то, что все было не так, и ты это знаешь! И Бойко знает! Да ты опозорил меня, всю семью нашу! На себя плюнул? Хорошо! На нас зачем? История на весь город гудит! Да тебя надо изгнать из него! Не место здесь! Ты, ты же зверь! Наглая скотина! Ты – мой сын? О, господи!
- Пап, выпей еще коньяку, - как ни в чем ни бывало съязвил Евгений.
- Что?!
- Коньяку, говорю, выпей. И успокойся. Как мальчик, ей богу.
- Не сметь употреблять имя бога!
- Да ладно, тебе! Слушай, что скажу. Если с родителями пацанов толком поговорить, а ты это умеешь, то можно представить все так, как я расскажу сейчас. Свидетелей-то нет никаких и, уверяю тебя, не будет, камерной записи нет – не дошли еще до того, чтобы по оврагам камеры размещать. Галя, подруга Светы? Да она насмерть перепугана – не пикнет! Я посоветовал! Посоветовал и своим пацанам. Взял свои старые майки и сходил к ним. Разбил им носы, забрызгал майки кровью и сказал, чтобы они недалеко спрятали их. И пояснил, что когда придут за ними и начнут беседы, и найдут майки, сказать, что подрались между собой, испугавшись жуткой картины. Выясняли на кулаках, сообщать полиции или нет. Нож чтобы выбросили. Вот и все! Что я неправильно сделал? И что тебе предстоит сделать? Сущий пустяк – дать их родителям денег, и взять с них обязательство - обо всем молчать. Ничего не видели, не слышали. Все! А ты тут до инфаркта себя доводишь. Где же твоя сила, отец?
Петр Ильич ошалело смотрел на своего сына. Он понимал, что нужно что-то сказать, чтобы развеять свинцовую муть услышанного. Но не знал, как это осуществить. Надо было не просто сказать, а сказать такое, чтобы заткнуть его поганую глотку!
Он последовал совету и прошел к столу, где оставил бутылку армянского. Сделав внушительный глоток прямо из горлышка, он вернулся в кресло, тяжело опустился и вперился взглядом в пол. «Что же это?! За что?! – думал он. – Когда я упустил?.. В своем ли он уме? Ведь это же чудовище, а не отпрыск. До сего момента я надеялся, что он просто дурак! А оказывается в нем дьявол сидит, не иначе! »
Барсуков каждой каплей крови почувствовал, что случилась страшная трагедия, которая теперь не уйдет. И почувствовал, что надо начинать серьезно действовать, надо защищать себя и этого идиота, по крайней мере, надо начинать стараться. А что поделаешь? Бездействие совсем губительно!
- Сын! Что же ты со мной делаешь? Ни капли понимания или сочувствия нет! Ну что мне делать, чтобы пробить тебя? А, может, убить? Или себя порешить?
Последние слова Евгения Петровича выскочили сами собой, он даже не заметил, как выскочили. И он испуганно посмотрел на Евгения.
- Валяй! Посмотрю, как это у тебя получится! Только у меня есть более разумный выход, раз уж тебя на кардинальное решение потянуло. Убей моих парней, меня-то зачем? Меня там не было, сколько раз повторять? И свали все на Бойко, отомстил, мол, за сестру. И хахаля ее кончил за то, что не смог защитить ее. Как профессионал, убрал все улики, разыграл роль безутешного брата. Проще простого! Что? Слабо? Валяй!
- А вот и сваляю! Я устал уже вытаскивать тебя из твоих бесчисленных драк и потасовок. Но то ладно, то можно было списать на молодость, лихачество. А сейчас – смерть! Двоих! И ты так спокойно об этом говоришь, да еще предлагаешь новой смертью защитить себя! Ужас! Уйди с глаз моих! Ненавижу!
ххх
Галина Краснова работала начальником паспортно-визовой службы одного из РОВД города. Приехала из Ростова по приглашению тети, Капитолины Ивановны, получившей инвалидность по зрению и потому рано ушедшей на пенсию. «Галочка, милая! - писала она. - Как только окончишь техникум, переезжай ко мне. Работу я тебе найду, не беспокойся, связи остались. Сменишь обстановку, начнешь новую жизнь! Ну что ты там с мачехой комнаты делишь? Она хоть и хорошая женщина, но чужая, и граница между вами всегда будет. И ей неудобно искусственно строить отношения, и тебе неудобно. А уж как отцу за этим всем наблюдать да подлаживаться! А тебе скоро надо будет замуж, строить свое гнездышко. И на какие шиши? Где сейчас найдешь самостоятельного парня. Все так и норовят оттяпать кусок, извини за грубость. А у меня нет никого: муж умер, знаешь, дети за границей и возвращаться не собираются. Наоборот, к себе зовут. А зачем мне к ним? Я там сразу умру!
Вот и останется тебе квартира, живи - не хочу! Оно, конечно, уход за мной, какой-никакой, нужен, не без этого. Но помощь мне будет большая, и дети успокоятся, когда узнают, что я у племянницы под присмотром. Так что, решай! Ты же знаешь, что я всегда напрямую луплю, извини за грубость. Вот и сейчас, все без обиняков высказала. Пока, Галочка! Приезжай! Привет отцу!»
Галя обсудила это письмо с отцом, отставным военным летчиком, но продолжавшим еще работать в гражданском аэропорту. Дмитрий Иванович явно был растерян, хотя и согласился, что это был самый лучший выход из сложившейся ситуации. Он всегда соглашался с сестрой, бывшей заведующей отделом пропаганды и агитации горкома партии. Так уж повелось – кто привыкает командовать, того не переделать.
Жена ушла от него уже как пятнадцать лет, недавно он встретил женщину, милую, добрую Татьяну – Татьяну Ивановну Кац, которая наконец-таки скрасила его быт, привнесла тепло. Но вот с Галей они никак не могли подружиться. И не то, чтобы ссорились, а посмотреть со стороны – будто стеснялись друг друга. И что только Дмитрий Иванович ни делал, не-а, ни в какую! И сестра, Капитолина Ивановна, приезжала, и сам ездил к ней. И с Галей говорил, и с Таней. И на море их возил, и… А сейчас вдруг прилетело письмо… И выход был как будто найден. Грустно, конечно! Но, если в жизни что-то начинает меняться, то, как правило, эти изменения продолжаются. Таков закон, противиться не к чему.
- Ты, дочь поезжай, - заключил Дмитрий Иванович. – Я уже ездил, а второй раз без Тани как-то неудобно. Да и боюсь я её. Сейчас опять накричит, обвинит, скажет - это все твоя дурацкая нерешительность!... Она понятливая, поймет. Да и ты пойми, лучшего наставника по нашей теперешней жизни тебе не найти. Давай, с богом! И… извини.
Галя приехала к Капитолине Ивановне. Она любила тётю за её решительный и прямой характер, за жизненную хватку и… романтичность. Как такие противоположности уживались в этой хрупкой маленькой женщине – непонятно! Но вот в одночасье пролетит ветром по житейскому быту, да с криком и матерком перевернет все вверх дном, «полетает» еще немного для обозрения, а потом уладит все по-новому и, успокоенная, уставшая бухнется в кресло, обопрется на подлокотник рукою и с улыбкой, надолго унесется в другой мир – попробуй её возвернуть оттуда! Часто в такие минуты она вдруг начинала читать стихи или рассказывать что-то интересное, больше комическое, из жизни чтимых ею писателей и просто людей культуры, её друзей.
Отец Гали всегда недоумевал, как легко она разрешала все его проблемы, как грубо, просто, но верно.
- Ну, сестра-а, ну ты даешь! – поражался он. – Как военный штурмовик в своих очках – просто отскочить невозможно! В кого только такая?
И начиналось обычное: «…как только в голову могла прийти такая нелепость…», «… и это ты считаешь нормальным, по-человечески справедливым?» - и т.д., и т.п. А заканчивалось неизменным благодарением отца, мирным чаепитием.
С тетей они сразу определились во всем, что касалось ближайшего будущего. Капитолина Ивановна поставила непременным условием продолжать учебу в институте. Да, на заочном отделении, да трудно, но тяготы всегда заставляют быть в тонусе. Немаловажным она считала необходимость общения Галины со своими сверстниками, нельзя ограничиваться работой, слишком молода для того, чтобы замыкаться в своем тесном мирке. Наоборот, надо всячески расширять знакомства, стараться обрести как можно больше друзей! Тогда интереснее жить, легче достичь высоких целей . Что касается работы, то обязалась устроить ее в паспортный отдел РОВД, у них там как раз идет перетрубация, есть вакансии. Да и перспектива есть расти по этой службе, по этой женской усидчивой службе.
Спорить было бесполезно, да, собственно, и выбора не было. Все правильно, по жизни идти надо. И уже через неделю Галя пошла оформляться на работу. Конечно, с Капитолиной Ивановной, с этим «фронтовым штурмовиком». А месяцем позже они начали совершать «налеты» на юридический факультет университета, где Галя встретит свою судьбу, своего Сережу.
Вот сюда-то и направился Сергей после того, как посетил работу.
С Галей он встречался давно. По его меркам. Почти год. Точнее – десять месяцев и тринадцать дней. Это до трагедии, сейчас выходило уже больше года. Точнее – год и десять дней.
Он быстро шел по невоспринимаемой им улице и, стараясь подавить нервное напряжение, высчитывал даты знакомства, даты встреч, которые залегли в его сознание на всю жизнь и безуспешно старался запустить механизм мышления, более или менее ясной логики, позволяющей сконцентрироваться на главном – на предстоящей встрече.
Как вести себя? Как говорить и о чем? Ну, о чем – ясно! Но как? Баба Клава предупреждала, просила не спешить, хорошенько все обдумать. Хорошо ей предупреждать! А как исполнить? И как ждать, откладывать?
Больше всего, как ни странно, мешала любовь. Он благоговел перед ней, он всегда терялся от ее кроткого, умного, ничем не омраченного взгляда. Он словно причащался, покорно, осмысленно. И каждый раз при встрече и расставании необходимо было какое-то время, чтобы заметить реальную жизнь вокруг. Она никогда не просила говорить правду, потому что неправду ей говорить было нельзя. Каким взглядом сейчас она посмотрит на него, и как можно ей сказать сейчас неправду?!
Он так любил ее, что уже на подходе к дому всегда слышал ее запахи, дыхание, видел, как улыбаются ее улыбкой цветы в крохотном палисадничке, ощущал ее ладони на перилах лестничных площадок. Он заходил в прихожую ее квартиры и замирал, и Капитолина Ивановна всегда одергивала его:
- Ну что застыл? Проходи, Галя стряпает, уже заканчивает. – И добавляла: - А цветы, негодник, опять забыл!
Да, с цветами всегда случалась беда. Его душа была постоянно переполнена чувством неземного праздника в его жизни, такого праздника, что цветы, этот, по его мнению, жалкий донжуановский атрибут, как-то выпадал из памяти. Галя не обижалась, а вот ее тетя воспринимала это как дикость.
Сергей ускорял шаги. Ладно, думал он. Чего это я про цветы? Может, сейчас купить? Бр-р!.. Самое время сейчас! Лучшего момента не придумаешь! Он ей как-то пообещал, что на свадьбу подарит все не подаренные за год цветы, привезет к загсу в огромной вазе и осыплет ее всю с головы до ног. Вот к этому торжеству, дескать, они будут к месту. Торжеству!
Они собирались зарегистрироваться в один день со Светой и Евгением Максимовичем. Только Света просила немного подождать – Жене должны были выделить вот-вот новую квартиру, потом им предстоит сделать какой-никакой ремонт, после чего можно будет отпраздновать сочетание браком сразу обеих пар и новоселье. Причем, новоселье двойное – вместо Светы соседкой бабы Клавы станет Галя.
Господи! Как все перевернулось! И как не к месту сейчас об этом вспоминать! Сергей подбежал к дому, взбежал на третий этаж и нажал на кнопку звонка.
ххх
Из сизо Шелепин вернулся расстроенный. Он стоял у окна, жадно курил, смотрел куда-то вниз, но ничего не видел. Черт его дернул согласиться на защиту по самому громкому на сегодняшний день делу, делу с большим резонансом в области, а именно – делу о причастности Барсукова и его дружков к зверскому двойному убийству ! Хотя понятно, что черт этот – Петр Ильич, друг семьи и т.д. Он втихую его вынудил. Даже родителям не сказал: то ли побоялся, то ли притворился, что не видит в этом ничего нелогичного. Сам, дескать, должен уже решать, взрослый, не первый день работаешь. К тому же все дело будут вести известные адвокаты. А ты – на подхвате. В отчете потом отметят, что участвовал, а это для карьеры совсем даже неплохо. Так вот и согласился! И как теперь объяснять Сергею?
Как и ожидал, за первой удачей сразу же угодил в тупик. Местный «следак» и областной «важняк» приперли подозреваемых по-настоящему, тем ничего не оставалось, как начать говорить, но вдруг – «никого не видели, ничего не слышали». Почему? Кто их надоумил?
Александр надеялся, что его защита ни кому неизвестных шалопаев, без роду и племени, как говорится, развалится сама собой под чистосердечным их признанием, что сработает «помощь следствию», а, может, и невменяемость, и все пройдет гладко. Ни перед Сергеем не будет стыдно, ни перед самим собой. И вдруг в последнее время – «никого не видели, ничего не слышали»…
Кто мутит было ясно. Петр Ильич ищет качественной защиты, защиты на вранье и цинизме. Пригласил прожженных адвокатов. Не перестает использовать и его защиту. Как же, друг семьи! Но Сергей! Что он скажет, как отреагирует? Он же еще ничего не знает!
Шелепин отошел от окна, вернулся к столу и нажал кнопку вызова. Татьяна удивительно быстро открыла дверь.
- Да, Александр Иванович!
- Ты вот что. Унеси, пожалуйста, чай и можешь идти домой. Входную дверь закрой, хочу побыть один.
- Что-то случилось? – озабоченно спросила она.
Шелепин поморщился. Ему всегда претило такое «теплое участие» к своей персоне со стороны секретарши. И если бы не ее умение вести делопроизводство да изредка проявляемую им мужскую слабость, она давно была бы уволена, а на ее месте сидел бы просто паренек. И как было бы здорово!
- Ну что может случиться, Таня? Черт возьми, перестань!
- Да мало ли! - с тенью обиды ответила Татьяна. – Что уж спросить нельзя?
- Та-аня! Ничего не произошло, понятно? Ни-че-го! Пожалуйста, управляйся быстрее и оставь меня одного, ясно!
- Да куда уж яснее!
Она подчеркнуто четко повернулась, вышла из кабинета, вернулась с подносом, поставила на него стаканы с остывшим чаем и удалилась.
Шелепин глубоко вздохнул, брякнулся в кресло и автоматом унесся в прошлое. Сергей был дорог, Сергей был настоящий друг… Думать надо крепко…
Они познакомились давно. И как-то сразу – напрочь.
… На втором этаже старенького здания университета, где базировались гуманитарные факультеты, вдоль широких каменных перил прогуливался небольшого роста паренек. Так себе! Одет неброско, но опрятно. Что интересно – в галстуке! В среде бесшабашного студенчества – галстук? Попахивало провинцией. Но вдумчивое лицо и выразительные глаза значили куда больше. «Фигура» источала интерес, пройти мимо было сложно.
- Ну что ты маешься, как бедный родственник? – снисходительно вопросил Саня и протянул руку. – Я – Саня Шелепин. А ты?
- Сергей, Бойко, - ответил «бедный родственник».
- Факультет?
- Юридический. Ты тоже оттуда.
- Не-а - с филфака.
- Да нет, - хмуро ответил Сергей. – Я знаю. Я давно тебя заприметил. Еще с первой лекции.
- А я, что-то, нет!
- Врешь!
Сергей внимательно посмотрел на Шелепина.
– А почему врешь – не знаю, - спокойно, но с досадою продолжал Сергей. - Предлагаешь знакомство, а врешь. Привык?
- Ты чо это? – удивился Шелепин.
- Да так. Знаешь древнюю поговорку: спереди блажен муж, а сзади – вскую шаташася? Чего пыжишься? Налетел тут – кто, что… Бывалого из себя корчишь?
Шелепин остолбенел! Это же «чистый» студент !
- Ну, ты это.… Ну, даешь! – сбивчиво выговорил он. Запал обычного трепа моментально угас. Он почувствовал силу этого провинциального парня, словно неожиданно в зубы получил. Захотелось простительного общения.
И его желание было принято.
Они решили не идти на лекцию по философии – скучно! Сергей, правда, поначалу закрутил головой, но давление однокурсника, его предложение показать кусочек города, познакомить с пляжем в эдакую-то жару перевесили студенческие обязанности, и он бодро зашагал вслед.
На полпути Саня уговорил зайти в «лавку». Что это
за пляж, если не захватить холодного вина и что-нибудь перекусить? И никаких возражений! И перестань, Серега!
Пляж ничего особенного не представлял. Песок, разноцветные зонтики, куча распаренных тел. Невдалеке волейбольная площадка, пара киосков, торгующих пивом и чебуреками, запах которых чувствовался еще далеко до подхода. Общий гомон, негромкая музыка и ленивые голоса спасателей.
- Пойдем к площадке, - предложил Саня. – Там часто играют на деньги, иногда интересно.
Они расположились совсем близко, среди болельщиков и простых зевак. Саня расстелил газетки, на которые оба сложили свои пожитки, сумки со снедью.
- Посиди немного, я мигом за пивом, - выпалил Саня и, не дожидаясь возражений, помчался к киоску.
Сергей, не отрываясь смотрел на воду, на ее сверкающую рябь за буйками, на важных пожилых пловчих, на юркую молодь, и ему было приятно погружаться в такую систему безделья и наслаждения. Хотелось и себе окунуться и так же забыть про все дела на свете.
- А вот и я! - снова выпалил Саня. – Чего застыл? Принимай!
Холодное пиво приятно защекотало горло.
- Хорошо, правда? – сказал Саня. – Ничего тебя не сдерживает: ни одежда, ни нормы, ни правила. Лишь запах песка и воды. Слышишь запах воды? Скажу точно – это материнский запах. Она своей прохладой успокаивает людей, воспитывает их.
- Да ты философ, - улыбнулся Сергей. – Тебе нельзя пропускать лекции.
- Это не я, это природа. Давай посмотрим на игру.
Играли четверо на четверо. Совсем еще юные, но крепкие загорелые парни. Сразу замечалось, что это были не любители, а поднаторевшие в игре ребята – выверенные пасы, хлесткие удары, уверенные прыжки. Но главное, на что можно было обратить внимание – глаза игроков. В них горел явно не спортивный азарт.
- Во лупят! – причмокнул Саня. - Песок летит во все стороны! Вполне допускаю, что из какой-нибудь детской спортивной школы. Ну и молодежь! Даже здесь зарабатывает! И ставки у них довольно крутые.
Сергей серьезно посмотрел на Шелепина.
- Да-да, - продолжал тот. – Не удивляйся. Я недавно разговаривал с такими, говорят, ничего особенного, все нормально, просто формируем мотивацию. Ведь каждый из них мечтает стать профи, где получают космические бабки. Так-то! Ты сам-то когда-нибудь играл?
- В волейбол – нет, в футбол – да. Но не на деньги.
- У-у, скучный ты человек. Одним словом провинциал. Из какого села?
- Ну почему провинциал? Здесь я родился, а вот рос в детдоме.
- Ух, ты! А по виду такой зашоренный! Ладно, не будем о грустном, потом расскажешь!
Сергей не успел ответить. Мяч с шумом опустился рядом и отскочил на несколько метров назад. Песочный «веер» опустился на газеты, попал в пиво.
- Ребята, вы бы поокуратнее, - прокричал Саня.
- Да ла-адно!
- Во, борзые! - заворчал он. – Попробуй вот с такими пообщайся. Давай отодвинемся немного.
Они передвинули «лежбище», и Саня предложил по маленькой вина, раз не пошло с пивом.
- А, может, сначала окунемся?
- А, давай! Только осторожно, тут сильное течение!
И они побежали к реке.
Вода была прелесть! Она действительно по-матерински приняла их, наполнила свежестью. Они, было, поплыли к буйкам, но на полпути вернулись. Течение действительно было сильное, а дополнительных усилий прилагать не хотелось. Хотелось понежиться.
Минут через десять они вышли на берег, по-собачьи отряхнулись и направились к своему месту. На волейбольной площадке слышался громкий шум, отдельные визгливые крики.
- Во дела, - проговорил Саня. – Ругань за деньги, что ли?
Сергей с отчаянием сплюнул:
- Как я не люблю эту матершину! Веришь, сам практически не матерюсь, и терпеть это не могу.
- Ну и зря! Мат – отличное средство для запугивания, некоторые владеют этим блестяще. Щас продемонстрирую, если что.
Они подошли к месту, газеты были порваны и усыпаны песком, на них и на разбросанной одежде виднелись чьи-то следы. Глубокие следы вообще были повсюду и не только от ног. Кое-где виднелись кровяные плевки. Шелепина мгновенно прорвало.
- Вы чо, бараны! – закричал он. – Вас же культурно попросили…
- А вы чо, козлы, сами не могли пересесть? – тут же прекратив спор, зло выкрикнул рыжий увалень, видимо, главный.
Шелепин, угнув голову, сделал несколько шагов к нему и нанес сильнейший удар с левой. Тот улетел, чуть ли не к воде.
- Ах вы, обмылки! На кого, пидоры гнойные…
Собственно, Саня начал демонстрировать запугивание. Однако расчет не оправдался, а, напротив, послужил сигналом.
Он не успел завершить матовую тираду. Двое пацанов бросились в ноги с криком отчаяния, трое насели сверху, засыпая голову песком и мутузя со всех рук.
Остальные с жутким криком ликования пошли на Сергея, и вот он, отмахиваясь и стараясь не упасть, стараясь пробиться к задыхающемуся Сане, вдруг словно упал в прошлое, сопроводил свое бойцовство таким отборным детдомовским матом, что игроки на секунду опешили! Но лишь на секунду! Поток его внезапного красноречия исчез. И он, защищаясь, лишь приговаривал:
- Да что же вы, мелюзга, да что же вы…
Пока сам не упал и не ощутил множество ударов по спине, голове, ногам, по всему, что было телом…
Сергей потом часто вспоминал этот поход к реке, это «побоище». Его удивляла неистовость, с которой пацанята пошли на старших. Даже в детдоме он не наблюдал такого. Там подлые уколы мщения и – все! А здесь, на виду у всех, целая рубка! А Саня весело восхищался забавным приключением. Уже тогда они продемонстрировали полярность своих взглядов, оценок…
…После того, как их изрядно потрепали на пляже, друзья уже не расставались. А в тот день Шелепин сразу же затащил Сергея к себе домой. Они почистились, приняли душ, заклеили ссадины, словом, как могли, привели себя в порядок.
- Все нормально, - не умолкая, приговаривал Саня. – Может, и к лучшему, будет что вспомнить. Кто ж ожидал от них такой прыти? Ничего, Барсук разберется и накажет, кого попало. Он по этой части мастер.
- А кто такой Барсук? – прошипел Сергей, не отрывая ваты от разбитой губы.
- Да так, знаешь, друг детства. Садик, школа, туда-сюда. Все вместе. Кто он? Сызмальства мой добровольный защитник. Так бывает. Понравится кто-то с первых шагов, и уже не оторвать. За что, про что – черт ведает, а со временем и подавно. По жизни сто очков даст мне вперед, а так – обычный бык. Без царя в голове. Поднялся в нашем районе на фоне общего разгула. Крут! Авторитет, типа. Он-то и отогнал эту свору от нас.
- А-а, крупный такой?
- Да. Спортсмен, но тупой. Готов на что угодно, и слово держит. Бабы от него – у-у-у… Он, кстати, от них тоже…
- У вас что, много общего?
- Да нет. Совсем нет. Просто уважает меня за ум, больше не за что.
- А ты его за кулаки?
- Скажем, за помощь. Да ты не дрейфь, познакомлю, сам все увидишь.
- Может, и познакомишь, но не скоро.
- Это почему же?
- Так его же милиция забрала. И дружков его. Там же костоломка была. Руки, челюсти … «Скорая» даже приехала. Видел же!
- А-а, ты об этом, - усмехнулся Шелепин. – Так его же через пару часов выпустят. Если не уже.
- Шутишь?
- Да какие шутки! У него такой папа. Один звонок и порядок.
- А кто он?
-Замглавы администрации, что ли. Или отделом каким-то руководит, не помню. Но очень мощный, все руководители боятся.
Сергей нахмурился. А Саня встал, раскрыл холодильник, и начал расставлять на столе закуску, явно довольствуясь её разнообразием.
- Та-ак, что там оставлено милому чаду? Ага, колбаска, селедочка, салатик, икры немного, отбивные, сметанка… У-у, столик ничего, сойдет. Надо будет объявить благодарность. Ты, это, Серый, пока я тут колдую, пройдись по квартире, посмотри, как я живу. Точнее, как мы живем. Угу? Давай-давай!
Квартира, конечно же, произвела на Сергея впечатление. В такой ему не приходилось бывать. Особенно удивила просторная зала с окнами во всю стену, длинные книжные стеллажи, по центру массивный стол из красного дерева, над ним такая же массивная люстра, вдоль увешанных картинами стен два кожаных дивана, несколько кресел у ажурного столика, напольный телевизор – сразу всего не усмотришь. Он прохаживался по комнате, стараясь ни к чему не притрагиваться, но руки тянулись сами собой. Живут же люди! Он с детства знал, что никогда не создаст себе подобного комфорта, так что вряд ли стоит к этому стремиться. Понятно, если ты ученый, если обрек себя на каждодневный труд, без выходных и праздников, ради поиска чего-то нужного, важного для всех людей, тогда можно хотя бы частично оправдать максимальные удобства. Хотя и это спорно. Ну а уж если просто ради того, чтобы блеснуть перед друзьями своим «умением жить», то стоит ли транжирить свои силы? Такая, вот, была у него философия.
- А кто у тебя родители? – выкрикнул он на кухню.
- Да так, обычные трудоголики, – откликнулся Саня. – Проходи, все готово. Ща расскажу.
Они уселись за стол и Саня предложил:
- Давай, кстати, за них первый тост. Сегодня отмечают на даче юбилей – 30 лет совместной жизни. С ума сойти! Я, наверное, так не смогу. Шутка ли, треть века с одним человеком.
- Но ты ведь тоже человек?
- А что я? Живу с ними, но как будто где-то далеко. Нет, внимание и любовь испытываю, чего говорить. Балуют меня, лелеют.… Но, понимаешь, такое чувство, что они уже смирились, что из меня ничего путного не вышло, и что пусть будет, как будет. Вот стараюсь возродить у них надежду. Давай!
Они выпили, и Сергей снова задал вопрос:
- Так кто они?
- Ну как сказать. В общем, обыкновенные ученые. Для меня поступление в вуз было давно запрограммированным шагом. Родители, оба биологи, оба с ученой степенью, трудятся на благо Родины в НИИ при университете. Они и не представляли иной дороги для своего чада. Мама моя, Инна Николаевна, хоть и не была довольна тем, что ее Санечка предпочел точным наукам нудную юриспруденцию, но желание сына остаться в семье, заниматься под руководством лучших учителей подпитывает ее материнскую любовь. Помню, как она понятно отреагировала:
- Что ж, Санечка, очень хорошо. Я теперь довольна уже одним только тем, что каждый жизненный шаг ты всегда будешь сверять с законом.
Отец мой, Алексей Ильич, отреагировал не совсем понятно, но проще, как и стоит реагировать давно отдавшему бразды правления семьей в женские руки. Он лишь поддакнул:
- Ты, Саня, сам себе Сусанин. Так ли? Мать права. Не так ли?
Ох уж эти родители-юмористы! Им бы в гуманитарной сфере поупражняться! Ладно. Чего теперь?
Он налил по второй и со вздохом поднял стакан:
- Вот так, Серега, легко и просто решилась моя судьба. Давай за меня – простого и сложного!
Сергей улыбнулся. Выпили.
- Бери икру, Серый. Не стесняйся. Бате кто-то поставляет с Востока. Офигенная! Кетовая! Намазывай и не забалдеешь!
Сергей попробовал. Он ни разу еще не вкушал такой деликатес.
- Класс! Спасибо! Наверное, все морские запахи в ней!
- Давай-давай! И расскажи теперь о себе немного, а то я вообще про тебя ничего не знаю. Хотя ты мне сразу понравился. В тебе есть то, чего у меня нет, чувствую это! Ты только извини, что разговорился, что так открыто несу черт его знает что, а остановиться не могу. Ладно?
- Ладно, успокойся, – поморщился Сергей. Он отложил приборы, вздохнул и закинул руки за спинку стула. – Что о себе рассказать? Признаться вот так просто меня об этом никто и не спрашивал. У меня все по-другому, в отличие от тебя. У меня не было ни отца, ни матери. Рос и воспитывался в детдоме. Не мед, сам понимаешь. Родители насмерть разбились в аварии, когда нам с сестрой было на двоих восемь лет. Мы чудом остались живы.
- Прости, не знал!
- Да брось, откуда ты мог знать?
- Говоришь, восемь на двоих?
- Светке три годика было в ту пору. Сейчас такая красавица. Музыкальное училище заканчивает.
- О-о! Как-нибудь познакомишь!
- Ладно. Ну вот. Ни сестер, ни братьев, ни бабушек, ни дедушек.… Прикинь, и отец, и мать, тоже были детдомовские. Тупик! Соседи помогли, милиция, завод. Словом, худо ли бедно ли, но оформили.
- Прости.
- Было так тяжело, вспоминать не хочется, поэтому и ты – не проси! Пришлось насильно впитать в себя весь дух этого мерзкого мира. Грубо излагаю?
- Да-а, ничего пока…
- Я бы запретил все эти дома. Или бы определил на место воспитателей стоящих людей. А там и сейчас, как были, так и есть сплошь ворюги и садисты. Честно! Во-о.… Сразу, после двух-трех случаев, отгородился ото всех, понял, что иначе нельзя. Верить нельзя никому. Стал нелюдим и замкнут. Смысл всего старался уловить сам, без советов. А иначе никак! Среди маленьких извергов, обделенных нормальной жизнью, понятное дело, царил дух издевательства друг над другом, доносительства, вранья, холуйства. Ничего излагаю?
- Хм, прикольно! Да ты не комплексуй, попроще.
- Да уж… Кто, на что был горазд! Но я понял сразу одну вещь! Справедливость воцарялась жестко как сверху, так и снизу. Не просто жестко, а жестоко! А значит, чтобы не оказаться лохом, не быть битым, осмеянным и униженным, надо было научиться принимать решения самому лично. И держаться его до конца. И ни на кого не надеяться, даже на самых близких. А для этого надо было развивать в себе наблюдательность и анализ. Во-от. Меня уважали, по-настоящему уважали, Саня! И не столько за дерзость, сколько за умное слово и способность держать его.
Так взрослели детдомовские, так взрослел и я, Сережа Бойко. И повзрослел. И не жалуюсь. Вкусил всего. Так что, давай теперь за меня, за такого, как есть! Не против?
Они выпили, помолчали. Саня закурил.
- Не ожидал, - ответил он. – Но как-то ты уж слишком высоким штилем все преподнес. Души нет, один устаревший пафос. Нарочно, что ли!
- Ну почему? - усмехнулся Сергей. – Своеобразная ирония! А потом, однажды Свете я пообещал, что завяжу с поганым жаргоном, вообще, с матерщиной, что брошу курить, не буду махать кулаками, стану следить за собой, начну усиленно читать, по возможности слушать музыку, стану умным и поступлю в университет. И она будет гордиться мною, и брать пример с меня, и заживем мы счастливо, как мечтали.
- Опять за свое? Лучше о Свете два слова, для полноты картины.
- Пардон! Я уже говорил, что Света у меня славная! Я ее никогда в обиду не давал. Бил нещадно обидчиков! Она очень сильная и справедливая выросла. А еще – скромная, заботливая, нежная. Для меня – чистый ангел! Как только встречу такую же – сразу женюсь!
- Ну, ты даешь, Серый! Нарисовал образ! Разве такие бывают?
- Вот познакомлю – увидишь!
- Ха! Тогда выпьем за нее, если не против!
- Скажешь!
Выпили, закусили, еще теплее посмотрели друг на друга.
- Ну, а родители?
- Родители? Тогда я что мог понимать? Соседи позже рассказывали, что были они технарями на авиационном заводе: папа – Василий Михайлович, работал мастером в сборочном цехе; мама – Марина Митрофановна – инженером в конструкторском бюро. Говорят, хорошие люди были, уважали друг друга. Ну, это, как водится, про покойников всегда так говорят. Хотя мы чувствовали уже тогда, что хорошая была семья. Да и на работе их ценили. И это благодаря заводу, каким-то чудом оставили за нами родительскую квартиру. Столько лет нас дожидалась. Так что, повезло – из детдома сразу в свое гнездышко.
- И что, никто не пытался усыновить?
- Смутно помню. Кажется, пытались, но по одному, а мы хотели быть вместе. Сложная была история, возня какая-то долгая. Не помню…
- Да-а, брат, - вздохнул Шелепин. – Судьба у тебя, не позавидуешь. И чо теперь-то? Каковы планы? Я никогда не мог и не могу находить какие-то нужные слова в таких случаях, извини. Боюсь что-нибудь ляпнуть. Давай лучше помянем твоих родителей, коли вспомнили…
… Шелепин снова подошел к окну. Который день уже стояла непогода. Вот и сейчас привычно начал накрапывать дождик. Прохожие укрылись зонтиками и походили на разноцветные черепашки. Машины зашипели еще громче, еще недовольнее. Пожалуй, вся эта слякоть надолго, думалось ему. И от этого становилось грустно. И почему-то стыдно за природу. И за себя. И эта грусть, и этот стыд шевельнули в нем ожидаемую годами жалость к себе. Он вдруг ясно осознал, что никакими разноцветными зонтиками ему не удастся теперь защитить себя от дождя возникших так нежданно проблем. Он понимал с сарказмом, что спокойная жизнь кончилась, что как там ни говори, а начались «предварительные судебные слушания». И что подступила вплотную та неотвратимость,
которая заставляла принимать тяжелые решения.
Приоткрыв окно, он достал сигарету. Но отложил, подошел к сейфу, вытащил бутылку коньяка, налил, выпил и лишь после этого закурил и снова осел в кресло.
Кто был Серега для него? Пардон, кем он е с т ь для него? Даже с этим сейчас нужно разбираться! Семь лет прошло их совместной работы, дружбы, жизни. Если верить родителям – настало время смены крови и еще какой-то хрени у человека, время меняться человеку! Неужели они с Сергеем не изменились? Если да, то насколько?
Сергей! Вот он весь сейчас перед глазами, поверх всего мирского правопорядка, неприемлемого им!
Простых слов не понимает, он, будто боится их! Он не желает общаться на обыкновенном нормальном языке. Он считает, что простота – это от нежелания думать, от глубинного дикарства, хамства, всегда хорошо скрываемого. Каково? Он все куда-то стремится, сам не зная куда, стремится и боится опоздать. Это в его стиле идти, не зная куда, и бояться опоздать! Да, в его! Появится маячок, и он плывет туда, дрожа от ожидания. Всех забывает, все бросает. Каково? А потом – опустошение, не сожаление или растерянность, а опустошение, с бесовской смешинкой взгляд и сцепленные зубы. И молчание, которое, по его выражению, хорошо прочищает душу.
И что делать? С этим постепенно свыклись все его приятели. Приятели? Да не было у него приятелей! Он вообще не терпел вблизи себя бездарь и резко отшивал всех, кто был неинтересен. Свыкся с этим и сам Шелепин. А что делать? Если ты единственный его друг, то надо. Но единственный ли? И друг ли? Он умеет влюблять в себя всех, притягивать и поглощать всех, кто попал в его поле зрения. Он растворяет каждого, кто ему интересен, в своем мире чистоты и поиска. Растворяет и бросает, и уходит дальше. Не слабо? Так он влюбил в себя и моих родителей, и меня, и Свету, и Галю. И приходится только ожидать того времени, когда он надумает уйти…
Сама теория его взаимоотношений предусматривала многоуровневые нелогичные пульсации: возгорание – затухание – пустота – ожидание; встреча – разрыв – уединение – надежда. Нелогичные? Тогда ненормальные, что ли?
И так со всеми, каждый раз, без всяких исключений. И никак нельзя вернуть его к нормальной жизни! Никак примирить с ней!
Он жил всегда только своей сверхзадачей, жизненные потуги других его мало интересовали. Чего стоили его размышления о дружбе в одной из бесед, которые случались иногда на даче родителей, во время рыбалки. Треп у реки всегда нравился обоим, потому что часто переходил в такие откровения, что потом диву давались и тот, и другой. Диву давались и понимали, что узнавали о себе что-то новое. Приятное, неприятное, но новое.
- Знаешь, - садился на своего конька Сергей. Он любил пофилософствовать. Любил поражать себя своими мыслями, донести их до других, чтобы утвердить в себе и принародно сделать своими убеждениями. Излагал он всегда по-ораторски патетично. - Когда человек мне дорог, и я наслаждаюсь общением с ним, когда становится понятным, что встретил-таки человека по-настоящему интересного, от которого можно набраться чего-то волнующего , такого волнующего, что выбрасывает тебя из приевшейся отвратительной повседневности в новый мир, когда вижу в нем способность объять, приютить и, главное, понять поток моих самых смелых откровений, тогда я стараюсь максимально использовать возможность жить вместе с ним в этом новом для меня мире и жадно дышать с ним единой сутью. Ибо знаю, что время это всегда коротко, до первой заминки.
Потому что один раз, кинув мне небрежно какое-либо незначимое, пустое замечание, он тем самым показывает, пусть и не назидательно, что полностью познал меня, что я ему хоть и интересен, но в тех рамках и границах, которые он по праву «мастера» определил для меня. Его самоуверенность пока еще незаметна, но уже начинает мутить и раздражать, страшно становится от возможного рождения очередной ошибки. Но я все же жду последнего слова, после которого убеждаюсь, что назад дороги нет, как нет этой дороги в наших дальнейших отношениях, поскольку все возрастающая моя оригинальность мутит уже его, и он думает, что те или иные мысли и поступки мне не могут и не должны быть свойственны, что это что-то наносное и ненужное. И уже категорично настаивает на своих границах, причем, с благородным чувством дружеского долга.
И я бросаю его. Без злобы. И даже без сожаления. Я лишний раз уверяюсь, что мир всегда такой, что миру, ощущаемому и приобретаемому всегда свойственно прививать разочарование познающему, чтобы этот познающий чрезмерно не уверовал в себя и знал свое место, место, определенное кем-то. Все трагедии возникают именно из-за этого. И если хочешь мир друга твоего и свой мир сделать немножечко лучше, но однажды понимаешь, что их соединение невозможно, то не продлевай надорванной связи против желания, искусственно. Не старайся смягчить удар, вылечить чувство. Никогда! Потому что родится необоримая ложь!
Всегда ищи, цени и… своевременно бросай. В этом, видимо, счастье! Ибо найти – это не в наших силах, вне нашей воли. Это однажды кем-то подается. А утрата – это не от лукавого, от нас. От нас!
И всегда помни о своей неудаче! Она – лучший учитель!..
…Шелепин медленно наполнил вторую рюмку, выпил, закурил и вызывающе хмыкнул воображаемому оппоненту.
Ладно, думал он. То, как рос в Сергее человек, я не знаю. Сужу лишь по его рассказам. Но я сам - как поднимался и поднимался ли? Кем я стал? Все тем же Саньком, которого взял под опеку Барсук? Или мужем? Александром. Продолжаю быть таким же робким, нерешительным, беззащитным? Или стал умеющим побороться за себя, отстоять свое право выбора?
Санек понимал, что почти ничего не изменилось, все та же дорога! А Александр возражал – нет, я достиг многого, я имею власть, я защищаю людей, а значит сильнее многих. Я многое могу! Мною довольны родители, их друзья!
Но Санек покачивал головою. Довольны ли? Ну что ты можешь? Плывешь по течению и терпишь. Все решения твои заданы другими, все поступки твои – следствие примитивных запросов, мелочных расчетов. Да, ты более прочно стоишь на земле, таких вольный ветер не срывает и не уносит, потому что ты никому не нужен и никем не замечаем. Куда и зачем ветру нести тебя? Кровь твоя изменилась, правы родители, но она стала гуще и чернее. Ты невольно становишься артистом, чтобы – не дай бог! – не растелешиться перед людьми во «всей своей красе». Вот и сейчас ты в растерянности, и не знаешь, как вести себя при встрече с Сергеем и какие слова ему говорить…
Шелепин встряхнулся. Хватит, решил он, так можно дойти до чертиков. К чему весь этот бред?! Что есть, то и есть, что будет, то и будет. Себя не переделать, не дано. Подражать бестолку! Чего распускать сопли, как говорит старший Барсуков? Надо быть просто естественным: ни смелым, ни добрым, ни благородным, ни каким-либо еще, а естественным – вот в чем мудрость. Тебя создали таким, значит это твой крест, и неси его, покряхтывая.
Он встал, посмотрел на часы:
-- Что-то задерживается Серега.… Ну, может, и к лучшему.
Да-а, Серега есть Серега. Он не похож ни на кого. Были у них и ссоры.
Один идиотский поступок Шелепин хорошо помнил. Они решили слетать в Хабаровск на недельку. За икрой, к знакомому отца. Ил-62, восемь часов лета, бизнес-класс, напитки, соки – шикарно! Заспорили о преимуществах авиа над ж\д. О том, на чем лучше путешествовать. Ну, нормальный диспут! Пустяк, а он, Серега, обиделся. Именно обиделся, хотя старался не показать виду! Каким-то словам, сейчас и не вспомнить! Обиделся и от всего отрешился, и тайком, обратным рейсом вернулся в Москву, оттуда домой, и ни звонка, ни весточки. Каково?!
Шелепин встал с кресла, снова закурил и снова подошел к окну. За окном, не переставая, моросил дождь, все такими же, смешными черепашками ползали взад и вперед люди и гневно шипели на лужицах машины. Да, Шелепин хорошо помнил ту поездку, после которой они не общались почти два месяца. Обидно было ещё и потому, что Сергей в коридорах управления иногда бросал на него слегка насмешливый взгляд, словно на надутого ребенка. Он, казалось, не понимал, какую доставил ему боль. Взял бы, подошел, сказал бы: «Извини, старик, перегнул немного, это бывает!» Не-ет! Он всегда чувствовал себя правым.
Помирились, конечно. И опять противно за себя было, подошел первым. Сел за его столик в подвальном кафе. Серега улыбался.
- Знаешь, Серый, злой ты человек, - четко выговорил Шелепин. – И, по сути, нехороший. Набить бы тебе морду, да вот только не осилю.
- Привет, Сань! Не злись. Я и сам не пойму, за что я должен извиняться. Все ждал, когда подойдешь, чтобы сказать это.
- Да заткнись ты! - прошипел Шелепин и подался вперед. – Сам не мог подойти? Ведь, подлянку же сделал ты? Как ребенок обиделся на мою критику и трусливо слинял! Разве не так?
Серый поморщился:
- Ну, вот опять! Какую подлянку? Какую критику? Взял и уехал. И это честно. Лучше, чем манерничать весь отпуск. Разве не так?
- Не так!
- К тому же, надо было очиститься нам обоим, «проветриться», что ли. Я заметил. И это только на пользу.
Шелепин опешил. Он встал, не притронувшись к кофе:
- Он заметил! Нехороший ты человек, Бойко. И пошел к черту, вместе со своей философией.
Так они разошлись тогда, но уже ненадолго. Лед был сломлен.
…Шелепин вернулся к столу. Сергей явно куда-то пропал, надо звонить…
ххх
Бабу Клаву ничуть не волновало то, что Сергей так быстро ушел от нее. Пусть развеется, пусть оботрется среди людей – полезно. Тяжкие думы гнетут насмерть, знала по себе. И незаметно, вроде как, а начинаешь сторониться всех, никакого довольства, никакого роздыху. Мрачнеешь не только душой, но и лицом. И если первое знакомые не сразу замечают, то второе не схоронишь от них.
Самый момент для меня, думала она, сходить к батюшке. Трудное это дело, понимала. С такой-то бедой идти кланяться, испрашивать совета! Да не за себя. Отец Виктор, правда, знал Сергея, не раз принимал его у себя, но сетовал, что тот не ходит в церковь, слабо чтит праздники, не так строго соблюдает посты. С горечью отмечал, что Сергей творит чуть ли не свою религию, по иному смотрит на некоторые положения веры, по своему объясняет их, тогда как этого как раз и не нужно делать, даже греховно. Не раз говорил и ему, и бабе Клаве, что так относиться к вере нельзя, поскольку человек рожден с верой, и не ему решать – верить или не верить, за него давно решили, иначе бы Господу и жизнь творить не к чему было бы, и чад своих наставлять. Все хотят иметь детей, и первым возжелал это Господь. А, значит, дети должны верить своему Родителю, не рассуждая, все принимая и благодаря.
Баба Клава всегда умилялась внешним видом отца Виктора – маленький, невзрачненький, лицо приплюснутое, курносое. Ну, какой из него священник! Но как облачится в рясу, да покроет голову камилавкой, пожалованной за ревностное служение, да степенно пройдет к амвону сквозь улыбчивую толпу желающих благословиться, подставляя руку для поцелуев, да как начнет басовито читать очередную проповедь – первое впечатление сразу меняется и понимаешь, что перед тобой человек, знающий потаенные глубины мудрости божьей. И лица становятся серьезными, каждый внимает с благодарностью и верой.
Баба Клава любила отца Виктора. Он был по-человечески добр и благодушен ко всем, к ней тоже. И, чтобы не огорчить, она старалась придумать, как и с чего начать свое слово. И все размышляла-размышляла, всплескивая руками да причмокивая, все вздыхала-вздыхала, утираясь уголком платка. Оно-то ведь как! Повернешь речь не тем боком, и все – не будет тебе расположения, одни сухие советы. А хотелось бы чего-то душевного, отеческого. Потому и волновалась, и терялась в своих думках. Но терялась-терялась, да решила – бог поможет! Идти надо, тянуть нельзя.
Баба Клава после обедни немного побродила по дворику, посидела в беседке и лишь спустя время, которое по ее представлению необходимо было батюшке для отдыха, взошла по ступенькам на крыльцо небольшого прицерковного домика и негромко постучала. Дверь открыла Пелагея Федоровна, матушка.
- Здравствуйте, - перекрестилась и поклонилась баба Клава.
- Здравствуйте, - тихо ответила матушка и, предупреждая просьбу, продолжила: - Если вы к отцу Виктору, то он отдыхает.
- Понимаю, - смутилась баба Клава. – Но дело уж больно щекотливое и не мирского, а душевного лада.
Пелагея Федоровна вздохнула и отступила во внутрь прихожей.
- Понимаете, - зашептала она. – Мне чисто по – женски его жаль. Отстоять все службы очень тяжело, ноги опухают, болят. Вот и стараюсь, чтобы никто не беспокоил, прости господи! Только ему – ни слова, ладно? Не любит. И недолго, ладно? Проходите направо, я щас позову.
Она ушла, а баба Клава расстроилась. Вот-те раз! А дальше что?
Отец Виктор вышел через минуту, без рясы и какой-то домашний, и усталость его виделась совсем домашняя, привычная взгляду обыкновенного гостя.
- Здравствуйте, - пробасил он приветливо. - С чем пожаловали, слушаю.
- Благослови, батюшка! – метнулась к нему баба Клава и после небольшого поклона поцеловала руку. - Я Клавдия Степановна, прихожанка ваша, помните меня?
Отец Виктор улыбнулся:
- Господь благословит! Как же, припоминаю, встречались,
беседовали. Но давайте присядем, я выслушаю вас.
Они сели в плетеные кресла у низенького столика, друг против друга. Баба Клава, как обычная женщина, закосила взглядом вокруг: чистенькая уютная комнатка в одно окно, по центру стол, цветы, на подоконнике тоже цветы, в уголке икона, у стены маленькая двухъярусная кроватка, рядом с ней полки с книгами. Наверное, детская, подумала она и вздохнула.
- Не знаю с чего начать, батюшка, но начать надо. Вы, конечно же, знаете нашего Сергея Бойко?
- А-а, еще бы! Добрая молва по миру о нем. Понимаю. О трагедии слышал. Упаси господь каждого! Теперь с ним что-то?
- Да, батюшка, с ним, - вздохнула баба Клава. – Вышел он из «заточенья» своего, пошел в люди. Беседовала с ним, увещевала. Но, чувствую, очень горяч внутри, аж до слез доходит. Вот и боюсь, как бы чего не натворил. Ушел утром. А я сразу к вам, который день уж собиралась, да все ждала, пока, как говорится, сам на ноги встанет. Поговорили. Я посоветовала выйти в свет. Не только ж по ночам гулять, нагонять на душу темень.
- По ночам? – спросил батюшка.
- Да-да, втайне от меня! Думал, что я сплю, думал что окликну, затею разговор, а ему, наверное, ни слышать кого, ни видеть не хотелось.
- Сторониться людей – негоже. Это всегда усугубляет, - пробасил батюшка..
- Вот и я так думала, мучилась. Слава богу, сегодня сам зашел. Я и присоветовала навестить, кого нужно, показаться на людях. А сама, вот, переживаю. Оно с одной стороны и ничего, пусть развеется, но с другой - опаска есть. Вот пришла просить вас о встрече с ним, он вас послушает, потому что уважает. Или хотя бы прислушается, тоже немало! Как вы думаете?
Отец Виктор приподнялся в кресле и снова откинулся на спинку.
- Дело это очень трудное, - вкрадчиво начал он. – Сам-то знает, что вы хлопотать придете?
- Знает, батюшка, знает!
- Угу-м. Хорошо. Человек он сложный, скажу вам. Свой царь у него в голове. Но чистый, знаю. Что собирается делать, не говорил?
- Нет-нет.
- Самое лучшее – начать с молитв, они чистят душу, вселяют твердость. Пока следствие, пока до суда дойдет – это не скоро. А я бы его каждодневно наставлял. Первые шаги только такие, а уж что будет потом - господь подскажет.
- Боюсь, батюшка, каждодневно не будет он ходить. Работа, да и все такое… Люди скажут – не верил, не верил, а теперь ударился в бога…
- Чудная ты! Молвы людской боишься, а божеского благоволения просишь. Сколько людей по миру, столько и мнений. А чье мнение мы ценим? Мнение тех, кто верует. Умных людей мнение мы ценим. Для других, видимо, время прозрения еще не наступило. Одно слово – заблудшие! Им помогать надо, увещевать. Не бояться их осуждений, а предварять своими поступками. Поняла ли?
- Поняла, батюшка, - смутилась баба Клава. – Поняла. Только вот все равно боязно, уж такая у него душа ранимая, такая ранимая.
- Нечего бояться! А что прикажешь делать? Ты вот что, приводи- ка его поскорей. Гадать-то нечего. С божьей помощью решим.
- Добро, батюшка, я так рада, спасибо!- отозвалась с благодарностью баба Клава. – Уж как жалко упустить такого парня!
Отец Виктор встал. Встала и баба Клава. Прошли в прихожую.
- Ну а теперь – иди с богом, - молвил он, перекрестив Клавдию Ивановну. - Молодец, что пришла, доброе дело замыслила.
- Спасибо большое, батюшка! Спасибо, что выслушали, что пожертвовали временем! Дай вам бог здоровья!
- И тебе не хворать! Жертвенность – это наша стезя. Лишне хвалить за то, на что господь указывает. Добрая у тебя душа, давно приметил. Но сильно не ублажай, а то еще подумает, что уговариваешь. Зароди в нем надежду и только.
- Да-да, батюшка, это я знаю, этому еще мама учила, царство ей небесное. Еще раз благослови, батюшка.
Отец Виктор молча протянул руку.
С одобрительным взглядом проводила Пелагея Федоровна неурочную посетительницу из прихожей на улицу.
ххх
Дверь открыла Капитолина Ивановна.
- А-а, заявился, наконец! Мы тут переживаем, гадаем, с Клавдией Степановной разговариваем, а ему наплевать! Нехорошо-о.
Она посторонилась, манерным жестом приглашая Сергея пройти.
- Проходи в зал, садись у стола и жди, – приказала она. - В комнаты – ни ногой. Галя только что приняла лекарства и согласно режиму должна часок отдохнуть. А мы в это время побеседуем, сейчас только чай соберу. Давай-давай, располагайся!
Сергей покорно послушался и сел у большого круглого стола. Он не успел ничего произнести: ни «здравствуйте», ни «извините», ни «можно ли…». Но это было нормальным, Капитолина Ивановна была в своем амплуа – резка и пряма. Что ж, это неплохо. Это говорило об уже «осевшем» горе, об осознании, что жизнь должна продолжаться и, по возможности, продолжаться так, как было раньше.
Капитолина Ивановна при встречах с людьми, так или иначе нуждающимися в помощи, не давала никому возможности вставить слово, исключая своей напористой скороговоркой даже секундные паузы. В таких случаях она всегда была уверена, что вставленное слово - суть формальность, ничего общего с делом не имеющее, а значит лишнее и ненужное.
Жила она с Галей в трехкомнатной квартире, еще сталинской планировки, с толстыми стенами и массивным балконом. Сообразно возрасту квартиры и обстановка ее была из той эпохи. Стол, комод, буфет, кресла, стулья были красного дерева, широкий кожаный диван с инкрустированной спинкой, огромный абажур по центру комнаты, крепленый в узорчатой потолочной лепнине, по стенам - фотографии родных и друзей в дорогих рамках – все это и многое другое демонстрировало собой солидность и определенный статус. Здесь не было телевизора, но это выглядело весьма гармонично. Телевизор был установлен в комнате Гали – каждому свое.
Конечно же, вдоль главной стены располагались стеклянные книжные шкафы, переполненные различными собраниями сочинений, журналами, блокнотами. Капитолина Ивановна не признавала книжных полок, она называла их подставками, тогда как настоящая книга должна крепко и значительно стоять на своем месте.
Сергей вздохнул и поправился на стуле. Приходил он сюда нечасто, но всегда чувствовал некую торжественность, дворянскую ауру. Это приятно волновало. Вот и сейчас так и чудилось, что вдруг зазвучит колокольчик и по комнате заснуют разодетые слуги с подносами и грянет домашний оркестр, и начнется пиршество. Да-а…
Но звонок не прозвонил, слуги не забегали, а появилась Капитолина Ивановна с вместительным подносом и строгим выражением лица. Вошла хозяйка!
- Та-ак, Сергей, расставляй чашечки, вот сахар, варенье, не пойму какое. Угостительное, вот какое. Сливки. Вот торт, вчерашний, правда, но сойдет. Нарезай! А я сбегаю за чайником, томиться поставила.
Она ушла, а Сергей опять не смог ничего выдавить из себя. Он разрезал торт, а сам думал, что так не пойдет. Он же пришел узнать, а спрашивать не дают – это ненормально.
Появилась Капитолина Ивановна с красивым фарфоровым чайником. Сергей встал, протянул руки, чтобы помочь, но хозяйка сама водрузила его по центру и, вытерев о фартук руки, устало опустилась на стул.
- У-уф! Наливай, только осторожно, горячий.
Сергей пододвинул чашечки и разлил неимоверно ароматный чай. Кольцевидный парок нежно исходил вверх и наполнял стол волшебными запахами. Капитолина Ивановна горделиво поправилась и горящими, ждущими похвалы глазами, охватила скрупулезно всю фигуру Сергея.
- Да-да, Капитолина Ивановна, - все понимая, улыбнулся Сергей. – Чай превосходный, да и мог ли он быть другим в вашем доме.
- Ой-ой, прямо соловьем запел, - улыбнулась и Капитолина Ивановна. – Какие уж вы, мужики, все одинаковые. На всем, на чем можно, капитал наживаете. А мы верим, что остается? Верим, и жизнь нас бьет, и судьба – а все равно верим. А вы этого не цените! Чего раньше-то не пришел, ждал чего? Или Галя для тебя пустое место? А ведь она тоже пострадавшая. Да еще как!
- Наконец-то, - выдохнул Сергей и улыбнулся.
- Что – наконец-то?
- Наконец-то слово дали сказать. Сколько раз я просил вас, Капитолина Ивановна, не подавлять человека своим натиском. Дать ему, пусть даже виновному, шанс объясниться. И не на повышенных тонах, а нормально. Не-а! Налетите, согнете и развеете впрах.
- Начина - ается! Чем же я тебя – впрах?
- Давайте не будем, Капитолина Ивановна, снова ругаться не хочу. Давайте о деле. Что вам известно о случившемся, что говорила и говорит Галя? Я все эти дни сам не свой был, как на другой планете находился. Клавдия Степановна что-то пыталась рассказать, но я прогнал. Сегодня был у нее, просил прощения. Говорили, но она ничего не сказала, а я побоялся спросить. Остужала меня, приземляла, хочет с батюшкой мне встречу устроить. Вы же знаете, какая она.
- Да зна-аю! Х-эх, с батюшкой! Ну-ну. Хороший она человек, добрый, но я ее не понимаю. Никак в толк не возьмет, что бороться надо не только с теми лишениями, который на нее ее бог насылает, но и с теми паршивцами, которые за бога это делают. Талдычу-талдычу ей, а она в ответ свое неизменное – бог воздаст, он все видит! Столько пережила, а ничему не научилась! Прямо, беда.
Капитолина Ивановна вздохнула и отпила из чашечки.
- Чего сидишь? Пей, остынет. – Она пристально посмотрела на Сергея. – С кем еще говорил?
- Вчера приходил Барсуков старший, Петр Ильич, который. С предложениями приходил, хам! Выгнал его, но он успел рассказать свою правду, к чему для него другая. Трудно мне сейчас, Капитолина Ивановна!
- Всем трудно! Нечего ныть!
- Тем более. Я пришел в первый же день, когда на людей смотреть смог. Не в глаза – мне это не по силам и сейчас, а просто смотреть, как на движущиеся объекты. Мне, главное, нужно было убедиться, что жизнь движется, идет своим чередом. Вот и у вас, мне кажется, идет своим чередом, не замерла или вообще умерла, а движется. И это важно, затем и пришел. Узнать.
- И все? Успокоился?
- Поверьте, этого немало. Но, вы же понимаете… Я же люблю ее! И теперь еще с большей силой, потому что она одна осталась у меня, нет никого больше, кто бы был так мил, так участлив и заботлив… Я в своем чувстве уверен и не отступлюсь никогда. И я знаю, что она мне верит и что у нее такое же чувство ко мне. Конечно же, пришел из-за нее: как живет, как выходит из беды, что думает, что планирует…
- Никогда! – вздохнула Капитолина Ивановна и подперлась кулачком. – Как знакомо это поганое слово. Как часто на него летят девчата, как мотыльки на огонь. И сгорают.
- Извините, Капитолина Ивановна, но вы сейчас говорите не то. Или то? Что значит – никогда?
- Вот, нахал! Да ты хоть знаешь, что Галя чуть не свихнулась, такой стресс пережила, да и по сей день переживает? Хоть в могилу! Ты хоть понимаешь, что она все видела, все-все видела! И каково это для девчонки? Видела, а сказать ничего не может, а самое страшное – не хочет! Ты это понимаешь? Ты хоть знаешь что такое страх? А она жутко боится, именно жутко, до обморока! Вот так! А ты мне тут расписываешь о жизни, о том, что вышел посмотреть, как она движется своим чередом. Вон в той комнате посмотри, как она движется и каким чередом!.. Никогда я тебе не позволю ее тормошить! Понял? Эх, Сергей, Сергей…
Она замолчала. Молчал и Сергей. Он не знал, что говорить. Получалось, что он один оказался невиновным, что он и только он навлек на других беду, на самых дорогих и близких, а сам остался в стороне. И все его двухмесячные переживания по сравнению с переживаниями Гали – тьфу и растереть! Они ничего не стоят, права тетка. И сочувствия от нее не стоит ожидать. А что стоит ожидать?
- Капитолина Ивановна, простите меня, если сможете. Верно все – выходит, о себе пекусь, о других забыл. А я не забыл вовсе, нет. Тут… тут не знаешь, как правильно поступить. Не знаешь даже, что сказать! Но знаешь, что поступить надо, что драться за близких надо. И говорить надо! Но опять вопрос – как и что? Поймите меня, не жалоблюсь, а лишь излагаю.
Капитолина Ивановна встала и прошлась по комнате, на минуту остановилась у фотографии мужа, постояла немного у балконной двери, будто соображая выйти на свежий воздух или нет, потом резко повернулась и подошла вплотную к Сергею.
- Вот что! Раз уж твоя бабка не стала говорить, а она многое знает - чувствую, «агентов» у нее тьма, то ничего не скажу и я. Со временем сам узнаешь. Дам лишь совет тебе, мальчик. Хороший совет. Он может показаться нелепым и чудовищным, но он единственный, который позволит тебе достичь цели и справедливости. И … и успокоиться. На твоем месте я бы отомстила. По-мужски!
Глаза ее горели, лицо источало глубокое волнение, плечи подрагивали. Она была совсем старенькая, эта сильная женщина. Седые редкие волосы, костлявая, покрытая морщинами и прожилками шея, впалая грудь.… Но внутренняя сила ее жгла сейчас Сергея страстностью и горделивой красотой:
– Убей его! Удали из этой жизни, в этом твой настоящий долг и перед сестрой, и перед Галиной. Вот мой наказ, дорогой! Не ожидал?
Последние слова были произнесены чуть ли не зверским шепотом. Сергей от неожиданности шагнул назад и споткнулся о стул.
- Вы в своем…
- Ты умный, сможешь избежать наказания. И это не будет грехом, как, наверное, посчитает твоя бабка. Потому что будет справедливо! Все!
- Опомни…
Договорить он не успел. Открылась боковая дверь и в зал вошла Галя, бледная, похудевшая, в длинном махровом халате и с глазами полными слез.
- Здравствуй, Сережа…
ххх
К Шелепину он направился почти бегом. На улице не было ни троллейбусов, ни автобусов, ни машин, ни прохожих, ни домов, ни деревьев, ни моросящего дождя. Все было пустынно и незначимо, не воспринималось ни зрением, ни слухом, ни обонянием. Все было чужим, противоестественным и ненужным в его горе, а, главное, после совета Капитолины Ивановны. Чудовищного и неожиданного! И хотелось все это перескочить, перелететь и враз оказаться в тихом уютном офисе, рядом с Санькой! Тот поймет и успокоит своим невозмутимым простым видом. Выслушает, он умеет слушать. И уж ему-то можно будет покаяться, сознаться. От него даже стоит ожидать и совета, трезвого, взвешенного.
На свете многому можно удивляться, но такому!.. То, что посоветовали Сергею несколько минут назад, застилало все иное, не могло реально осознаться и соотнестись с принципами его прежнего жизненного уклада. Он мчался к Шелепину, поминутно проворачивая в голове всю встречу, весь нервный разговор, но не мог, а, скорее всего, боялся верно истолковать хотя бы одно слово! Понятно, что Капитолина Ивановна готовилась к нему. Но почему она так смело открылась? Была уверена, что он сможет? Откуда такая уверенность?
… Когда вошла Галина, Сергей резко встал, расплескав чай, и застыл, не в силах сделать шага. Он был поражен ее видом: это была не скорбь, не безутешное горе, когда внутренний самоконтроль отсутствует, и ты поддаешься чьей-то незримой воле, и понимаешь, что жить дальше не нужно, нечестно, нехорошо. Нет! В ее глазах и во всем облике жила и рвалась наружу внеземная мольба – вот, что было! Эта мольба отражалась физически на лице. Она увлекала, как чудовищная воронка, в раскрытую душу, в самую потаенную глубину ее, чтобы там излиться до конца и поведать о своих чувствах правдиво и без утайки.
Сергей ощутил это впервые в жизни, и понял, что слова здесь были лишними. Внутри сразу родилось решение – отбросить к чертовой матери все эти страхи, неловкости, смущения, стыдливости, виноватости! Отбросить все эти копания в себе и реально прийти на помощь любимому человеку. Вот она стоит и ждет, и не в силах протянуть руки. А он!..
С него мгновенно сошла оторопь. Он подошел к Галине, нежно обнял ее и уткнулся в подрагивавшее плечо. Внезапно она стала опускаться по его груди, но он успел подхватить ее и отнести в кресло.
- Все! Хватит! – властно и повышенным тоном произнесла Капитолина Ивановна. – Ты мне в минуту ухайдокаешь девчонку. Оставь нас!
Голос ее подрагивал. Она суетно бегала у кресла, поправляя халат и подкладывая подушечки.
- Иди домой, Сергей. Гале нездоровится. Недоспала, услышала, вышла. Боль моя, Галя! Ну, зачем ты вышла?
- Капитолина Ивановна…
- Уйди, говорю! Или матом послать?
В глазах ее стояли слезы отчаяния.
- Тетя Капа, - тихо попросила Галина. – Не надо! Пусть останется. Это от волнения, сейчас пройдет. Первый день вместе, зачем ругаться. Посидим, поговорим. Ладно?
Капитолина Ивановна покорно вздохнула и утерлась платочком.
- О-ох! Что ж мне, старой, остается. Ладно, уж! Смотри за ней, а я в комнату за лекарством.
Сергей встал перед Галей на колени, и они, взявшись за руки, улыбнулись неожиданному согласию хозяйки.
- Не обижайся на нее, ладно? – попросила Галя. – Она хорошая, но слишком прямая.
- Нет-нет, - согласился Сергей. - Эхо времени, я понимаю.
Вернулась Капитолина Ивановна, с пузырьками, мензуркой, полотенцем. Через пару минут все успокоились и сели за стол. Разговор поначалу не клеился, ему нужно было дать толчок, но на это никто не решался: молодые смущались, хозяйка обидчиво похрустывала пальцами. Наконец Капитолина Ивановна не выдержала:
- Ну что, так и будем молчать? Кто-то за чем-то пришел, или я ошибаюсь?
Она с укором посмотрела на Сергея и тот неуклюже выдавил:
- Я-я пришел. Правда. Но получается, я кругом виновен, простите.
- Да перестань ты мямлить, противно слышать!
- Тетя Капа, успокойтесь, - снова попросила Галя. – Вы же видите, как он переживает.
-Да уж, вижу! Ты только не переживаешь, а он, конечно же, переживает!
- Ну, тетя…
- Капитолина Ивановна, - перебил Сергей. – Ну, зачем вы так нарочито грубы? Честное слово, сколько вас знаю, но привыкнуть к вашему стилю не могу. Ведь в душе, чувствую, вы другой человек.
- Х-а, ну спасибо. Хоть что-то родил.
- Да родил! – с досадою ответил Сергей. Галя под столом наступила ему на ногу. Он повернулся к ней. – Не надо, я в норме. А вам, Капитолина Ивановна, скажу, что я пришел увидеть, и услышать. И рассказал уже вам все, что имел в голове и памяти. Но есть то потаенное, которое я могу открыть только Гале. Неужели непонятно, почему я молчу?
- Да вот хотелось бы, чтобы твое потаенное стало непотаенным. Иначе, зачем мы вместе? А? Вот и начинай, если ты в норме!
Сергей прокашлялся:
- Сурово, ничего не скажешь… Галя, ты ничего не рассказывала тете?
- Нет! – резко выбросила она.
- Тогда понятно. Хочешь, чтобы я рассказал?
- Нет! – повторила она.
- Почему же Галя? – язвительно вопросила Капитолина Ивановна. – Пусть расскажет, пусть еще раз введет тебя в обморок. Ему же приятно сострадать, он же такой тонкой натуры, что способен только на это, а не на действия, реальные, эффективные!
- Что вы хотите от меня, Кап…
- Я уже сказала, что хочу! Надеюсь, это останется, как говорится.… У нас есть главный факт, есть преступник-организатор, есть исполнители. Чего еще надо? Я хочу узнать твои ближайшие планы, и не только ближайшие. Я хочу знать, как выкарабкаться из беды, как еще раз не втянуть во что-то страшное мою девчонку, за которую я в ответе. И не перед богом, а перед собой! И если мне не понравятся твои планы, я не допущу тебя к Галине, мой труп будет между вами. Уразумел? Вот, что я хочу услышать, а не твои сюсюканья.
Сергей густо покраснел и сжал кулаки. Галя усиленно нажимала ему на ногу, но на последних словах тети она сама не выдержала:
- Тетя Капа! Что вы такое говорите? Какой труп? Вам что, мало уже имеющихся? Опомнитесь, прошу! И тебя попрошу, Сережа, успокойся! Ты же сильный, умный, ты же…
- Ха! – выкрикнула Капитолина Ивановна. – Конечно же! Сидим и нахваливаем друг друга: сильные, умные, в душе не такие.… Ха! Слова-а, кому они нужны?
- Ну, знаете, - Сергей поднялся. – В таком оскорбительном тоне я не намерен…
- Намерен, намерен! - перебила Капитолина Ивановна. – И будешь намерен! Ишь, ты! Давай, выкладывай, и потаенное, и непотаенное, и еще какое бы там ни было. Прямо в глаза мне! Давай!
Лицо ее снова зажглось страстностью и горделивой красотой. Она тоже встала и подалась всем телом вперед. Не ответить было нельзя. Но тут неожиданно прозвучало от Гали:
- Сядьте оба! Ну как дети, в самом деле. Ну почему вы так настроены друг против друга? Пу-уф!
Она пристукнула ладонями по столу:
- Хватит! Я подумала во время вашей перепалки, что лучше всего все рассказать мне. Никому кроме вас я этого не расскажу и рассказывать не буду. На этот счет будьте покойны. А вот вам…
- С ума сошла? - перебила Капитолина Ивановна. - Тебе же нельзя волноваться! Сергей, сейчас же отговори ее!
- Не стоит, тетя! – решительно выдохнула Галя. – Не забывай, я из твоей породы.
- Из какой там еще породы?!
- С ума, говорите, сошла? – спокойно продолжала Галя. – Значит, вам можно, а мне нет? Шутить изволите, тетя? Не надо!
Она серьезно и продолжительно посмотрела на Сергея, ожидая увидеть в его глазах такую же серьезность и понимание, и поддержку.
- Мои слова, Сережа, больше к тебе, - начала она. – Не обижайтесь, тетя.
- Я не позволю! – выкрикнула Капитолина Ивановна и вышла из-за стола. – Я удаляюсь, терпеть это невозможно!
- Возможно, тетя! Вам тоже надо знать. Не беспокойтесь о моем здоровье, мне надо выпростать горе, мне станет намного легче. Сядьте!
Капитолина Ивановна с удивлением присела на краешек стула, а Галя, собравшись, заговорила:
- Я не хочу быть слабой. Я не позволю какой-то мрази ввергнуть меня в слабость. Я должна быть сильной, в этом мое излечение, тетя. Сильной, чтобы отомстить!
Сергей вскинулся и с тревогой и непониманием посмотрел на Галю.
- А ваши микстуры и режим, тетя, - заключила она, - лишь дань моему организму, который и правда пострадал.
Но я не дам показания в суде, как не дала их следователю. Почему? Не хочу позорить ни моих друзей, ни себя жуткими подробностями дела. Я знаю, как охочи до этого судебные органы, обыватели города. Я знаю, как будут злорадствовать и насмехаться эти твари, выказывая себя невиновными. Сделать это можно, Сережа? Ну, не явиться на суд?
- Вряд ли, но это лишь…
- Достаточно, - перебила Галина, все более преображаясь в Капитолину Ивановну. – Не сбивай меня, пожалуйста. Особенно сейчас, когда я перехожу к главному. Так вот, я не явлюсь в суд, не доставлю этим рожам такого удовольствия.
В тот жаркий день по предложению Сережи мы четверо отправились на речку. Мы с Сергеем и Света с Евгением Максимовичем. Захватили с собой в сумку, что обычно захватывают люди, чтобы отдохнуть. Пришли. Только расположились, только окунулись и плюхнулись в песок, как заметили невдалеке Барсукова с иже с ним. Их не было рядом, когда мы выбирали место. Значит, заметили нас в воде и придвинулись.
Я поначалу подумала, что они пьяны, уж очень громко разговаривали. Но оказалось - не совсем так. Сережа явно разволновался, испортилось настроение и у Евгения Максимовича. Разговор протекал как-то искусственно, да и ни о чем, о какой-то ерунде. Но они намеренно начали отпускать известные шуточки в наш со Светой адрес, да и в адрес наших ребят.
Света плотнее приблизилась к брату, Евгений Максимович старался всех приободрить и успокоить. А с их стороны, по мере того, что мы никак не реагировали, хамство лишь усиливалось. Барсуков с ехидной улыбкой ухмылялся, но молчал. Говорили те двое:
- Черт возьми, вот это кобылицы. Истые лакинии! Вот с кем в кабаке погулять!
- Да-а! А после кабака – потанцевать на диване!
- Гы-гы, точно, на диване…
- Но эти два умных лоха их сюда притащили. Зачем, спрашивается?
- Гы! Умных лоха!
Примерно так. Два три «высказывания», смех, потом предложения присоединиться к ним, и опять - смех и т.д.
Сережа не выдержал, освободился от рук Светы, поднялся и пошел к ним. Слышно было, как он попросил их угомониться. В ответ смех:
- А ты надери нам задницы, потаскай за нос или еще за что-нибудь.
Снова смех. Не выдержал и Евгений Максимович, вырвался от нас, подбежал к Сергею.
- Не надо, Сережа, оставь этих подонков, пошли к девочкам, пошли…
- Что-о? - возопил один из них и вскочил на ноги.
Но Барсуков его остановил:
- Ша, Белый, увянь. А ты, «боец», в самом деле, иди со своим другом, правильно он советует. Вот только зря он моих ребят подонками назвал, не знаю - простят ли.
- Не грози, - зло ответил Сергей.
- Угу…
Галя на минуту замолчала, налила себе остывшего чаю. Капитолина Ивановна с раскрытым ртом уставилась на нее, потом на Сергея.
- Ты это подтверждаешь? И почему ты «боец»? И почему мне раньше не рассказал? И по…
- «Боец» - это от моей фамилии, - перебил Сергей. – У них нет имен, только клички. Не рассказал? Потому что знал, что Галя это сделает лучше. Все точно описывает, я бы так не смог.
- Слушайте дальше, - отодвинув чашечку, продолжила Галина. – Эта компания в самом деле вскорости ушла, переговорив о чем-то подозрительно тихо. Мы вздохнули, но подвоха ждали. Знали, что с барсучатами такие стычки даром не проходят. Но как-то все забылось. Опасность, когда проходит, уступает место довольству и покою. Словом, мы веселились, пока не зазвонил телефон у Сережи. Он переговорил и объявил, что должен отлучиться на часок по делам. Что-то с его клиентом случилось.
Мы сразу напряглись, куда только делась беспечность. Света предложила всем вместе уйти. Исходя из опыта, посоветовал это сделать и Евгений Максимович.
- Сережа, это часиком не обойдется, - говорил он. – Это затянется до вечера.
Но Сергей есть Сергей. В конце - концов, он ушел. Мы еще раз окунулись, еще раз перекусили, сходили за мороженным и поняли, что придется возвращаться одним – прошло почти два часа.
И пошли.
Галя замолчала, немного угнулась, отпила чаю и откинулась на спинку стула.
- Может, хватит? - робко предложил Сергей. – Остальное потом, как-нибудь?
- Да, отдохни, милая, - поддержала его Капитолина Ивановна. - Хватит на сегодня. Посмотри на себя – вся белая.
- Не преувеличивайте, тетя. Если сегодня не расскажу, то никогда не расскажу. Если сегодня меня не хотят слушать, то не захотят и завтра. Поехали дальше!
И она с заметным упорством продолжала:
- Чтобы срезать путь, мы направились напрямки, через глубокий овраг. Мы часто с Сережей так делали. Выбираться наверх довольно трудно, зато сразу выходишь к автобусной остановке. К тому же в овраге родник, есть и ягоды.
Это отвлекло нас, мы весело набросились на ежевику, хвастаясь друг перед другом сбором. Но где-то минут через двадцать услышали позади шаги и знакомый хамский выговор.
- Вот вы где, телочки! А мы обыскались, - радостно выкрикнул один из них. Не Белый, другой, как потом оказалось – Битюг. – Ну, вот тут-то сейчас и поворкуем, без помех! А?
Они подходили все ближе, ни на секунду не смолкая:
- Привалило нам, а, Белый? Ягодки ягодку собирают! Так мы тоже хотим!
- Еще как! Не хотим, а хочим, ща возьмем и вскочим.
- Ха-ха-ха…
Подошли совсем близко. У меня подкосились ноги от пока еще смутного осознания предстоящей мерзостной картины, и я села, откинув руку назад, чтобы не упасть. Сколько раз в фильмах видела подобные сцены. Но то в фильмах. А здесь – вот оно, в нескольких шагах зловонное потное рыло со слюнявой улыбкой и сумасшедшими глазами.
- О, Битюг! Дак они согласные! Одна уже легла. Вот это номер! Молодец, хорошая девочка.
- Ты ее не трожь, не велено, Бойца баба. Нам и одной хватит.
- Тебе, может, и хватит, а мне эта краля глянулась!
- Заткнись!
- Сам заткнись! Быстро ягодки схаваем и уйдем, скажем, не нашли. А они отряхнутся и никто ни о чем не догадается. Об этом бабы молчат, дурилка!
- Я ничего не хочу иметь с боссом, понял?! – пророкотал Белый. – И тебе не дам. Ешь одну, целее будешь.
- И что ты сделаешь?
На минуту они отвлеклись, и мы понадеялись на спасительную для нас ссору между ними. Евгений Максимович подбежал ко мне, поднял на ноги и крепко прижал к себе. Подбежала и Света.
- Давайте деру наверх, - прошептала она. – А нагонят, будем кричать, остановка наверху, там люди.
И только мы поднялись на несколько метров, как услышали сзади:
- Куда, стервы! Стоять – бояться!
Евгений Максимович остановился.
- Бегите, девчата, я их задержу!
- Нет, мы вместе!
- Бегите, говорю!
Но никто из нас и шага не сделал. А эти гады подбежали.
- Не трогайте девочек, опомнитесь! Должно же быть в вас что-то человеческое?
- Ты, гля, Битюг, опять этот дебил речь толкает. Но теперь я с тобой по полной перетру. За подонка. Предупреждал же Барсук, забыл?
И он со всей силы неожиданно ударил Евгения Максимовича. Тот упал. Мы вскрикнули и в страхе обнялись. А они, не позволяя ему подняться, били и били его без устали. Кровь брызгами отлетала от лица Жени. Самое страшное – кровь покрыла и их руки, майки. Мы заплакали, такого никто из нас не ожидал. А Женя все пытался подняться. Но вот в дело пошли их ноги, страшные удары, беспомощные стоны, но он все старался встать хотя бы на колено, проклиная их, угрожая им.
Мы были в шоке! Света кричала, призывала опомниться, угрожала, порывалась вырваться из моих объятий. Но я крепко держала, понимала, что они и ее так же изувечат. Да и страшно было разъединяться, если честно. Не думала я тогда, что самое страшное произойдет через минуты. Барсучата заметно устали, и это нас немного обнадеживало. Они явно не ожидали такого упорства, такой стойкости. Они, видимо каждую секунду ждали, что Женя заскулит и прекратит двигаться. Но он, честное слово, по-геройски сражался, как мог. Разумнее было бы.… Но он.… Тогда Белый выхватил нож и с криком: « Ну, с-сука, получай, если так, харакири!» - резанул ему по животу.
У меня потемнело в глазах, когда я услышала угрожающий рык:
- А-а, и ты, сучка, хочешь! Ну, получай!
Так он встретил Свету, которая вырвалась и бросилась навстречу. Я тоже рванулась вперед, когда увидела, как согнулась и упала Света, но от жути происходящего, наверное, упала в обморок. В полной беспомощности я чувствовала лишь, как кто-то волочил меня по траве, испуганно вопя: «Что же ты натворил, урод!»
Через время, какое – не помню, я ощутила сильный удар по щеке, потом - по другой. Я очнулась и открыла глаза. Очень отчетливо увидела прямо перед собой лицо Барсука. Он что-то говорил, но я не слышала, в ушах звенело. Потом начали долетать слова.
- Слышь, ты, особь? – брезгливо выговаривал он. – Слышишь?
- Д-да, - еле выдавила я.
- Добро! Запоминай, во все мозговые клетки вбей – ты ничего не видела, упала в обморок от теплового удара и ничего не видела, не слышала. Усекла?!
Я промолчала, пытаясь осмотреться.
- Смотри сюда! Успеешь еще увидеть. Я спрашиваю, усекла? – зловеще выкрикнул он.
- Д-да, - ответила я, снова чуть не потеряв сознание. Метрах в десяти от меня я увидела скрюченного Женю в бурой траве и с распухшим кровавым лицом Свету, в порванном платье, с таким же разрезом на животе. Оба были, судя по всему, мертвы, это понятно, как было понятно и то, кто это сделал.
- Добро! Мальчики мои немного повеселились, устали и побрели вызывать скорую, телефон тут – совеем немой. Но тебя я успел спасти. Знаешь почему?
Я не ответила.
- Потому что жениха твоего уважаю. Боец он. Хотя и дурак, не помнит добра, не ценит привета. Надо было бы и его кнокнуть, да ушел. Бросил вас и ушел! Я бы так не сделал. Но все впереди, запомни. Одно твое слово и всех порешу, никого не оставлю. И его, и тетку твою заумную, и тебя блаженную. Усекла?!
Я не ответила.
- Гордая! Ладно, думаю, что усекла. Лучше тебе меня не встречать. Знаешь, воспомина-ания, то да се, на психику будет давить. А она у тебя не важнецкая. Пока!
Он ушел. А я провалилась в обморок. Очнулась через сколько, не знаю. С трудом подползла на коленках к Свете и Жене. Господи! Ужасное зрелище, ужасные запахи. Уже налетели мухи, уже ползали муравьи. Я зарыдала и, по-видимому, снова потеряла сознание. Очнулась уже в больнице. Все!
Галя замолчала и откинулась на спинку стула. Она была заметно белее, чем ее халат. Капитолина Ивановна, угнув голову, раскачивалась взад-вперед. Сергей, вскочив и не попрощавшись ни с кем, выбежал из квартиры.
ххх
- Ну, наконец-то! Привет! – облегченно вскрикнул Саня, открывая дверь после звонка. – Я уж несколько рюмок коньяка пропустил, ожидаючи. Случилось что? Всегда такой пунктуальный, и – на тебе! Проходи, сейчас перекурим, отзвонимся и – вперед к родителям, как говорится. Ждут, надо полагать.
Сергей молча прошел к дивану.
- Рассказывай, что и как, - продолжал скороговорить Шелепин. - Чай будешь?
Сергей отмахнулся и жестом показал Шелепину на кресло.
- Ну ладно, как скажешь. Но вижу, ты сам не свой. Выкладывай, не молчи. От Гали такой? Потому и задержался?
Сергей отрешенным взглядом уставился на Шелепина, и было непонятно: то ли он на него смотрит, то ли внутрь себя. Так же отрешенно он проговорил то ли для Сани, то ли для себя:
- Я не могу. Я не знаю, что делать.
И он послушно, как провинившийся школьник, слово в слово пересказал Шелепину все до мельчайших подробностей. Все-все. Остановился лишь перед тем, когда нужно было высказать свое отношение к прошедшей встрече.
- Это так чудовищно, Саня! Это же средние века! Поразила не только изуверская жестокость этих нелюдей. Совсем не только! Поразила реакция Капитолины Ивановны, ее совет! Что это – убей, долг!?.. А желание Галины отомстить собственноручно!? Откуда? Видел бы ты ее взгляд при этих словах! И вообще – видел бы ты ее: бледную, худющую, еле на ногах…
Шелепин молчал. Он впервые видел своего друга таким. Он знал его другим: спокойным, рассудительным, знающим, что делать. А сейчас он видел другого: сгорбленного, уткнувшегося в свои руки, растерянного парня. Просто слабого парня видел, сломленного. Было от чего растеряться и самому.
Шелепин знал многие подробности дела, но те, которые пересказал Сергей со слов Гали, ударили жутью, хотя и полностью дополнили общую картину произошедшего. Петр Ильич говорил явно другое!
- Сергей, - участливо произнес он, располагаясь рядом на диване. – Не говори больше ничего. Больше не надо. Надо другое – успокоиться. На, вот, выпей глоточек…
- Да иди ты! – грубо отказался Сергей. – Я тут выворачиваюсь, а ты – коньяк! Да и разве может он помочь?
- А что сейчас может? - вздохнул Шелепин. – Мои советы? Уверен, что они нужны? Тогда внимай! Самый главный - успокоиться. Натворили, хватит уж… Все эти дни вы провели порознь: негодующая Капитолина Ивановна, требующая ухода Галя в обособленной комнатке, ты, затворником переживающий утрату,… Что вы еще могли? Времени и места вполне хватило, чтобы каждому отшлифовать свою правду. Отсюда наказы, угрозы. А жизнь идет, несмотря ни на что, и требует изменений в сознании. Требует! И что, по - твоему, должно быть дальше? Исходя из логики, конечно? У? А дальше – надо, прежде всего, успокоиться. И не противься!
Он обнял друга, похлопал его по плечу и продолжил:
- Барсуков старший к тебе приходил?
- Да приходил! Точнее, ворвался под благовидным предлогом.
- Давно?
- Вчера!
- Ого! Значит, «вооружившись»? Я так и предполагал. И что говорил?
- Он врет!
- Я знаю. Я уверен. Я вообще все знаю о деле, потому могу показаться спокойным. Догадываюсь, что Барсуков врет. В этой ситуации ему ничего другого не остается.
- Ну и что мне с ним?
- Пока не знаю. Пока ты не успокоишься, ты ничего путного не сделаешь. Но посложнее другой вопрос - как мне с ним быть?
- Не понял!
- Поймешь. Расскажу позже. А сейчас поехали к родителям. Они больше тебе помогут советом. Я предупредил, что с тобой буду. Так что давай, поднимайся.
ххх
Они ехали загородной трассой, довольно свободной, чтобы не отвлекаться на потоки машин и вести серьезный разговор. Было тошно от осенней мороси, не прекращающейся ни на секунду. Ветер, нехотя отрываясь от мокрого асфальта, угрожающе шипел, с удовольствием врываясь внутрь салона.
По бокам текли однообразные лесные полосы со следами борьбы зелени и желтизны, пустыри с увядшей, местами выгоревшей травой, неубранные еще кукурузные и подсолнечные поля.
Какое-то общее недовольство сквозило в природе.
Шелепин говорил монотонно, без всяких эмоций:
- Через пару дней после задержания этих отморозков я попросил Татьяну принести карточку на Барсукова Евгения Петровича. Знаешь, они к делопроизводству не относятся. Так, заметки для себя.
- Да знаю!
- Ну, так вот, она принесла.
- Как их задержали?
- Да - к, просто. Вышли на спасателей, те показали.
- И что, арестовали?
- Задержали. Всех, как полагается.
- И Барсука?
- Всех! Но Барсука отпустили сразу, на него до сих пор ничего нет. Понятно, кто посодействовал. На месте преступления его не было, он ничего не видел…
- О, сволочь! А тех извергов?
- А тех? Тех первый следователь, который и тебя допрашивал, если помнишь, так вот он их малость «разговорил». Припугнул, что если они не будут сотрудничать со следствием, то уйдут «на пожизненное». Кое-что они рассказали. Видели, якобы, как какие-то двое, заметив их, все прекратили и убежали. Словом, они «поплыли в показаниях». Их бы продолжать колоть, но следователя заменили, поскольку именно в этот момент появились важные адвокаты, предоставили важные ходатайства.
- И что дальше?
- Да ничего, тихо пока.
- А давно у тебя заведена была карточка на Барсука?
- Ну, я же раньше защищал его, не говорил?
- Нет.
- Говорил. Просто ты забыл.
- Может быть. И что там?
- Да так, по мелочи: пьянство, мошенничество, драки, с тобой, кстати, тоже… Отец его всегда просил посодействовать. Ну и ответная помощь – Женька же меня не раз защищал от «наездов».
- Понятно.
- Ну, так вот, ты не перебивай. Барсук до сих пор неработающий, образование среднее, холост, спортсмен, пять приводов за «мелкоту», сутки, штрафы. Но не это главное. Главное – холост! Запомни это! И буквально на следующий день приходит ко мне на работу сам Петр Ильич и просительно, но с нагловатой усмешкой начинает предлагать и подсказывать :
- Саша, дорогой, ты меня пойми. Пойми обязательно! Занятость диктует ритм, поэтому сразу к делу. Я человек не последний в городе, знаешь. Мне приходилось делать хорошее хорошим людям, и все – благодарны. Мы давно знаем друг друга, и семьями дружим, к тому же и мой Женька всегда горой за тебя стоял, и ты был благодарен. Верно? Верно. Вот я и прошу и уповаю на твою благодарность – давай объединим усилия. Надо вытащить прохвоста из беды. Всякое бывает, иногда отцы недостойны детей, а чаще дети родителей. И иногда такое вступит в голову, что и не помнишь, что содеял. Верно? Верно. Прошу, пусть посидит дома, в сизо он пропадет – или с ним натворят, или сам натворит. Твой коллега Бойко уважаем в городе, сам знаешь. Наслушался его у твоих родителей. Да и по работе отзывы хорошие. Справедлив, честен, как и положено молодому, начинающему. Клиентура у него солидная. Словом, в почете. Боюсь, за него могут отомстить третьи лица, и это утвердит народ, что мой сын действительно виноват. А мне такое надо? Ты с ним поговори, при случае. Постарайся выяснить, что у него в голове.
И вдруг вынимает свидетельство о заключении брака.
- Да, задним числом, - продолжает свою речь. - А как еще оправдать беременность? С ЗАГСом я договорился. Поможет ли это? Думаю, поможет! Так что, действуй, Саша, коли взялся за дело. Я со своей стороны, понятно, тоже обещаю не спать. Надеюсь, мы поняли друг друга. Спасибо! Копию следаку я уже отдал.
И протянул мне руку, и я её пожал! Рукопожатие было крепким, таким же сильным, как последующее давление с его стороны.
- Не понял? – удивился Сергей. – Ты что, взялся за дело?
- Взялся, - отозвался Шелепин. – А что мне оставалось делать? Поразмыслил, прикинул. Все равно Петр Ильич еще адвокатов привлек, и куда более солидных, опытных. Кто знает, что он задумал? И родители мои с ним повязаны.… И к тебе нельзя было прорваться… Словом, решил согласиться. Хотя бы для разведки, что да как! Тебе-то всего не расскажут. А мне хоть что-то, но придется объяснять.
- Да-а…
- Ты не поверишь, Серый. Вот сейчас, сию минуту у меня гора с плеч сползла. Не думал, что так просто все тебе выложу. Как хочешь, реагируй, но не осуждай, прошу!
Сергей молчал. Соображал ли он что, прикидывал, вслушивался ли в самого себя? Наверное. Но очевидно было, что ко всему сегодня пережитому добавилась еще одна путаная страница и очень не простая.
А Шелепин продолжал:
- Теперь – дальше. Через три - четыре дня ко мне заявилась заведующая ЗАГСом, уже пожилая женщина, равнодушная ко всему на свете. «По просьбе Петра Ильича» - так без лишних слов объяснила она свое появление, передавая прозрачный файл с копией свидетельства о регистрации брака младшего Барсука. Еще через время таким же образом появилась у меня заведующая гинекологическим отделением районной больницы со справкой о беременности «жены» Барсука. Не хило, да? Был холостой, стал, чуть ли не папашей!
- Да-а…
- Таков Петр Ильич! Ну, танк, в натуре, что я говорил? После того, как всех отпустили под подписку, он сошелся с родителями его друзей, ничем не примечательных рабочих химкомбината, убедил их быть союзниками, предложил каждому определенную сумму и заручился их поддержкой.
- Откуда ты знаешь?
- Знаю, без доказательств, правда, но знаю. Как-то в разговоре сам признался, хотя говорить можно что угодно. Он, если за что берется, то каждый свой шаг помечает деньгами. Отцу моему не раз говорил об этом, так, дескать, вернее – и благодарность, и крючок.
- Хм!
- Так и со мной. Ты, Сашок, пойми, - говорил он при очередном визите. – Сын есть сын! Да, негодяй, да совершил. Хотя еще не доказано. Но это мой ум его осуждает! А сердце? А сердце полно жалости и наказует меня, и вопиет о терпении и даже прощении. Как это соотнести? Выходит, виноват я больше, нежели он. А животная натура человеческая не позволяет мне считать себя виноватым. Понимаешь? Натура! Выходит, и я не совсем, а то и совсем не виноват. Тогда кто же? Запутался я, потому что не знал, что в жизни такие сети имеются. Вот, Сашок, будут у тебя свои дети, тогда поймешь. Но хоть толику пойми сейчас. Вот я дал денег родителям его дружков. Спросишь, зачем? А чтобы и они за своих детей стояли.… Понимаешь? И чтобы сварить их воедино, чтобы, не дай бог, они другие свидетельства не показали. Поможет ли это? Думаю, поможет. Люди темные, недалекие, живут в нужде. Так или иначе, все равно будут благодарны, проявил, дескать, заботу. Они уже устали от своих детей, не знают, что с ними делать – к любому концу готовы. А ты им подскажи по-своему, переведи на свой язык. Понимаешь? Надеюсь, мы поняли друг друга? Спасибо!
И снова рукопожатие, и снова крепкое. И снова я пожал!
Петр Ильич приходил ко мне часто, и все его появления нагоняли на меня тоску и стыд. Но уж коли взялся за дело, как говорится, надо было терпеть и сносить. Каждый итог своего очередного шага Петр Ильич обговаривал со мной, пояснял, убеждал. Но самое мерзостное, каждый раз предлагал пухлые конверты. Было гадко, и я, как мог, отказывался.
Дальше. Дело поручили вести самому дотошному следователю, Шагину Петру Павловичу. Капитан такой. Знаешь? Из стариков?
- Слыхал.
- Угрюмый, может, и от стыда. Он просто звонил мне и приходил, информировал о разном или просил информацию, и все. А в чем я мог ему помочь? Видно, что ко мне никак не относится, не верит в меня. Сложный человек, с виду – инертный, медлительный, простоватый. А что у него в голове – попробуй разберись. Но с Петром Ильичем беседу имел, это точно. Сейчас что-то копает, наверное. Но не говорит что. Очень советую тебе встретиться с ним.
Они немного помолчали. Шелепин закурил, припоминая, что еще он не рассказал Сергею. Но так ничего и не вспомнил.
- Ну а сейчас у вас на каком этапе «дуэт»? – вдруг спросил Бойко. – Прогрессирует?
Он пристально, оценивающе посмотрел на Шелепина, и тому было непонятно, каков этот взгляд – осуждающий или просто деловой.
- Сейчас? Да на каком! Я и сам не знаю. Попросил не впутываться в действия прибывших адвокатов. Невзрачные такие, но с красивыми папками. Они с самого начала с ушами влезли в показания пляжных свидетелей. Барсуков попросил меня вообще не лезть никуда, пока он не позвонит. Похоже, мой вклад на сегодня исчерпан. Думаю, что главной целью всей этой своры «наброситься» на Галину, ее показания. Но пока она официально больна. Капитолина Ивановна никого не подпускает! Твой рассказ, что она не хочет являться в суд… Не знаю, как это у нее получится… Да-а, еще. Разговаривал и я с этими подонками. Поначалу они согласны были и со мной сотрудничать, убедил, вроде. А вот теперь – ничего не знаем, ничего не помним… Ясно, что тут снова Петр Ильич подработал. Вот и все, Серег. Теперь все.
- Послушай, Саня. Ты говорил, что родители твои повязаны с ним. Это как?
- А-а! Да как? Кто такие Шелепины для Барсукова? Друзья! А почему? А потому! Кто организовал Шелепиным шикарную квартиру в новостройках? Барсуков! А кто отстроил дачу в пригороде? Барсуков! А кто помог Барсукову состряпать кандидатскую по геологии? Шелепины! Так что, все выглядит логично: не святые, много лет знакомы, много знают друг о друге, на многое закрывают глаза. И никто не предвидел такой трагедии. Отсюда пал выбор на меня, тоже логично. Еще раз извини, что согласился! Прости!
Они свернули на проселочную дорогу и поехали берегом небольшой речушки. Отрешившись друг от друга, они уставились отсутствующим взглядом на воду. В её холодном спокойном течении, подернутом рябью от дождя, виделась независимость от человека, отчужденность и равнодушие. Какое было дело ей до двоих непрошенных гостей с их бедами и переживаниями, она была озабочена своей задачей.
- Да-а, погодка! И на реке никого нет, - не выдержал Шелепин. –Ничего, Серый, через пару километров приедем и расслабимся. Надо расслабиться и успокоиться, без этого никак!
ххх
После встречи с сыном Петр Ильич дня два не мог прийти в себя. Он недоумевал, как могло так статься, что он упустил Евгения, что тот перерос обыкновенного шаловливого парнишку, на поведение которого можно было не обращать особого внимания. Молодость – есть молодость: уличные стычки, лихачество, проявление и утверждение своей силы, заносчивость, горделивость и всякое другое. Кто таким не был?
Перерос и стал заурядным бандитом, с хамским характером и нравом скептика. Отмороженным – так сейчас называют подобных. Как он просмотрел это перерождение? Как не прочувствовал? Конечно, если бы была жива его мать, возможно, она-то уж заметила бы. Да что там – естественно, заметила бы. Она в нем души не чаяла, во всем опекала, подолгу беседовала с ним. На это у Петра Ильича времени не было, да и отвергал он все эту «душевность».
Они прожили с ней тридцать лет. Не сказать, что душа в душу. Но друг с другом мирились. Старались выглядеть солидной парой. Элеонора Яковлевна была единственной дочерью рано умершего прокурора области. Семья привила ей уважение к закону, порядку, ответственности. Она окончила лучшую школу в городе и уже поступила на юрфак университета, но тут случилось то, что обычно случается в юности – влюбилась в Петра Ильича до беспамятства. Ее поразила контрастность уклада жизни бесшабашного Петеньки, его крутой и веселый нрав, его решимость и готовность к любым, самым невероятным поступкам, с укоренившимся в ней своим укладом.
Да, он был вожаком везде и всюду, он, двухметровый атлет, источал такую энергию, такое здоровье, что это затягивало и поглощало каждого. А кто была она? Тихая, скромная исполнительница воли родителей, привычная к светскому этикету, хорошим манерам, не способная ни на кого накричать или даже обидеться. Ее, словно нежное перышко, закружило волевым вихрем избранника, и … она забеременела.
А дальше – скорое знакомство родителей, скорые хлопоты, скорая свадьба, тщательная подготовка к рождению первенца, поиски отдельной квартиры (Петр не желал «обитать» у тещи!) и масса всяких дел и проблем молодоженов. Хотя Петенька в этом мало участвовал: он разъезжал с геологическими экспедициями, разведывал «ископаемые залежи в недрах земли», приезжал весь «прокопченный таежными кострами», отмывался, «погружался в научную работу и общественную жизнь», и все обещал, обещал. А Элеонора верила, смирялась и любила.
Теща возмущалась, тесть недоумевал, а Элеонора любила, с трудом держалась на юрфаке и любила.
Так все это сейчас проносилось в голове Петра Ильича без дат, подробностей, фамилий, вынужденно поднимая прошлые чувства и соизмеряя их с настоящими.
Как он смог просмотреть? И как могла бы сейчас помочь Элеонора! И что делать?
Он съездил на дачу к Алексею Ильичу, давнему другу, которому всегда завидовал. Вот у кого все было хорошо! Оба ученые, копаются себе в чем-то далеком - далеком от реальной жизни, тем и счастливы. Несуетливые, спокойные, не хватающие звезд с неба - живут себе и счастливы. Надо же! И сын у них – нормальный парень, и смотреть за ним не надо было. А он все летал-летал, прыгал - прыгал! И ради чего? Допрыгался!
Разговор состоялся в беседке, в дальнем уголке участка.
- Ты знаешь, Лешь, зачем я приехал. Знаешь и то, как я ценю время. Поэтому начну прямо, без обиняков. Что мне делать с Евгением, и вообще, со всей этой фантастической историей? Говори прямо и ты, угу?
Алексей Ильич сочувственно посмотрел на Барсукова, вздохнул и пододвинул к нему пачку сигарет.
- Закури попервости, - тихо сказал он.
Они закурили.
- Да, ты прав! – нетерпеливо продолжил Барсуков. – Надо, конечно, успокоиться. Так сказать, подготовить фундамент. Но не могу! Весь горю внутри! Ну как это? Приличная семья, приличное воспитание и – на тебе! Знаю, что у многих в семьях дети, которые не хотят ни учиться, ни работать. И их тащат на родительском капитале! А куда деваться? Все надеются то ли на армию, то ли на удачное трудоустройство. А то и на выгодную женитьбу. Но там посложнее, конечно. Вот и я. Думал, отбесится и повезу-ка я его в Москву, к своим знакомым, к знакомым его матери. Не успел! Получилось, что он сам «уехал», к чертовой матери уехал! А? И как быть теперь?
Алексей Ильич вяло усмехнулся:
- Приличное воспитание, говоришь? Дело твое, Петр Ильич, действительно дрянь, - начал он. – Знают тебя в городе хорошо. И – вот беда! Кто знает? Обыкновенные люди, то есть те, кто не у власти – я, вот, например. Такие считают тебя порядочным человеком, умелым руководителем. Может быть иногда излишне горячим, грубоватым. Но люди это прощают, привыкли за свою жизнь. Некоторые, а то и большинство, даже в заслуги эти качества ставят. Мол, с нами без строгости нельзя. И слухи о происшедшем они воспримут со своеобразным пониманием.
А вот те, кто у власти, то бишь, твои коллеги, про тебя все знают по-другому, да и про случившееся – тоже. Вот где заковыка главная!
- Поясни! – недовольно пророкотал Петр Ильич. – Хотя…
- Поясняю, - выдохнул Алексей Ильич. – Хотя мог бы и не пояснять, ты прав. Каждый человек лучше всех знает свой мир. Твои сотоварищи все знают, повторюсь. Друг дружке все уже поведали. И самое умное для них – выждать, а потом сделать выбор: сломить тебя или по возможности обелить. Ты не хочешь допустить позора в своей личной семье, а они – в своей, в своей профессиональной «семье». Ты не можешь ничего исправить, они, формально, тоже. И нет никакой разницы: они могут исправить, если хорошо захотят убедить более высокие «верхи». И ты можешь исправить, если хорошо убедишь свои «верхи». То есть, их! И каков вывод?
- Каков?
- Нужна чья-то воля, вот каков! Нужен первотолчок! Да, твой сын оказался способным на гнуснейшую мерзость. Да, он осрамил тебя перед самим собой, да и перед всем городом – каково ни будет решение суда – все едино: позор в душе, позор среди людей, пусть и молчащих людей.
- М-мм, - промычал Шелепин.
- Но первоначальную волю должен, все - таки, проявить ты. Потому что ты отец, потому что разгребать все это и мазаться за тебя никто не будет, если сам не начнешь.
- Ну, чисто ученый! – вскинулся Петр Ильич. – Молодец! Ты лучше скажи, как это сделать! Воспитатель!
- Не злись, Петя, не горячись. Здесь не производственное совещание. Пришел за советом – так имей мужество спокойно выслушать.
- Да слушаю я, слушаю, - протянул со смирением Шелепин. – Извини! Плеснул бы коньячку, что ли?
- Потом, Петя, потом. Не время.
- Да самое время, черт побери!
- Угомонись! Послушай лучше. То, что ты привлек моего Саньку к защите - это зря. Совсем не подумал, не сказал мне. Лишь тень на меня бросил перед студентами. Но я не стал возражать, когда узнал: раз решил – твои проблемы!
- Ну а что, парень толковый.… Да и не хотел я тебя подставлять!
- Да какой он толковый? Он исполнитель по натуре. Хороший ли, плохой – не знаю. Скажем, средний. Но исполнитель! Он безынициативен! К тому же близкий друг Сергею Бойко, пострадавшему. Какой от Сани прок? Это не уличные драки, воровство! Это убийство!
- Да знаю! Да - к, такой и нужен. Как ты говоришь, и для людей, и для «верхов».
- Да-а, стратегия у тебя! А не подумал, что можешь морально сломать его, сделать, выражаясь пафосно, нравственным инвалидом? Или как – все средства хороши? Лишь бы…
- Да ладно тебе, Алексей! Ничего подобного и в голове не было, - затянул Шелепин. – Успокойся, прошу!
- Эх, Петя-я! – вздохнул Алексей Ильич. – Понимаю, что ты в первый раз в такой ситуации. Но осознай, большая твоя голова, что в таком болоте должны жирные караси ворочаться, а не мальки. Что на работе говорят?
- Да так, ничего, - отмахнулся Шелепин. – Посматривают только.
- Не верю, что ничего не говорят. Но раз не хочешь говорить – не надо. Что сын?
- Сы-ын! Он такое недавно выдал, что у меня уши на затылке сомкнулись!
- Что же?
- А-а, и выговорить страшно. Не хочу! Твердит одно – я там не был, ничего не видел, это пацаны, хотя не хотели, просто перегнули.… Не хочу об этом! Не верю ему!
- Не хочешь, ну и не надо. Я так полагаю, что он хочет все свалить на своих дружков. И это логично. Но гнусно, как-то. Понимаю! Саша мне говорил, что это правда, его там не было. И если бы я этого не знал, я не сидел бы сейчас здесь. Факт его отсутствия на месте трагедии дает тебе, Петя, формально отцовское право защищать сына, чтобы его дружки ни говорили.
Алексей Ильич прокашлялся и потянулся за другой сигаретой.
- Вот что, - прикурив, заявил он. – Поосади на моем парне! А то и вовсе дай ему отбой. Ему еще жить!
- Как это? Он же уже в деле?
- Он может взять отвод. Или добиться отвода.
- Да-к тогда крах, измена в стане обороны, как говорится!
- Не паясничай! Люди поймут. Но в любом случае – поосади. Налегай лучше на главных адвокатов, пусть докажут, что твоего сына не было в балке. Хороших-то хоть выбрал?
- Да, лучших в нашей губернии! Один практик – Владимир Федорович Коснеев. Нахальный – страсть! Но «вхож» к «нужным» людям, в этом вся фишка. Другой – Исаак Саввич Карпов, теоретик, преподает на юрфаке. На вид – ни рыба, ни мясо, но законы знает, словно их сам писал. Неплохая пара, но сто-оят…
- А прокурор? Определен? Судья как?
- Ты о чем? О каких судьях и прокурорах речь? Эта « пара гнедых» намерена разбить дело, отправить на доследование или оформить «висяком». Первые показания задержанных пацанов уже изменены. Единственный свидетель Галина сейчас малость не в себе – есть психиатрическая экспертиза. Так что и там все может измениться в любой момент.
- Оре-ел! Каких же советов ты просишь?
Шелепин, покряхтывая, встал и похлопал Барсукова по плечу.
- Посиди минуту, - сказал он. – За коньячком схожу.
Через несколько минут он вернулся, налил полные рюмки и, всем видом показывая, что беседа окончена, проговорил, чуть ли не в форме тоста:
- Я ведь что тебя все расспрашиваю? Интересно мне, как при явном преступлении, где для меня, например, ничего и доказывать не нужно, в нашем судопроизводстве можно выиграть дело? Поразительно! Ты вот бегаешь сейчас, суетишься, а почему? Потому что у тебя уже не осталось стыда. Учти, возродишь его и – пропадешь! У тебя лишь слепая любовь к родной крови, слепая надежда. У тебя уже потерян стержень, о котором и не вспоминаешь. Ты раздавлен, и это объясняет твои намерения, и, как ни странно, оправдывает. А человек ты, в общем-то, неплохой. Все мы не ангелы. Но такие, как ты, больше приносят пользы, чем вреда. Гораздо больше! Но спрос сейчас с тебя! За сына. За его «приличное воспитание», как говоришь. И это в конце жизни! Ничего не пойму! Жаль мне тебя, Петр Ильич. Не шарахайся, делай то, что считаешь нужным!
…………..
Возвращался в тот день домой Петр Ильич глубоким вечером. На обратном пути он заехал в гостиницу, добавил бутылку коньяка в номере и думал, думал, разговаривал с собой пока не уснул.… А когда проснулся, то уже хорошо стемнело. Тогда, совершенно разбитый, медленно спустился, сел в машину и так же медленно поехал по «пробковой» улице.
Что ему посоветовал Алексей Ильич? Что главного, чего он не знал? Верить сыну посоветовал, всеми силами его защищать посоветовал! Не будить стыда посоветовал! Пусть он подонок, но не убийца! Пусть валит все на своих дружков, они убили и им сидеть всю жизнь! Это по закону! Это правильно! Незачем их выгораживать! И никто, даже морально, не смеет осуждать его сына за такое его признание! И перед людьми – честен! Вот, что из его совета вытекает! Моло-одец!
Это по закону!
А по справедливости?
А по справедливости, его Женька, который вырос у него на глазах, в его доме, под его опекой, в большей степени виновен, чем эти несчастные пацаны! Потому что, по сути, он заказчик! Он мог прикрикнуть и те не пошли бы на это! Но не прикрикнул!
О справедливости Алексей Ильич промолчал. Пожалел! Хотя считает теперь, наверное, что Женька способен убивать. Знал бы он о последнем разговоре с сыном. И знал бы, что сам он, чем сам он, отец, пригрозил сыну во время этого разговора! Пусть несерьезно, хвастливо. Но об этом грехе даже обиняком поминать нельзя – возьмет и созреет! Так честен ли он, Петр Ильич, уважаемый человек, перед самим собой, когда поехал за советом к Алексею Ильичу, мудрому другу? Ведь почти ничего не рассказал, не излил, как говорится, душу.
Нет!
Дельные советы выдал ему Алексей Ильич? Какие там дельные! Они – никакие. Так, успокоительный лепет.
Тогда зачем поехал? Как же противно врать себе и следовать вранью!
Он включил музыку, желая хотя бы внешне отвлечься. Но…
Неужели эта рана навсегда?
Да! Все равно навсегда!
И правильно будет, если убедить себя, что не надо будить стыд?
Да!
Надо идти напролом, перешагивать, перепрыгивать все!
Да!
Легко советовать!
Ряды домов медленно текли за окнами джипа, в их квартирах горел свет, при котором творили свои дела счастливые, полусчастливые и несчастные семьи. Раньше этих семей для него не существовало!
Петр Ильич, вытирая пьяные, обильно текущие слезы, ясно осознавал, к какой категории семей он теперь относится!
ххх
Алексей Ильич и Инна Николаевна Шелепины были из числа тех семей, которых люди называют счастливыми. Биография их также проста и обычна, как они сами. Родились в небольшом совхозе вблизи Новосибирска, вместе ходили в школу, в один класс, и даже сидели рядом, через проход.
Их дома также располагались рядом, их родители дружили между собой - объединяла работа в бухгалтерии. Походы в лес за грибами и на речку для Алексея и Инны всегда были праздниками, как и для всей сельской детворы, а уход за скотиной, огородом, заготовка сена, дров одинаково заботили и сближали отцов и матерей. Казалось, сама судьба изначально предопределила их будущее.
Поначалу никакой близости не ощущалось. Так, гуляли вместе, помогали, иногда переписывали друг у друга уроки и все. Не было никакого внутреннего влечения – просто приятели. Не было замечено ни одного необычного взгляда, который заставил бы насторожиться. Но с возрастом незаметно начались какие-то изменения в общении, появилось незнакомое ранее стеснение, нарождалась скромность, даже робость. Меняться начал и вкус к одежде. Каким-то образом укоренилось в сознании постоянное желание выдвинуться в классе, удивить, чтобы обратить внимание.
Да, первые ростки первой любви проявились у них еще в деревне. Потому и поступили на один факультет областного университета. Студенчество развило их чувства до серьезного решения. И по окончании вуза с благословения родителей они поженились.
Вот так, без «взрывов», трагедий, нормально, спокойно, тихо сложилась у них жизнь. Они жили по примеру родителей – просто трудились, уважали людей.
Это уж потом, когда укоренились в Новосибирске, когда уже готовились к защите диссертаций, внезапно, но объяснимо, поскольку ничего постоянного, а тем более постоянно хорошего не бывает, за три года умерли их родители. Осталась только мама Алексея, которую они часто навещали и с особой теплотой берегли.
Потом, как вехи, Академгородок, Дубна: экология, лаборатория радиационной биологии. Когда мама совсем постарела, она попросила детей отправить ее назад, в какой-нибудь городок в Сибири. Трудный перевод в Бердск на кафедру общей биологии и экологии Новосибирского госунивеситета. Именно там появился Саша, их единственный сын. А мама умерла. Все тоже логично и объяснимо с точки зрения биологии: появляется новое, потому что умирает старое.
Вот такая семья сейчас ждала в гости сына с его другом Сергеем.
Ни Алексей Ильич, ни Инна Николаевна, предупрежденные сыном, не собирались бурно выражать искреннее сочувствие, бодро, как будто ничего не случилось, интонировать свои речи. Они знали характер Сергея, его резкость, ригоризм суждений и поступков. Здесь, на природе, уместнее было другое и, посоветовавшись, они решили, если это возможно, вообще избежать тяжелой трагедийной темы, завести разговор о науке – постараться унестись в другую область.
Сергею необходимо было отвлечься, ощутить и другую жизнь, которая окружала обычных людей, которую тоже надо было воспринимать, чтобы быть адекватным. А быть адекватным сейчас для него имело первостепенное значение – предстояло принимать серьезные взвешенные решения.
После приветствий и рукопожатий Алексей Ильич предложил сразу взять быка за рога:
- Так, юноши! – категорично молвил он. – Давайте сделаем сразу основное дело, хотя второстепенных и нет: вытянем лодку на берег и перенесем или перетянем в дровяной сарайчик. Спасибо дождику, легче волочить будет. А уж потом уха, всякие там чаи, пироги и прочая снедь. Инна Николаевна уже хлопочет.
- Алексей Ильич, да вы не колготитесь, мы не голодны, - возразил Сергей. - Не пировать же приехали, побудем малость, посидим немного у реки.… Хотя дождь вряд ли позволит. У вас здесь, прямо, райский уголок, мне всегда нравилось.
- Не-не-не, - вступила в разговор Инна Николаевна. – Так не пойдет. Акридами у нас питаться не будете. И так отощали, совсем за собой не смотрите.
Алексей Ильич осуждающе посмотрел на супругу, та немного смешалась.
- Акридами, говорите? – усмехнулся Сергей. – Как Иоанн Креститель?
- Да, Сереженька, да! – обрадовалась Инна Николаевна. – Мне нравится у Матфея выражение о Крестителе и покруче: «Снедь его бе пружие и мед дивий».
- Что в переводе означает?
- Все дано на сносное пропитание и потребу человеку! Даже саранча! А раз дано – надо брать. Идите, мальчики, переоденьтесь и – вперед. Алексей, что застыл, веди ребят.
Сергей не стал переодеваться, отмахнулся. Снял туфли, носки, закатал брючины и присел у самой воды, расставив пошире ноги. Дождик вроде бы перестал моросить. И река задышала прохладой, обволакивая не только тело, но, казалось, и душу. Тонкие водоросли ласкались о песчаное дно, плавно изгибаясь под тихим течением, рыбки-малютки играли в свою, понятную только им игру. Так приятно было наблюдать естественную простоту, дышать мудрым покоем. И как непросто понимать, что там, за спиной идет другая жизнь: сложная, жестокая, по другим законам созданная.
С лодкой они провозились довольно долго. Пришлось подгонять машину и буксировать по склону крутого берега.
- Эх ты! – приговаривал Алексей Ильич. – Не хочет выходить, разомлела в водяной неге, разленилась. Ничего, подруга, пора на покой в сухой домик. Вот отдашь влагу, и мы тебя определим под замок. Спи себе спокойно. Хватит, набегалась. А то, не дай бог, совсем от рук отобьешься. Выходит, зря я за тобой ухаживал? Не-е-е, нельзя так, неправильно.
Сергей с Саней переглядывались, улыбались, приятно и смешно было слушать наставления «строгого» рыбака своей «спутнице».
После того, как помылись на мостике, все направились в летнюю беседку, по центру которой высился большой круглый стол, уже уставленный всевозможными закусками, овощами, фруктами. Отдельно в углу дымилась и млела уха.
После того, как каждый заполнил свою тарелку салатами и овощами, был произнесен первый тост за наступающую осень, за ее тихий успокоительный нрав и ее плоды.
- Сережа, - произнесла Инна Николаевна. - Что же ты, и сегодня не выпьешь?
Петр Ильич снова укоризненно посмотрел на супругу.
- Что? – смутившись, парировала она. – Я просто поинтересовалась, как долго он собирается игнорировать спиртосодержащие напитки. Всего-то!
- Мама, не приставай к человеку, - с шутливым недовольством попросил Александр. – Возможно, он положительно на меня влияет, и когда-нибудь я откажусь от рюмки.
- Очень интересно, - улыбнулась она.
Все засмеялись и дружно набросились на еду. Затем тосты последовали один за другим, закуски сменились ухой, разговор оживился, голоса зазвучали громче.
Инна Николаевна снова обратилась к Сергею:
- Сергей! А почему ты пошел на юридический? Давно хотела спросить. Так всегда интересно философствуешь и вдруг – юридический! Скукота!
- Да как-то само собой вышло, - улыбнулся он. - Я же в детдоме рос. Там воспитание особое, знаете. Совсем мальчишкой я защищал свою сестру, потом других, кто помладше. Шайку старшеклассников люто ненавидел. А они специально провоцировали, а потом смеялись. Один раз мне здорово попало, в больницу даже попал, приезжала комиссия, нашли виновных, долго работали с ними, влетело директору, но ничего не изменилось, все осталось по-старому. И я решил, поклялся даже, что выучу законы, буду по ним жить и других заставлять. Вот так, все просто. Хороший вопрос вы подняли, Инна Николаевна.
- Сергей, - обратился Алексей Ильич. – Ты уж извини жену мою. Сколько прожили мы вместе, всегда она пристает с ненужными вопросами. То ли это у всех женщин так, не знаю. Но она знай свою линию гнет, проси не проси.
- В самом деле, мам, - поддержал отца Александр. – Я же тебе уже рассказывал.
Инна Николаевна отвернулась:
- Да ладно вам!
Установилось неловкое молчание.
Сергей попросил разрешения закурить, встал из-за стола, присел на парапет и после двух глубоких затяжек заговорил.
- Поклялся, а не защитил. Вот как получилось!
- Сергей! – пробасил Алексей Ильич. Он тоже встал, подошел и пристроился рядом. – Русская женщина, почему коня на скаку может остановить? Потому что она игнорирует все просьбы и договоренности и действует сообразно своему желанию. И только! Ведь, договорились с ней не поднимать тяжелую для тебя тему. Сознаюсь, было дело. Но сам видишь, что вышло…
- А, может, и к лучшему, - спокойно ответил Сергей. – Напряжение спало, неловкость исчезла. Я догадывался, что вы постараетесь меня отвлечь чем-то. Так и вышло. А меня сейчас невозможно отвлечь, так вот! Дышу этим! И не знаю, что делать. Начало решения не вижу, вот беда! Вчера приходил ко мне Петр Ильич, сегодня утром был разговор с бабой Клавой, потом - с Капитолиной Ивановной, Галиной, Саней. Заглянул на работу – там куча писем. Не смотрел. Но думаю, с поддержкой и советами. Все знают, что мне делать. А я – нет! Вот и приехал к вам, думаю – а вдруг что подскажут! А вы настроились на другое. Так что, не ругайте Инну Николаевну, она все упростила, всех сблизила.
- Спасибо, Сережа, - улыбнулась Инна Николаевна. Она присоединилась к ним, погладила Сергея по плечу. – Коня остановит, да я бы и трактор остановила, если бы знала, как помочь. Давайте, ребята, к столу. Попьем чаю, я уберу все, вы поможете, и поговорим на веранде. Хорошо?
Через полчаса они расселись в креслах. Надвигался вечер. Ненастье сменилось чудной погодой. Вышло солнце, пригрело, задымились дачные угодья, словно выдыхая дневную тревогу. Радостно активизировались комары, речное дыхание уносило нежданную прохладу. Ветерок, насколько было сил, разносил наступающее тепло, покачивая ветками плачущей ивы.
- Ты просишь совета, - говорил Алексей Ильич. – Дать вряд ли сумею, но рассказать кое-что полезное смогу. Думаю, что полезное.
- Вы же знаете, Алексей Ильич, что я всегда вас с интересом слушал. Пожалуйста!
- Да-да, Сергей,- продолжал он. – Это жизненный закон. Когда мне в детстве повторяли «слушайся старших!», я воспринимал это как обычное нравоучение из сказок. А сейчас понимаю, что слушать заставляли меня не для красного словца, а чтобы научить жизненным законам. Не тем, которые принимаются обществом на высоких собраниях, а тем, которые вырабатываются тяжелым опытом, без которых попросту нельзя выжить.
Знаешь, почему я полюбил биологию? Потому что считал и считаю, что эта наука на основе наблюдений и выводов выявляет и оформляет истинно верные законы, разработанные кем-то свыше, и этот кто-то свыше заставляет нас жить по ним, учит нас, неразумных, что льзя, а что нельзя. А мы противимся. За то и получаем! Я знаю, ты человек верующий?
- Не совсем, Алексей Ильич.
- Да так, не скромничай. Что тут плохого? Помнится, где-то у Чехова читал. Он говорил: «Человек или должен быть верующим или ищущим веры, иначе он пустой человек!» Но это он вообще о вере. Так вот, называй того, кто учит нас, неразумных, как надо жить, хоть всевышним, хоть богом, хоть аллахом – это все равно. Суть одна – мы, видите ли, не желаем так жить, мы свои законы придумаем, они нам больше подходят. И плюем на биологию, на божественные подсказки!
- Шибко издалека ты начал, Алексей, - вздохнула Инна Николаевна. – Маленько бы поконкретней!
- Ничего, Инна Николаевна, - возразил Сергей. – Интересно, ведь!
- Что я тебе говорил о женщинах, а? Понял теперь, Сергей Васильевич? – засмеялся Алексей Ильич. – Ладно, раз женщина требует, буду поконкретней. Начну не с клетки, а с человека. Вот он появился. И не сразу, а через опыт понял, что одному жить невозможно. Съедят! Надо объединяться! Объединился! Но все равно - жить боязно. Что делать! Надо избрать старшего, он должен знать что. Избрали. Все не то, только рычит и сам поедом ест. Тогда силы природы по указанию всевышнего посылают подсказку – нужна вера! Зачем, спрашивает человек? Потому что вера привносит порядок и стыд. Она наказывает и подсказывает. Человек ищет веру и находит. Но вот беда – больно много у него божков образовалось. Не получается что-то, у одного племени одна вера, у другого другая. Нужна единая вера!
- И это ты называешь конкретикой? – вмешалась Инна Николаевна.
- Не перебивай! Через мучения и кровь пришла единая вера. Но что-то уж очень строгая, не дает душе разгуляться. И человек начинает задумываться – а не заменить ли нам эту единую веру своими законами, которые будут подходить больше, в которых запретов меньше? И задумывается до сих пор. Как бы всевышние законы совместить со своими. И вроде бы ходит в церковь, чтит! А живет по своим законам. И никак не получается, разрывается душа!
Алексей Ильич помолчал, размял сигарету, прикурил и продолжил:
- Я вот думал, что засмеете меня сейчас, закритикуете. Ишь, какую лубочную картину нарисовал! Ан нет, молодцы!
- Ой-ой-ой, - пропела Инна Николаевна. – Не важничай уж!
- Не буду, - улыбнулся Алексей Ильич. – Как прикажешь! Хотя я все это только для Сергея и рассказываю. Пойми, вот так для каждой твари, для каждого объединения пишется природой закон. У всех вожаки, лидеры, привилегированные слои. И он, этот закон постоянен, словно законсервирован на века. Но заметь, у людей по их законам ни о какой консервации и речи нет. До сих пор идет брожение, как в семьях, так и в государствах. До сих пор идет поиск того, чего и не знают люди, не могут сообразить. В итоге все энергичнее идет расслоение на всех уровнях, то бишь, разъединение общества. Что получается? А получается, что мы неправильно живем, раз объединившись, движемся к разъединению. Нам нужен свой закон, который легко можно обойти, который не дисциплинирует, который убивает стыд. Сообрази. Вот пчелиный улей, а вот наше общество, наша семья. Ну чего выдумывать? Бери подсказку и действуй! Не-а!
- Ладно, общество, а причем семья, пап? Ты и ее задел. Она что, тоже интегрирована в твой общий закон? Что-то новенькое излагаешь, честное слово!
- Не перебивай, Сань, ладно? - попросил Сергей.
- Ничего новенького, сын. Семья – это близость разных полов, разного воспитания, вкусов – да всего! А близость очень часто, если не всегда, ведет к упрощению. И вот, если молодоженам достает разума определить опасную грань упрощения, за которой пропасть, то семья обретает жизненные силы. Если нет, то бесконечные упреки, разрыв, а то и жертвы. Закопался ты в своих законах. Люди благодарят тебя, адвоката. А если благодарят, думаешь, за что? За то, что ты помог им обойти закон. Заметь – ими же и утвержденный. Нелепо, но явно!
- Где же она, и как определить эту грань? – спросил Сергей.
- Грань? – Алексей Ильич шумно выдохнул. – Мало читаете классиков. Грань – это черта, определяющая степень уважения, а в идеале – любви. У Белинского четко сказано, что любовь основывается на взаимном уважении друг в друге человеческого достоинства, а не на одном капризе чувств, не на одной прихоти сердца. Примерно так. Каждый интуитивно чувствует эту грань, ее не стоит искать, она заложена в нас. Что-то сделал не так, что-то допустил дурное и сразу чувствуешь – неправильно поступил. Но упрощенно махнул рукой, авось пронесет! А грань начинает резче и ощутимее проявляться, а уважение начинает пошатываться. Пока только уважение, а дальше-больше и до любви дойдет.
Твоя религия, Сережа, твоя вера вот уже более двух тысяч лет говорит о том, что надо жить в любви, потому что нет иного способа выжить! А воз и ныне там! Нельзя жить без любви, но никто не хочет понимать этой простой истины! Лучше уйди, если не можешь любить! Но никто не уходит. И мучают друг друга всю жизнь! Так и в обществе: ну не получается у тебя властвовать – уйди. Нет, никто не уходит. Где только черпает силы это глобальное упорство!
- Странно, - проговорил Сергей. – Я не задумывался над этим. Над другим думал - почему адвокат должен защищать мошенников. Бедных и сирых – да! Но этих жирных тварей – почему? Неслабо для адвоката, да?
- Каждый несчастен по-своему, Сергей, - ответил Алексей Ильич. - Очень непросто разобраться в наших законах. Замутили напрочь! А зачем? Не так давно приезжал сюда Петр Ильич. Тоже за советом.
- Петр Ильич? – встрепенулся Сергей. – И вы с ним разговаривали, давали советы?
- Разговаривал, но советов не давал, - спокойно возразил Алексей Ильич. – Какие советы? Как их можно дать? Ситуация очень сложная. Ты не удивляйся, Сережа, но суд ты не выиграешь, прямо скажу, не буду юлить. У него такие волки, такое положение, такой опыт уходить от ответственности!
А что у тебя? Никто ничего не видел, а если и видел, то Барсуков знает, как заткнуть рот. Свидетелей нет. Галина? Вряд ли. Друзей Бориса осудят, да, может быть. Да и то, если Петр Ильич пожелает. Они для него никто, для его сына – тоже. Все эти «пальчики», кровь на майках, даже нож - все это ерунда. Хотя Саша мне и говорил, что это весомые улики. Какие они весомые, если не нашли ничего? Никаких следов! Нет их в деле! Да подрались между собой и все! Это в деле есть! Экспертиза? А что, ее не под силу купить Барсукову? Подрались, а потом разошлись. А кто-то наскочил после них… Так что… Каков тут совет дашь и ему, и тебе? Чтобы ни советовал, все уже предрешено.
Сообрази следующее. Петр Ильич в системе правил и законов своего мира, мира властей. Тебе это должно быть известно. Он должен защищать и сына, и себя. Сына? А вдруг он говорит правду? Себя? Потому что работает наверху, не дадут ему марать всю администрацию. Он убежден и мне говорил об этом, что Борис врет, что он зачинщик. Но, наверняка зная это, он все равно будет защищать. Более того, администрация ему поможет в этом. Это уж потом, скорее всего, переведут в другое место, на другую должность, уволят, отправят на пенсию. Это все потом, это маловажная техническая сторона дела. Но это всем известная накатанная дорожка беспредела. И с нее ему не свернуть.
- Но как же так, Алексей Ильич, - чуть ли не срываясь на крик, возразил Сергей. Он встал и зашагал по веранде. – К чему тогда наши законы, если явного преступника я не могу упрятать за решетку?
- Почему не можешь? Можешь! Но тебе или кому-нибудь другому не дадут. Не дадут, чтобы одиночка, не представляющий реально никакую силу, а лишь пассивное мнение людское и даже божий закон справедливости, чтобы этот человек, наивно полагаясь на законы, сотворенные системой, сломал эту систему, кровную связь ее членов. Они рассуждают примерно так: «Кто ты? Успешный адвокат? – ну и копайся в своих делишках, не затрагивай нас, знай свои рамки! Или ты правдолюбец, правдоборец, ригорист? Тогда извини, свернем тебе шею, и твоим родным, близким – всем, кто с тобою! Иначе нам не выжить!
- Герои, Сергей, - продолжал Алексей Иванович, тоже вышагивая по веранде, - при всем нашем восхищении ими, всегда объективно несут разрушения. За ними, прежде всего, охотятся, их прежде других ликвидируют. Потом латают израненную систему, и все начинается сначала. История ничему не учит, это давно известно.
- Не согласен! – Сергей взмахом руки рассек воздух, как будто отделяя свою позицию от услышанной. – Есть в ваших рассуждениях, Алексей Ильич, извините уж, что-то порочное – соглашательство, безволие – не знаю! Но есть! Выходит, есть преступление, нет ли – все предрешено, не нужно никаких действий. Но это же абсурд!
- Да, Сергей. Те преступления, которые затрагивают беспечную жизнь членов системы, какую бы сферу жизни она ни представляла, имеют свой предрешенный исход. Другие – расследуй, даже помогут. Я, не обижайся, мыслю биологическими категориями: выдвинулся человек, зверь, микроб – он сразу же формирует свою команду последователей, защищает их, а те его, помогает им, а те ему. Попробуй, влезь в эту семью! Первые, кто вооружился этим биологическим законом, это прошедшие тюремную школу люди. Те, которым претит гражданская власть. Очень умные есть среди них. Они поняли, что надо создавать своих «охранников», что надо на свои деньги воспитывать и учить своих законников, юристов, адвокатов, судей. Благо для этого полно бедных и беспризорных.
Все вокруг помогают всем вокруг. Если помощь от кого-то иссякнет, его уничтожают, и не важно как – физически или политически. Как сорняк, как умершую клетку! Их примеру последовали легальные власти, то есть, наши власти, а также море бизнесменов – посмотри, сколько охранных агентств развелось! Добавь подкуп, коррупцию – и не нужен никакой закон! Он для тех, кто не имеет власть, кто не вхож в систему. Он – громоотвод!
- Хм, а вы входите в какую-то систему?
- Нет.
- Не жалеете?
- Нет.
- Да-а, Алексей Ильич. Признаюсь, сражен! Слишком мрачная картина, слишком нелепая, чтобы поверить в ее правдивость. Даже не подозревал, что у вас внутри такие мысли. Тогда ответьте, если у вас вдруг случится беда, похожая на мою, что вы предпримите?
- Вопрос не вполне корректный, но я отвечу. – Он сел за стол и откинулся на спинку кресла. – Я не скажу, как бы я поступил, и совета тебе не дам. Я лишь кое-что рассказал, как и обещал в начале разговора. А решать тебе. Тебе вытаскивать из моих слов, что надо, что не надо, что можно, а что нет. Я сказал честно, что думаю. Я не утешаю, не бодрю тебя. Но проявляю участие и соболезнование. Это тоже честно.
Они пристально посмотрели друг на друга. Установилось молчание. Никто из присутствующих не знал что делать, что сказать.
- Хватит уж, Алексей, - вздохнула Инна Николаевна. – Ты тоже сядь, Сереж. Расходились тут, словно два ворона, раскружились. Один чему-то учит, другой чему-то удивляется. Вот скажи, Сергей, неужели за свою пусть и непродолжительную практику, тебе слышать это внове, неужели не догадывался ранее? Даже Сашок мой давно это уяснил. Вот почему я не хотела, чтобы он поступал на юридический!
- Мама!
- Молчи уж, чадушко мое.
- Не поверите, Инна Николаевна, ни от кого такого не слышал! – растерянно произнес Сергей. – Тем более от Саши, он ни словом, ни намеком… Хм!
- Правильно, не поверю. Ни от кого не слышал! А от себя? Сам же говорил о жирных тварях. Неужели сам с собой не рассуждал об этом?
- Выходит, вы с Алексеем Ивановичем и Сашей солидарны?
- Женщина, Сережа, первая чувствует любую систему, первая старается уберечь своего мужчину от бесполезных попыток. Потому что она – главный жизненный узел. Она направляет. Конечно же, если красиво сказать, она дает новую жизнь, обогащает мир, она обеими руками за эволюцию. Так вот отвечу тебе.
- Ладно, брейк! - проговорил, наконец, и Саша. – Хватит, пап, хватит, мам. К чему эти спорные разговоры. Эдак до утра засидеться можно. Пора, наверное, на покой. Пойдем, Серый, спать. Мам, ты уже определила нам место?
- Да, сынок. Конечно. Прогуляйтесь немного, я мигом постель соберу.
Часом позже, расположившись в дальней комнате, выходящей в сад, вдруг проговорил из-под одеяла Сергей:
- Пожалуй, я знаю, что мне делать.
- Что? – встрепенулся Саша.
- Не скажу. Прав твой отец, об этом говорить нельзя.
Саша бодро скаканул к серванту, вернулся с графином и стопками:
- Давай ка, Серый, за это!
- Да за что? – удивился Сергей.
- Если это то, что я думаю, - возбужденно прошептал Саша, - то я с тобой солидарен. Давай, потянем!
- Не говори ерунды. Я еще ничего не решил. Надо еще думать и думать, надо, наконец, по-честному поговорить самому с собой. Права Инна Николаевна.
Этажом ниже тоже не спали:
- Ты не прав, Леша. Не надо было так говорить с Сережей.
- Как «так»?
- Ну, грубовато, отчужденно.
- А когда я у тебя был прав? Спи, уже! Иначе я никогда не поступал, потому не смог и сейчас.
- Смог бы…
Над дачным домиком у реки взошла полная луна. Тени на ее улыбчивом «лице» напоминали очертания земных материков, четких даже на таком расстоянии. Это был ее наряд, и она ждала восторженной оценки. Но ее на этот раз, похоже, проигнорировали.
Не привлекали внимания тяжело засыпающих обитателей домика и яблони, гулко ронявшие свои плоды, и запахи садовых цветов.
Напрасно и кормилица-речка, неслышно протекая внизу, заплела свою серебристую косу – не до песен было дачникам.
Горе пересиливает все, и красота не всегда спасает мир.
ххх
Утром, заскочив на минуту домой и извинившись перед бабой Клавой за непредвиденную ночевку, Сергей помчался на работу. Он отказался от чая, наскоро приготовленного Клавдией Степановной, сославшись на то, что утром их накормили прелестной холодной ухой. Не взял и обычных бутербродов, не захватил даже термоса. Ему страстно хотелось новизны, окунуться в привычный ритм работы, прочитать поступившие письма, которых, по словам Марины, скопилось предостаточно. Более того, он с интересом и воодушевлением ждал вообще встречи с миром, с людьми, которые еще не познали, что такое трагедия и просто беззаботно живут.
Он бодро шел по улице, весело разглядывая дома, засматриваясь в витрины магазинов. Навстречу спешили люди, очевидно тоже бегущие на работу. Машины уже полным потоком шипели по асфальту, важно сновали и троллейбусы.
Жизнь как обычно бурлила, гудела, звенела, словно ничего и не случилось, словно убеждая каждого, что все должно идти своим чередом, и что ко всем потерям, утратам надо относиться философски, просто делая вдох и выдох. Надо только дышать и жить, и больше ничего!
В этом удивительным для себя состоянии Сергей бодро вбежал на крыльцо и толкнул дверь. Марина уже сидела за компьютером.
- Привет трудоголикам! – как обычно поздоровался Сергей. – Принимай подмогу.
- О-о! Здравствуйте, Сергей Васильевич! Рада видеть вас в таком настроении!
Сергей долгим взглядом посмотрел на Марину, и у нее постепенно сошла улыбка.
- Никаких оценок, договорились? – жестко попросил Сергей. – Спасибо! Давай эту самую кучу писем и - побыстрее.
Первое письмо было от известного в области фермера. Фамилия его была смешная, конечно, но точно отражавшая характер – Тяжкороб! Сергей спас ему сына, тот заступился за немощную старушку, которую внаглую грабили средь бела дня прямо в ее доме двое оболтусов из семьи отельного инженера. Нигде не работали, от армии «отмазал» отец. Вот и промышляли тем, что отбирали у одиноких стариков пенсию в день разноса ее почтальонами. На селе, где и участкового часто не бывает, это было, увы, не таким уж редким делом.
« Здравствуй, Сергей Васильевич! Услышал о твоей беде. Держись, браток! Этих гадов бог все равно настигнет. Такого еще не бывало, чтоб без отместки. Не их, так их детей, внуков, родственников, но, так или иначе, боль прочувствуют! Это на тот случай, если этих негодяев ты не найдешь. Ну а если найдешь, если точно установишь, что они самые, если без ошибки установишь, тогда твори наказание сам. Самое жестокое наказание, на которое способен. По мне бы, так взял бы, на одну ногу наступил, а вторую – в гору. Так бы и разодрал, паразитов! Точно тебе говорю! Ты тогда не только моего паренька спас, ты меня спас! Я бы их поубивал, если бы мой Митька за проволоку угодил. Точно! Так что спасибо тебе еще раз говорю. Ну а о своем горе ты слишком не убивайся. Ничего не вернешь, только себе еще больше навредишь. Какая-никакая помощь если нужна, я готов. Можешь рассчитывать. Пока, браток. Держись!»
Второе письмо от токаря из механического завода Василия Цветкова. Избил жену до полусмерти, соседи вызвали милицию. Когда жена, Лилия Ивановна, оклемалась в больнице, то заявление подавать не стала, а наоборот принялась всячески выгораживать мужа. Будто он хороший, добрый, а я, стерва такая, всегда доводила его до каления и белого и черного. Вот и случилось!
Но делу дали ход, был суд, удалось добиться, чтобы реальный срок Василий Цветков не получил.
« Здравствуй, уважаемый Сергей! Хорошее дело ты тогда сделал для меня, спасибо еще раз огромное! Я даже пить перестал! Урок конкретный получил! Живем сейчас с Лилькой, виноват, с Лилией Ивановной, душа в душу. А за тебя скажу, я знаю этих подлецов. Доказательств нет, но люди говорят, что Барсуков это. Показать никто не хочет, себе накладно. Но видели, что папаша этого урода ездил к родителям его дружков, которых отпустили сейчас, и он жирует на воле, сволочь! Забей его, гниду черную! Это будет по-человечески, даже по-божьи! Ты же мужчина, ты сможешь. Свою, да и наши души облегчишь. Знать будем, что есть справедливость.
Все сказал, что хотел. Извини, если что, прости. И дай тебе бог!»
Третье письмо, четвертое, пятое... Все в том же духе. Пугало, что люди, в судьбе которых он принял участие, советуют отомстить. И не просто отомстить по закону, по суду, а отомстить страшно – убить! Они, эти люди, знают, кто совершил, как совершил. Откуда? Они уверены, что не ошибаются, приводят свои доводы. И это в письмах с подписью, а что до анонимок, так там вообще ужас!
«Сергей Васильевич! Знаю вас хорошо и давно, знаю, что нелегкая жизнь была у вас, что потеряли родителей, воспитывались в детдоме – все знаю. Кому как не вам Господь должен был помочь с будущим? Но вы всего добились сами, потому что вы настоящий человек. Я тоже детдомовский, я знаю, что мы, детдомовские, лучше разбираемся в людях. Потому и сочувствую, жалею. Барсуков это сделал, его шайка-лейка. Таким, как он, нет места на земле, а уж на небе – тем более. Отправь его в ад! У тебя получится, а если что, мы поможем. Так на куски разделаем, что волкам не останется! Знай это! И – пока!»
«Сергей Васильевич! Давно хотел отблагодарить, но вы ж не возьмете. Уважаю! А вот теперь представился случай. Я корешам наводку дам, они все сделают быстро и аккуратно, слово! Я этого пидора гнойного давно наблюдал, давно хотел приземлить, но кто-то руку отводил. Мне даже добро твое не нужно на эту погань. Одно советую, не доводи до суда, отмоют, как пить дать. Свой суд устроим, если не сделаешь сам!»
« Привет, хороший человек! Упало на тебя горе, накрыло темным одеялом. Не слышно ничего и не видно, темень одна и мрак. Слышали, сидишь дома отрешенный, лишь по ночам гуляешь. Знакомое чувство! Но не горюй, мы за тебя постоим, мы сделаем его, чтоб другим наука была. Такое прощать нельзя, никто не поймет.»
И подобных посланий действительно была целая куча. Сергей не ожидал такой реакции от людей, самых разных людей, простых и обычных и неизвестно каких. Он был убежден, что простых людей не бывает, как и обычных. Еще по детдому уяснил для себя это.
Но, тем не менее, разделял тех, кто чего-то в жизни добился и тех, кто никогда не боролся и лишь плыл по течению, смиряясь со всеми обстоятельствами, свыкаясь со всеми трудностями. И вот даже они сейчас готовы за него отомстить, и не похоже, что это только бравада. Они возмутились и готовы действовать. Но почему? Терпеть надоело? Или у них существует своя грань дозволенного?
Они готовы отомстить и, главное, действовать. А он? А что он? Если честно, не готов ни действовать, ни мстить. Если месть, то какая? Правы люди, суд, какое бы решение он не вынес, смягчит, если не отменит совсем наказание, «око за око» не произойдет. Но готов ли я, думал Сергей, «вынимать чужое око»?
Удушливая растерянность опутывала душу. Чтобы он раньше в чем-то сомневался, колебался?! Он всегда отличался решительностью! А теперь? Что угнетало больше всего, так это сознание, что все знают, что делать, а он нет! Вот баба Клава! Ясно, что ни о какой мести она и слышать не захочет, все должно быть по закону. То есть, четко знает! Отец Виктор, к которому, кстати, надо сходить, понятно, будет на ее стороне. А вот Капитолина Ивановна напротив, она будет солидарна с этими авторами ужасных писем. Галя намекает на какой-то собственный шаг, даже подозревать страшно на какой. Алексей Ильич что-то темнит, Санек не только за месть, но и думает, что и он, Сергей, за нее. То есть, все знают!
Как же быть? Если Алексей Ильич прав, а он прав – это стало понятно еще на даче, то мне не выиграть суда, продолжал размышлять Сергей. Да и кто я буду на суде? Родственник потерпевшей и все! Я не вправе вести собственное расследование вне суда. А на суде? Даже если я оформлю себя защитником, что смогу? Все мои доводы с легкостью отобьют опытные адвокаты. Наверняка рассчитали все варианты, уластили всех влиятельных лиц. Значит, правильно советуют не доводить до суда? И кто советует? Далеко не профессионалы! Обыкновенные рабочие! А он, профи, сидит и мнется!
Выходит, суд не в счет! Тогда что же в счет? Если не доводить до суда, тогда до чего доводить? Да-да! Вот главное – до чего доводить?! Понятно до чего! Или лучше сидеть и скулить?
Но от этой мысли тошнота подступала к горлу. От нее противно было: отогнать нельзя, принять – тоже. Своеобразный вакуум сотворился! И впервые вдруг выползло изнутри что-то липкое, злорадное и насмешливое – а не трусит ли он по-простому, без всяких высоких слов?
Незаметно для самого себя он постепенно погрузился в воспоминания. В воспоминания о том, что никогда не всплывало наружу. К примеру, его самая первая встреча с Барсуком. Было это летним вечером, примерно через месяц после побоища на пляже. Они с Шелепиным сидели на лавочке в городском саду у цветного поющего фонтана, наслаждаясь прохладой. Ждали Свету с вечерних занятий в музыкальном училище. В самом конце аллеи появилось несколько парней.
- О! – вгляделся Шелепин.
- Кто это? – проследив за его взглядом, спросил Сергей.
- Ни кто иной, как наш спаситель! Кстати, и познакомлю, он давно хотел.
- Твой Барсук, что ли?
- Да он самый, Серега! Со своими корешами.
Шелепин обрадовано засуетился, глаза умилились. Он привстал и помахал рукой.
- Ща подойдут. Не беспокойся, я сведу вас.
- А с чего ты взял, что я беспокоюсь? – спросил Сергей. – Пусть подходят. Сказать по правде, мне не очень приятно знакомиться с твоей шпаной, тем более благодарить.
- Ладно, не будь букой!
Через минуту подошли трое. Выделялся один: крупного телосложения, высокий, стройный. Понятно было сразу кто это. Глаза! Глаза удивляли своей открытостью, взгляд их – серьезностью и внимательностью. В них чувствовалась мужская сила, укоренившаяся снисходительность, нагловатость. Да-а, для девчат он был красив, ничего не скажешь.
Подстать облику была и дежурная улыбка, которой он сопроводил свое приветствие, но что-то в ней настораживало Сергея.
- А-а, Сашок! Салют! – басом проворковал он. – Ты здесь? В кои-то веки. А я думаю, куда пропал! Совсем заучился, бедный? А это кто?
- Присаживайся, Жень, - быстро ответил Шелепин. – Здравствуй! Ты разве не помнишь пляж? Это мой друг, Сергей Бойко, ему тоже тогда попало. Если б не ты, загубили бы нас юнцы.
- А-а, - удовлетворенно протянул Барсук. – Давно хотел познакомиться. Ну, привет, боец. Я теперь так буду тебя называть. Это мои пацаны – Белый и Битюг, помогали мне тогда, да и сейчас помогают. Знакомься.
Пожали друг другу руки. Уселись. Сергею сразу тогда не понравилась барсуковская манера общения. Да и сел он как-то по-барски, широко расставив ноги, глубоко откинувшись на спинку скамейки.
- Мне рассказывал Сашок, - заговорил он, что ты тоже учишься на юридическом, боец? Что вам дался этот фак? Шли бы на ботанический, говорят, неплохие спецы выходят оттуда.
Его приятели засмеялись. “Совсем омерзительно!“- подумалось тогда Сергею, и он жестко ответил:
- Ну, во-первых, нет такого факультета, пустяшные твои намеки. А, во-вторых, никакой я не боец, просто Сергей.
- И этот пальцы гнет! – засмеялся Барсук. – Прямо беда с вами.
- А с вами?
- Хм, ладно.
- Ну-у, Серый, что с тобой? – удивился Шелепин. – Успокойся! Чего сразу на рожон лезть?
- Все в поряде, Сашок, - отреагировал Барсук. – Я ж говорю, что он – боец. А ты, Сергей, если тебе так нравится, не гоношись. Неправильно это, нехорошо. Ждал благодарности, а ты? А благодарность сейчас не помешала бы, пацаны засохли, я взопрел.
Пацаны снова засмеялись, а Шелепин встал и с готовностью предложил:
- А в чем дело? Ща сгоняю.
- Сядь! – приказным тоном остановил его Сергей.
Барсук удивленно повернул голову.
- Вот, острый какой! Да что с тобой? – спросил он. – Такой вечер, музыка вокруг, люди красивые кругом – прямо радуга в глазах! А ты не в духе! Кто-то обидел, так скажи?
- Никто меня не обидел, - недовольно проговорил Сергей. – Разве вот ты начинаешь это делать.
- А-а, - протянул Барсук. – Таким, значит, скоком знакомство отметим. Ну-ну!
Битюг и Белый заинтересованно, с выжидательной усмешкой смотрели на своего босса. Шелепин взволнованно - на Сергея.
- Окей! – продолжил Барсук. – Правильный ты, да? Я тебя нечаянно обидел шуткой, поскользил, так сказать, по нутру. А ты, получается, не ответил культурно на мое приветствие. Добро!
Он пятерней отбросил волосы назад и повернулся уже всем корпусом.
- Так кто же из нас кого обижает? И зачем? Я наоборот предложил поднять настроение. Вот свидетели.
Битюг и Белый снова засмеялись. Шелепин закрутил опущенной головой.
- Мальчи-ки! – только и протянул он.
- Помолчи, Сашок! – Барсук поднял руку и опустил. – Я вообще затесан на хорошее. Вот тогда, вот кто тогда из пляжников заступился за вас. Никто! Зачем? Молодые сами разберутся, кто из них прав, кто виноват. От кого получать, если встрянешь, неизвестно. Понять их можно! Милиция на горбунке прискакала? Спасатели заторопились? Да никто! А я с пацанами пришел! А били вас, чертей, уже сверху вниз. И в ментовку вас не возили, и никто не разбирался. Спокойно ушли домой и все! И теперь я своим появлением порчу тебе настроение. Класс!
Он встал, оправил джинсы, достал сигареты и оценивающе посмотрел на Сергея:
- А вообще ты мне понравился, что-то бойцовское есть, значит, и быть тебе «Бойцом». Пошли, пацаны. И тебе, Сашок, спасибо, поднял тонус.
Они ушли и растворились в сказочном мареве жаркого вечера, а Сергей долго еще объяснялся с возмущенным Шелепиным, пока не появилась Светлана.
А вот вторая встреча была классической, как и все последующие. Почти пять лет Барсук не отставал! Это было удивительно до жути! Тогда Сергей ожидал Свету на втором этаже училища. На улице моросил осенний дождь, и он, как и многие другие, избрал лучшее укрытие. Света с привычной улыбкой прыгала по ступенькам этажа, доставая номерок для гардеробной. Но огляделась, внезапно замерла возле Сергея и нахмурилась.
- Что такое? – спросил он. – Что-то забыла?
- Да нет! Видишь, в дальнем углу вестибюля «святая троица» стоит?
Сергей повернулся и увидел Барсука. Этого видения он не ожидал, и настроение, как и у Светы, тут же упало.
- А, черт! - шумно выдохнул он. – Не думал его встретить здесь.
- А кто это? – удивилась она.
- Да так, неприятный типус. В друзья набивается.
- Так вы знакомы? И как долго?
- Нет, недолго. Познакомились однажды, вынужденно. А что тебя, собственно, беспокоит. Подожди-подожди, он что, пристает к тебе?
- Да нет! Даже не подходит и не заговаривает. Но каждый вечер, когда нет тебя, молча плетется со своими друзьями следом, провожая до самого дома. Понимаешь, есть просто робкие ребята, но этот - почти зловещий тип! Я чувствую, от него исходит что-то плохое, какая-то пугающая аура. И мне всегда не по себе. Давай подождем, может, уйдут.
- Вот еще! – резко возразил Сергей. – Говоришь, не заговаривает? Хм! Пошли и не бойся.
Они спустились вниз. Света получила свою курточку, шарфик и взяла Сергея под руку. Через минуту они были уже на улице. И вдруг сзади раздалось:
- Привет! Не одолжить ли зонтик, боец? Мокруха на улице, промокнешь.
Эти слова заставили Сергея обернуться. Он понимал, что сейчас, вот с этой самой встречи надо дать достойный отпор Барсуку и его «барсучатам». Иначе они постоянно будут наседать. Для своего интереса! Им надо оформить для себя новый «объект» для битья, а потом издеваться над ним. Он такое проходил в детдоме: когда одни кончаются, намечаются другие. Но что делать? Драться? Видимо, выбора нет! Но все-таки попробовал отвязаться словами:
- А-а, это ты? А я и не заметил. Привет, если хочешь. Только не до приветствий нам, дождь идет. Чего хочешь?
- Хо! Ты всегда такой грубый или только ко мне?
- Нет времени на разговоры, не вяжись, отстань от нас. Еще раз спрашиваю, чего нужно?
- От нас? – Барсук подошел вплотную. – А кто ты для нее? Зачем к ней сам вяжешься?
- Брат! Неужели не знаешь? Неужели твоя «гвардия» не донесла?
Света крепче прижала руку Сергея к своему плечу.
- Не, в натуре, ну ты че-ел! – похоже искренне удивился Барсук. – Второй раз, и второй раз дерзишь. А за что – не пойму.
- За то, что второй раз хамишь. Что который день липнешь к моей сестре. Ты ей неприятен, вникни в это и отстань. Научись вести себя правильно и разговаривать – тоже!
- А я сам у нее хочу спросить, приятен или неприятен, - начал с растяжкой и угрожающе Барсук. – Я ей слова еще не молвил, на десять шагов от нее постоянно держусь. Как она могла прочувствовать, приятен я ей или не приятен? А если она мне по сердцу, если у меня такое впервые случилось? А?
- Не верю я тебе, Барсук. Наслышан я о твоих похождениях со слабым полом. Прошу, не приставай к моей сестре, не пара ты ей! И ничего от нее не добьешься! Уйди с ее дороги по-хорошему!
- По-хорошему? – набычился Барсук. – Да кто ты такой, чтобы учить меня жизни? Сомну в комок и выжму! Попробовать, чтобы дошло до тебя?
Света еще сильнее прижала руку к плечу. Но Сергея уже понесло, остановиться было уже нельзя.
- Попробуй! – так же с угрозой проговорил он и получил сильнейший удар по печени, потом коленом по лицу и толчок на спину.
Света закричала, но крик ее был бесполезен. Сергей каким-то чудом поднялся, но получил убийственный удар в голову и распластался на обочине.
- Ну, хватит с тебя? Попробовал? – довольно прорычал Барсук. – Поднимайся, если не достаточно! А ты, Света, не кричи. Кто услышит? Я не буду его бить больше. Просто, достал! А ты мне действительно нравишься. И никого к тебе не подпущу, пока не поверишь мне. Слово мое!
- Ты мразь! Ты гад! Ненавижу! – продолжала кричать Света и хотела подбежать к Сергею, но «барсучата» не позволили.
- Пусть отдохнет, не гоношись, - хамовито уговаривал Барсук. И еще что-то говорил, а Света продолжала что-то кричать. Но шум в ушах не позволял Сергею ничего разобрать.
Пока они «общались» таким образом, Сергей понемногу оклемался. Он понимал, что побежден в этой схватке, но у него остался еще один козырь, детдомовский, и он хотел его использовать, во что бы то ни стало – это удар в горло. Вложить все силы и садануть по вонючей глотке!
Он с трудом поднялся и, шатаясь, двинулся на Барсука.
- Гляди-ка, шеф, призрак идет! – засмеялись «барсучата». – Может, поднести его?
- Не надо! Человек сказать что-то хочет.
- Не надо, Сережа! Не надо! – закричала Света.
Но он был уже возле улыбающегося Барсука и неожиданно, слева, коротким резким ударом рубанул костяшками пальцев по горлу. Барсук, задыхаясь и хватаясь за шею, повалился на грязный асфальт и начал судорожно сучить ногами. И тут же повалился Сергей под ударами «барсучат».
Такой была вторая и последующие встречи до тех пор, пока Барсук перестал их преследовать. Попросту говоря, устал. Сергей оказался крепким орешком, всегда выдавал хоть редкую, но болевую сдачу. Да дело даже не в сдаче, он не позволял ему остаться один на один со Светланой. Более того, с каждым разом, когда Барсук оставлял лежать на земле Сергея, она все больше ожесточалась и намеревалась пустить в ход свои кулачки, извергая такие проклятия, которые невозможно простить.
Поэтому Барсук отступил, решил дать время, которое, как говорят в народе, лечит. Но поклялся перед Светой, что он теперь, как и ее брат, тоже никого к ней не подпустит!
А в тот раз Сергей впервые очнулся в больнице, в которой пролежал больше недели: сотрясение мозга, перебитая челюсть, надтреснутые ребра… Но, как ни странно, он был доволен. Он выстоял!
ххх
Шелепин обещал помочь – свести со следователем по делу капитаном Петром Павловичем Шагиным. Непростой это был человек, предупреждал Саня. И, как оказалось в последствии, он был прав. Хотя есть ли вообще простые люди? Безграмотные, малограмотные, бесчувственные, бескультурные, жестокие, добрые, завистливые, работящие, ленивые – сколько их!.. И если всех их отнести к низшим слоям, то, тем не менее, их все равно нельзя назвать простыми. Внутри каждого из них заложен тщательно скрываемый сложный механизм восприятия миров. Это знал Сергей, и при каждом соответствующем случае всегда муссировал свое убеждение. Не мог иначе! Он был уверен, что мир непознаваемо сложен, чтобы позволять себе являть на свет божий простых особей.
По информации, которой располагал Сергей, «ППШ», как называли его сослуживцы, проработал в системе около тридцати лет. Но на пенсию не уходил. И начальство, по понятным и непонятным причинам его не отставляло.
По понятным: он был чрезвычайно въедлив, дотошен, с тонкой интуицией опер. Начальство поручало ему самые сложные и деликатные дела, и он никогда их не проваливал. Поэтому райотдел редко прибегал к помощи «важняков» - следователей по особо важным делам, которые почти всегда помимо расследований влазили во внутреннюю систему работы отдела, находили недостатки и приобщали их к отчетам своей высокопрофессиональной деятельности. Кому это нравилось?
По непонятным причинам: «ППШ» был уже довольно потрепан годами нервного напряжения, зарплата маленькая, семья большая, квартира – не ахти, жена по нраву «язва», постоянно жалобилась его начальству. Казалось бы, полковнику Медынцеву, начальнику отдела, давно бы надо отправить его на покой, так выгоднее было бы. Но не отправлял. И в звании, почему-то, не повышал.
Нравилось ли это молодым – терпеть в своей команде ворчливого старика со своими мутными принципами, философскими притчами, со своей наблюдательностью, мелочной отцовской опекой? Да нет, конечно! И они недоумевали, зачем он еще здесь?
Но кому-то, ведь, нравилось!
Вот к нему-то и направился Сергей ранним утром, зная, что тот всегда приходит далеко загодя на работу: то ли от «песней» жены убегал, то ли чтобы поработать в тишине.
Он постучал и, не дожидаясь приглашения, вошел в кабинет. «ППШ» кормил хомячка.
- А-а, это ты? – равнодушно спросил он или почти равнодушно. – Присаживайся. Я, вот, насыщаю своего обжору. Привык. Он – тоже. Мы разные. Он ест и скоро не сможет вылезти из банки. И, наверное, думает об этом. А, может, и не думает. Просто ему приятно. На остальное – начхать! А меня никто не кормит, и я хоть завтра могу выскочить на волю. И думаю об этом. Но приятно ли мне? Как считаешь?
Сергей улыбнулся.
- Что? Прикидываешь, тебе бы мои проблемы? – спросил «ППШ». – Угадал? Ладно, проходи, присаживайся.
Он вытер руки и, неспеша, прошел к своему креслу.
- Знаешь, Сергей, я очень рад тебя видеть. Ко мне последнее время редко кто заходит. Только звонки. Сторонятся. Терпят. А тут - ты!
Он закашлялся, достал пачку «Примы», вынул сигарету, размял ее, прикурил и, выпустив первую порцию дыма, неотрывно уставился на Сергея. От него веяло необычной обстоятельностью, неторопливостью. Лицо морщинистое, худое, со впалыми щеками. Резко очерченный и чуть выдвинутый подбородок, прямой массивный нос, густые седые волосы, зачесанные назад – все говорило об открытом волевом характере человека, о человеке, знающем, как и куда идти.
Сергей не поблагодарил. Зато неизвестно почему, но вдруг разом появилось расположение к этому человеку.
- Знаешь, когда Александр Алексеевич Шелепин позвонил мне, я не стал назначать ни дату, ни время. Давно тебя ждал. Хотел уже вызывать повесткой, имею право. Да все откладывал. Думал, пусть отлежится, разговорчивей будет. А так, что с тебя взять? На месте не был… До этого прибывший «важняк» меня торопил, Медынцев - постоянно. А я все ждал, ждал, пока ты оклемаешься. Дождался. Благо «важняка» отозвали. Благо адвокаты вынуждены ждать излечения свидетеля. Говори, слушаю.
Сергея все больше удивляло такое начало разговора. Он вообще впервые сидел с «ППШ» тет-а-тет, знал о его характере только по отзывам – неприятный, суровый. А тут, прямо, человечность в словах, участие.
- Спасибо, Петр Павлович! – теперь поблагодарил Сергей.
- За что?
- Ну как? За то, что согласились выслушать.
- Ладно, давай без церемоний!
Сергей смутился – не все непросто!
- Хорошо, - сухим тоном проговорил он. – Понимаю, что вы знаете все. Мне бы дело посмотреть. Можно?
- А почему нельзя? Наш УПК определяет, а мы исполняем и позволяем. Хотя его и делом еще пока назвать нельзя.
Он встал и достал из сейфа тощую серую папку.
- Вот. Смотри. Хоть несколько дней подряд. Но скажу сразу, Сергей, нужного для себя на этот день там не найдешь.
- Мне понятно. Но сразу же вопрос. Петр Павлович, вы сказали – «ждать излечения свидетеля». А разве она не «потерпевшая»?
- Увы, нет! Доведение до нервного срыва классифицировать очень сложно. Там такая паутина! К тому же адвокаты уже ходатайство подготовили, что в этом нельзя видеть состава… Может, ее змея напугала. Да-да! Извини! К тому же адвокаты позаботились и еще об одном ходатайстве, в котором говорится, что первоначальным показаниям Галины верить нельзя, она была в неадекватном состоянии. И представили справку из психэкспертизы. И потом, по настоянию тетушки, а тетушка со связями, Галина отказалась от встречи со мной. Ведет себя странно. Ты не попытаешься привести ее в чувство?
- Уже пытался!
- Вот видишь? Так что знакомься с тем, что есть.
- Спасибо, я ознакомлюсь. Но у меня есть еще пару вопросов, если не возражаете.
- Валяй! – пожал плечами «ППШ».
- Почему вы взялись за это дело, Петр Павлович? Ведь тут, если по реальной жизни, насколько я понимаю, и насколько для меня это ни горестно, попахивает «висяком»?
- Да! – «ППШ» низко угнулся к столу и медленно выпрямился. Задел его вопрос! – «Висяком»? Не буду тебе врать, взялся не потому, что кликнуло начальство. Оно, конечно, кликнуло. Но есть шанс, нормальный шанс выиграть. Я вообще не признаю «висяков». Все – от лукавого. От неумения. Или от нежелания. Или от корысти. Понимаешь?
- Стараюсь.
- Во-от! Когда я берусь за такого рода дела, где воняет деньгами, то всегда уверен, что можно победить. Мне всегда интересно узнать, насколько стоек и силен участник процесса. Будь то обвинитель, защитник или свидетель – все равно. От этого многое зависит! И если бы они посмотрели в мою сторону! Но не смотрят, «ломают» их деньгами. Потому и проигрываю. Пока. Но бьют меня только деньгами. Истинно говорю!
- Если я неверно скажу, то поправьте, Петр Павлович. Вы беретесь за такие дела, чтобы доказать? Кому-то что-то доказать?
«ППШ» широко улыбнулся. Он снова неторопливо достал сигарету, размял ее, клацнул зажигалкой и глубоко затянулся.
- Что ж, наверное. У меня кликуха тут: «ППШ»! Слыхал? Слыха-ал. Так вот, мне нравится! Так хочется очередью по этим наглым рожам! Ну, если хотите играть по-честному, давайте, одурачьте меня. Нет, не хотят! Потому что не умеют. Все, преступившие: вор, мошенник, убийца, - все оставляют следы. Хоть профессионалы, хоть любители. Их надо только увидеть. А ты говоришь, «висяки».
Сергей удивился:
- Но вы же не сами отбираете дела? Начальник адресует!
- Медынцев? Да, он! Но при попустительстве, а то и по приказу свыше. Это всем понятно! Он-то первый и играет со мной в кошки-мышки. Втайне мне хочет объяснить, что сильнее – закон или деньги. И как мне надлежит поступать – плетью обуха, сам знаешь.… Отпускает, я прижимаю, он начинает прижимать – мне ничего не остается, как отпускать. Словом, кайф ловит! Хочет «перевоспитать». И не представляет «к очередному», и не отпускает, хотя меня давно «на гора» звали. Тут его, конечно, можно понять - как отпустить чужака в стаю? А значит – пенсия! Ничего иного. Но и тут хочет, чтобы я ушел на пенсию не просто так, а «правильным». Каково? А я хочу все-таки однажды по-настоящему прижать, по-своему правильным уйти на отдых. Смешно рассказываю?
- Да не очень, - хмыкнул Сергей. Он был растерян и не знал, даже, как отнестись к услышанному. Как к чепухе, розыгрышу или, как к чему-то серьезному? – Вы хотите сказать, что и это дело можете спокойно выиграть?
- Конечно! Истинно говорю! Весь вопрос в том, откажется ли Галина от своих первоначальных показаний или настоит на них. И тогда крышка Барсукову, истинно говорю. Потому сразу и попросил тебя за Галину.
- Но там же деньги, адвокаты! Мне умные люди советовали не ломать копья, все, дескать, предрешено.
- Вот-вот! Советчики! А попросту – слабаки! И теории у них имеются разные наверняка, и жизненный опыт, и все такое. Вызывал я Барсукова, то бишь, «деньги»! Очень осторожный тип! Но виден насквозь! Защищал сына! А как же? Это для меня понятно. Да и для всех. Виновен или нет, но сын есть сын! Его я пока не трогал, так, разговоры одни. Однако даже по ним я понял, что юлит он внаглую. Но если Галина устоит, я с него и начну копать. И плакали тогда все адвокаты! Еще раз прошу, попытайся не допустить их к Галине раньше меня. Иначе, как ты говоришь, «висяк» образуется. У меня просто не будет оснований вести расследование. Я потому тебя и ждал, чтобы попросить об этом.
- А с дружками Барсукова разговаривали?
- Как же! Там вообще детсад. Прежний «следак» хорошо нагнул их, но через день они пошли в крутой отказ. Он даже обыск произвел. Нашел кровавые майки, провел экспертизу. Кровь их оказалась, подрались. Из-за того, вишь, звонить в милицию или нет? На том все и затухло. Но почитаешь, увидишь.
- А за что прежнего следака-то отстранили, не пытались узнать?
- Попова Николая? «Досужего» лейтенанта? Хм, с этого и начал. Истинно говорю! Удалили прытко! Формально – за пристрастие к силовым методам дознания, ну и тягу к спиртному добавили. А фактически – это результат «работы» Барсукова и его адвокатов. Еще бы пару дней, и он весь этот «висяк» раскрутил бы. Враз раскрутил бы! Хватко начал! Молодец! Но… Опыта нет для таких дел, слишком горяч.
Он встал и отошел к окну. И уже оттуда добавил:
- Еще одно. О нашем разговоре – никому! Надеюсь, понимаешь! И не удивляйся моим откровениям. Я не умею говорить, все как-то получается сбивчиво, неуклюже. Поэтому больше молчу. Но иногда накатывает. Хочется кому-то выложить. А кому? Хоть и не боюсь никого, а желания нету. А ты, по моим наблюдениям, парень нормальный, еще не испорченный системой, готовый понять. Все, не буду отвлекать. Читай!
ххх
На следующий день Сергей снова направился к Галине. А что делать? Надо прояснять ее позицию! На этот раз Капитолина Ивановна без привычной ворчливости впустила его, но в прихожей строго, по-заговорчески посмотрела прямо в глаза.
- Ну, что? – прошептала она.
- Что? – смутился Сергей.
- Сам знаешь что! Не прикидывайся!
Капитолина Ивановна продолжала пристально смотреть на него, став посередине прихожей. А Сергей продолжал притворно удивляться, пытаясь пройти в зал. Он все понял. Этот короткий диалог был, собственно, излишним – все выражал взгляд. Испытание друг другом продолжалось довольно долго.
- Я не повторю свою прошлую ошибку, - наконец продолжила Капитолина Ивановна. – Я хочу прямо здесь, и сейчас услышать от тебя твое решение. Я не хочу, чтобы об этом слышала Галя.
- А я не хочу до разговора с Галиной давать вам ответ, - отпарировал Сергей. – И, пожалуйста, пропустите. Стоять у двери и шептаться – это даже неприлично.
- Кто там, тетя? – послышался голос из зала. – Если ко мне, пусть проходят. Я только переоденусь.
- Дождался, изверг! У-ух, так бы по лбу и врезала!
Она медленно повернулась и медленно зашмыгала тапками по коридору. Сергей последовал за ней.
В зале было, как обычно, все прибрано и торжественно. Аристократические запахи, если такие существуют, и нежные цветные полутона присутствовали в ней сполна.
Галя вышла в бордовом шелковом халате, заметно оправившаяся, с приветливой улыбкой на лице. Она подбежала к Сергею и крепко припала к его груди.
- А я уже хотела к тебе прийти, так соскучилась! – нервно произнесла она. – Все так несносно, так мутно! Молодец, что пришел! Спасибо! Давай присядем и наговоримся всласть!
Они присели. Но не успели и слова сказать, как из кухни появилась Капитолина Ивановна.
- Уже воркуете, - всплеснула руками она. – Сергей, я же тебя просила не тревожить ее без дела! Галя, я же умоляла тебя соблюдать постельный режим! Ну, что такое, неужели не доходят слова?
- Тетя, дорогая! Я уже вполне здорова, - все с той же улыбкой отвечала Галина. – Мне уже давно не стоит пылиться в комнате, поверь!
- Точно! – подтвердил Сергей. – Стоит только взглянуть, чтобы убедиться. Да и я вовсе даже не бесцельно, а по делу прибыл.
- «Пылиться», «убедиться», «по делу»! – резко возразила Капитолина Ивановна. – Слышала на кухне. Ерунду несете, дорогие мои! Ты что, Галя, хотела сходить к Сергею? В своем уме? Да к тебе сразу же явятся следователь и адвокаты! Они уже сколько раз пытались! Ты что?
- Да и пусть, - нахмурилась Галя. – Все равно им ничего не скажу. Умоются! Но и сидеть, как в темнице, не хочу. Прости, тетя. Мне нужно увидеть, что за окном, услышать, что за дверью. Мне нужно появиться на работе, пообщаться с подругами. Ну, нет сил больше терзаться одной, поверь, тетя!
Она оперлась локтями о стол и закрыла глаза ладонями. С минуту помолчали.
- Ладно, - вздохнула Капитолина Ивановна. – Старая я. Получается, туго соображаю. Но ты-то молодая! Ты-то понимаешь, в какую мясорубку ввергаешься? Ты-то, хоть, понимаешь, что без подготовки, без четкого плана с ними не сладишь. Заклюют вопросами, закружат! Сама не поймешь, в кого превратишься!
- Не преувеличивайте, Капитолина Ивановна, - возразил Сергей. – Четкий план – это, конечно, хорошо. Это идеально. Но далеко не всегда он срабатывает. И тогда приходится лихорадочно импровизировать. И тогда уже точно запутаешься.
- Глякося, заговорил, - повысила голос Капитолина Ивановна. – Да ты хоть знаешь, с кем ей придется сражаться, если что?
- Я помогу!
- Х-ах, он поможет! – саркастическим тоном произнесла Капитолина Ивановна. – А кто ты? Начинающий адвокат. Пусть и уважаемый, но начинающий! А там – волки! Там - буквоеды! Сожрут, не подавятся!
- Да не преувеличивайте, еще раз прошу. Я читал дело, не к чему там привязаться. Галю привлекут к суду, как свидетеля. Ничего не видевшего свидетеля. Это в лучшем для Гали случае. Я разговаривал со следователем.
- А кто тебя просил? Ладно, а в худшем?
- А в худшем, адвокаты припугнут, представят Галю, как все видевшего свидетеля, но не попытавшегося предотвратить преступление, не оказавшего посильную помощь. Это ст.125 УК РФ «Оставление в опасности».
- И что из этого следует?
- Следует до года тюрьмы. Есть, конечно, и штрафы, принудительные работы. Но тут двойное убийство.… Так что, Галина при всей своей невиновности может вполне оказаться за решеткой.
- Что-о?! Ты в своем уме? Да как такое в голову могло прийти! Галя – и за решеткой! Несешь какую-то чушь! Ты же слышал ее рассказ! Все было не так! Она, ведь, никогда не врет!
- Слышал, Капитолина Ивановна. Но это все слова, которые, к сожалению, можно повернуть в любую сторону.
Установилось длительное молчание. Галя остановилась взглядом на Сергее, еле дыша. Видно было, насколько она потрясена возможным исходом дела. Она не могла не верить Сергею, но не могла и принять, осознать его версию.
Была не в себе и Капитолина Ивановна. Она, то разводила ладони рук, то скрещивала их, то приударяла ими в конец стола, то оглаживала седые волосы.
- Да ты шутишь! – хрипло вскричала она. – Хихоньки свои, дурацкие, разводишь!
- Шучу, конечно! Галю могли бы привлечь по 125-й, если бы она была медсестрой или врачом. И если бы ее помощь была необходима пострадавшим. Но к моменту, когда она пришла в себя, и Света, и Евгений Максимович были уже мертвы.
Капитолина Ивановна часто задышала.
- Вот это ты выдал! - дрожащим голосом проговорила она. – С этим пришел?
- С этим, Капитолина Ивановна.
- Что ж, прости меня, Галя, - снова заговорила она через длительную паузу. – Тогда и я скажу, уж коли так. Втайне от тебя я разговаривала с одним из прибывших адвокатов.
- Что? – выпалил Сергей.
- Да! Отловил он меня таки, гад, как-то у магазина. Откуда я могла знать, что это он? Еврейчик такой неказистый. Но видела бы ты его глаза! Исаак Саввич Карпов. Сотней лет исчисляется его стаж. Профессор. Преподает. Но это так, к слову. Так вот он мне примерно такое же рассказал. Даже больше. Можно, говорит, так представить дело, что это ты уговорила подругу и ее парня уйти с общественного места, а по сути – убежать. Ты не сообщила милиции через спасателей о подозрительном поведении некоей компании. И ты не оказала помощи.
- Как! – вскрикнула Галя.
- Да. Но он не говорил мне ни о какой решетке. Зря ты нас пугаешь, Сережа!
- Простите! Это я на всякий случай для Гали рассказал, чтобы знала. Адвокаты могут на этом сыграть. Этот, еврейчик, высказал вам какие-то предложения? Иначе смысла не имела ваша беседа, так?
- Да, - сухо ответила Капитолина Ивановна. – Посоветовал Галине молчать: ничего не видела, не помню, была в беспамятстве.
Снова установилось длительное молчание.
- А когда это было? – снова спросил Сергей.
- Еще до твоего первого прихода.
- И вы все это время молчали?
- Да, молчала! А что ты хотел? Бежать, сломя голову, в твою запертую для всех квартиру?
- Что ж, все ясно, - вздохнул Сергей. Он подвинул свой стул к Галине и взял ее за руку. – Галя, только спокойно. Не все так сложно, но и не все так просто. Жизнь реальная, земная, к сожалению, вынуждает людей делать выбор. Без этого никак.
- Да говори, уж! – недовольно бросила Капитолина Ивановна. – Нужна нам твоя философия!
Галя, удивленно и испуганно, неотрывно смотрела на Сергея, и весь ее облик источал спасительную надежду на то, что не так все плохо, что вот сейчас он что-то скажет и камень падет с плеч.
- Я на днях разговаривал со следователем, капитаном Петром Павловичем Шагиным. Человек он порядочный, сильный, высокой квалификации. Он хочет мне и тебе, Галя, помочь.
- Да говори, уж, мучитель!
- Он поведал, что адвокаты эти, которых пригласил Барсуков, люди хваткие. И что борьба с ними будет сложная, но не безнадежная.
- Сергей! – Капитолина Ивановна хлопнула по столу.
- У них уже куча всего наприпасено, но вся эта куча совершенно не пугает Шагина, и он знает, как шагать. Простите за каламбур. Главное его условие – он очень просил передать это Гале – встреча с ней. Причем, встреча, которая должна произойти раньше встречи с адвокатами.
Галя и Капитолина Ивановна переглянулись.
- А что он хочет на этой встрече? – робко спросила Галя и сжала руку Сергея.
- Врать не буду. Он хочет постараться убедить тебя стоять до конца и не изменять своим первым показаниям. Точнее, подтвердить их. В этом случае он гарантирует осудить всех виновных. Вот! Тебе решать!
- Какой ты шустрый парень! – снова всплеснула руками Капитолина Ивановна. – А ты забыл, что в этом случае она тоже может быть осуждена? Легко тебе!
- Вряд ли! Наоборот! Ее положение в момент преступления будет отягчающим обстоятельством для подозреваемых. Я уже думал об этом. И я решил, что подам ходатайство в суд о праве защиты чести своей сестры, а значит и Гали. Если Галя последует совету адвокатов, то я не вижу смысла участия в суде. Да и состоится ли он вообще!
- Как это не состоится? – удивилась Капитолина Ивановна. Она уже втянулась в разговор настолько, что задавала вопросы машинально, не обдумывая.
- Да так. Прикиньте сами. Совершено преступление. Свидетелей нет. Подозреваемые ничем не обличены, а потому идут в отказ. Барсук – главное лицо, вообще не был на месте убийства. Единственный свидетель по справке адвокатов находился и находится в невменяемом положении, а конкретно – проходит лечение. И если этот свидетель не подтвердит свои первые показания, то суд вернет дело на доследование. А это годы и годы. А по-нашему – «висяк», которых сотни. Все!
- Ишь, ты! Расписал-то как все! – возмутилась Капитолина Ивановна. – А отец Гали? Ведь они ему сообщат! И попросят о встрече! И расскажут ему все! Да он и сам скоро уже приедет. А если после этого его второй инфаркт хватит? И, если - последний?
- Какой инфаркт? Почему я об этом ничего не знаю? – угрожающе произнесла Галина. – Я же звонила в Ростов! Татьяна Ивановна ничего не сообщала, все у них по-прежнему. Я тоже промолчала, не стала пока тревожить отца. Что вообще происходит? Кто рассказал отцу? У него что, поэтому случился инфаркт?
- Я рассказала, - поджав губы, с трудом, но жестко выговорила Капитолина Ивановна. – Все рассказала! А через день Диму хватил инфаркт. Попросила Таню ничего не говорить тебе, потому что ты сама была в очень тяжелом положении.
- Тетя! – вскрикнула Галя.
- Прости! Но я оказалась меж двух огней. И, как сказал только что Сергей, жизнь заставила сделать выбор – говорить правду или нести вздор. Отец поправляется, все у него нормализовалось. Инфаркт неспроста. И не одна ты тому причина. Он с детства был всегда ранимым, сентиментальным. Ему бы в поэты, а он в небо подался. Потом – жена, потом - сердце, потом - увольнение в запас. Таня, как могла, потихоньку подготовила его к вашей встрече. Главное для него – ты цела, это лучшее лекарство. Скоро приедет. И не смотри на меня так, не осуждай. Я должна была поступить именно таким образом!
- Сергей! – Галя снова сжала его руку. – Ты знал о том, что без моего ведома…
- Знал, Галя, - соврал Сергей. – Капитолина Ивановна позвонила бабе Клаве, все рассказала. А та – мне.
Капитолина Ивановна удивленно, но благодарно посмотрела на Сергея.
- Что же это! – простонала Галина. – Тяжесть только начала сходить!.. Как жить! И что делать, Сережа!
Она припала к его плечу и заплакала. К удивлению Сергея заплакала и Капитолина Ивановна. Заплакала по-старчески тихо, с еле слышным протяжным стоном, вся угнувшись между худых плеч. Горе новой волной охватило всех, словно утверждая, что одно время не залечит его, не победит просто так, без усилий и затрат. Беззащитность и жестокая обреченность вытягивали и вытягивали слезы из молодых и старческих глаз и лишали каких бы то ни было сил.
Через несколько минут настал тот момент, когда им необходима была помощь. Сергей понимал, что от него требуется. Но понимал и то, что надо дать выплакаться, а потому терпел до боли в груди. Он заставлял себя бесконечно оглядывать комнату, враз помрачневшую и ставшую чужой, старался держаться спокойным, чтобы противостоять и являть собой сильное плечо, старался подобрать слова особой теплоты, логически их выстроить, старался как-то по-особому собраться… Но вышло все по-банальному просто и без его участия.
Капитолина Ивановна вдруг подняла голову, расправила плечи, встала, высморкалась в платочек, глубоко вздохнула, будто решаясь на что-то важное, и направилась к буфету. Затем вынула графин, поднос со стаканами и вернулась к столу.
- Знаете что, дорогие мои? – хрипло произнесла она, ни на кого не глядя. - Давайте выпьем, и перестанем причитать. По старой русской традиции выпьем. Посидим немного, утешимся, и еще по одной пропустим. А потом без слов разойдемся. Мы, Сергей, все обдумаем с Галей и сообщим о своем решении. А ты, пожалуй, в свою очередь хорошенько все обдумай. И тоже прими, наконец, решение.
Капитолина Ивановна подрагивающей рукой разлила водку.
Галя так же резко оторвала голову от плеча, словно просыпаясь, обвела всех удивленным взглядом, выпрямилась, вытерла слезы и чужими, оценивающими, незнакомыми ранее Сергею глазами, принялась тщательно разглядывать наполненные стаканы.
ххх
Сергей лежал на продавленном стареньком диване, и в который уже раз обдумывал все происшедшее за последние дни. Он рисковал вновь впасть в атмосферу отчуждения, в которой пребывал без малого два месяца. Ему снова не хотелось никого видеть, снова пустота и прострация начинали казаться единственным выходом из создавшегося положения.
После тяжелого разговора с Галей и Капитолиной Ивановной он поехал к Сане. Больше не к кому было. К себе на работу не хотелось. Да и с кем там говорить? С Мариной? И о чем?
Главное, отвлекаться от жгучих мыслей не хотелось. Парадокс! Обычно, чтобы развеяться и прийти в норму, он старался убежать от головной мути. А теперь полностью погружался в нее и чувствовал чуть ли не своим долгом разбираться, докапываться, искать, выстраивать, приходить к чему-либо.
Саня был один, и это обстоятельство обрадовало Сергея. Они поздоровались, оценивая пытливым взглядом настроение друг друга.
- На работе был? – спросил Шелепин, собирая папки в напольный сейф. – Что-то рановато закончил! А я, вот, только-только управился. Заходил «ППШ». Такой расположительный, с хитроватой улыбкой. Совсем на себя не похож. Интересовался насчет адвокатов: с кем общаются, куда ездят, часто ли возят их домой … Зачем, думаю? Наверное, атаку готовит – смешно!
- Ну и что ты? – спросил Сергей.
- А что я? Я ничего. Мне это все непонятно.
Он прошел в дальний угол и включил чайник.
- Понимаешь, чувствую себя невольным зрителем: стою, кругом темнота, ничего не видно, а напряжение растет, действие происходит, но в глубокой тайне. Даже обидно становится. От тебя всегда было трудно чего-либо добиться. Но ладно ты - отец молчит, «ППШ» темнит, Петр Ильич глаз не кажет, даже не звонит. Спасибо рутинная работа отвлекает, а то хоть в пьянство ударяйся.
- Но я-то перед тобой сейчас, - усмехнулся Сергей. – Видишь, пришел!
- Да уж, да уж! Давай что ли чайку по этому случаю? Иначе тебя не разговоришь.
- Не откажусь, - мрачно проговорил Сергей. – Однако не откажусь и от рюмки.
- Да ты что? Во, дела!
- Вот та-ак, брат, - снова усмехнулся Сергей. – Я сегодня уже полнехонький стакан водки принял.
- Не-ет, вы послушайте, стены моего кабинета! Когда такое было?
Шелепин засмеялся и достал из-за телевизора бутылку коньяка.
- Добрая заначка! От кого, только? Ладно! Давай колись! Где и как?
Они выпили.
- Да где? – Сергей на время задумался. – У Галины был.
И он подробно изложил весь разговор с Красновыми. Шелепин внимательно выслушал, закурил, молча наполнил рюмки, и они так же, без какого бы то ни было тоста, молча выпили.
- Вот ты говоришь, - продолжал Сергей почти злым голосом. – Что чувствуешь себя зрителем, вокруг которого все вертится в темноте. – А я чувствую себя случайно попавшей в бетономешалку щепой, инородным телом. Я внутри чего-то нереального, упрямо вращающегося, совершенно сбитый с толку. Ты же знаешь меня? По крайней мере, помнишь, каким я был. После детдома я радовался жизни, я жадно наполнялся ею, без устали познавал людей, а через них себя. Я всегда был убежден, что живу верно. Что цели мои честны, что я сделаю из сестренки человека, что мы будем счастливы. Я спешил. Поэтому совершал иногда резкие и непонятные многим поступки. Но я жил!
А что сейчас? Я раздавлен, превратился в мямлю. И главное – словно в тупике, верчусь волчком и не знаю, что делать?
- Ну, поосади, - попытался хоть что-то сказать Шелепин. – Так близко к сердцу – это рискованно. Ладно я, но уже и люди замечают, что ты совсем на себя перестал походить. Спрашивают, уж не удумал чего-либо такого? Советуют мне поближе держаться. Друзья, все - таки!
- Во-во! – подтвердил Сергей. – Люди замечают, ты замечаешь, баб Клава замечает – все замечают. И все советуют! То есть, они знают, что мне делать. А что? Капитолина Ивановна просто советует отомстить, а значит – убить! Представляешь? Так, по ее мнению, должен поступить настоящий мужчина. Письма приходят ко мне от бывших моих клиентов – так те вообще в этом предлагают свою помощь. Представляешь?
- Допустим! – согласился Шелепин. – Ну, а чтобы ты сам себе посоветовал, так сказать, со стороны. Знаешь, как во время комы больные видят себя на операционном столе?
- Да брось! – отмахнулся Сергей. – Помнишь, прошлой зимой приезжал к Галине ее отец, Дмитрий Иванович. Это Капитолина Ивановна пригласила его на смотрины. Поняла, что у меня с Галей все по-серьезному и решила нас познакомить.
- Помню-помню.
- Ну вот. По душе он пришелся мне, решил свозить его на охоту. В то время как раз был разрешен отстрел волков. Я достал лицензию, и мы покатили, не сказав его сестре и дочери ни слова. Иначе не пустили бы!
У меня хорошее ружье, ты видел. Снегоход я выпросил у егеря. Едем. По обе стороны овраги, заросшие редколесьем балки. Белизна вокруг до рези в глазах! Но… это долго рассказывать. Замечаем через время вдалеке стаю. Небольшая. Но зато, когда через оптику присмотрелись, вожак огромный. Красивый такой, гордый. Я показал Дмитрию Ивановичу на него и поддал газу. Нас заметили, остановились, а потом рассыпались. А вожак, как ни в чем не бывало, бежит прежним курсом. Я попросил Дмитрия Ивановича сесть за руль, изготовил ружье.
Через пять минут приблизились на выстрел. Первая же попытка оказалась удачной. Вожак резко присел, но тут же поднялся и побежал дальше, к сосняку. Мы увидели кровь на снегу, потом волчью отрыжку, еще и еще. Вожак явно слабел. Но бежал. Мы были совсем близко. Он, видимо, понимал, что обречен. Добрался до старой корявой сосны, повернулся к нам, поднялся на задние лапы и из последних сил протяжно завыл. Как будто хотел крикнуть нам напоследок: «Стреляйте, гады! Я не боюсь вас!»
Веришь ли, мне стало стыдно! Я был поражен, не меньше меня и Дмитрий Иванович! Мы развернулись и уехали, а волк еще долго смотрел в нашу сторону.
Сергей замолчал, встал и прошел к окну.
- Понимаешь, - продолжил он. – Вот так и я хочу встать и прокричать своим мыслям: «Идите к черту, я вас не боюсь!». Только кому? И кому от этого станет стыдно?
Сергей вспоминал это сейчас и сам себе становился противен. Противно было оттого, что он все ноет, и ноет! А решиться на что-то не может. Внутри теплилась надежда, что если дело дойдет до суда, то этих мерзавцев, скорее всего, осудят. Он в доску разобьется, но вместе с «ППШ» выстроит беспроигрышную линию. Но прежде, чем дело доведут до суда, нужно будет убедить Галину стоять на своих прежних показаниях. А это совсем непросто! Опасаясь за здоровье отца, она откажется от них, потому что в противном случае ее привлекут по статье 125 УК РФ. А этого отец вряд ли сможет перенести! Он не поймет, что невиновную, пострадавшую дочь могут реально осудить!
Но, с другой стороны, все же рискованно полагаться только на «ППШ». Допустим, Галя согласится с ним. Но как он будет действовать? Вдруг у него не получится? Вдруг адвокаты… Да что там вдруг! Точно уж подготовились, как противодействовать! А как он будет действовать – он не говорит. Потому что бестолку! Ждет!
Значит, остается Капитолина Ивановна, ее призыв к средневековому отмщению! Это, конечно, красиво. Но только на словах. Легко сказать – убить! А потом всю жизнь прятаться? Без работы. Вообще, без средств к существованию. Да что там работа?! Зачем эти оправдания? Но, все-таки, придется менять всю жизнь. Не важно, в тюрьме ты или в бегах на свободе. И кто посочувствует? Никто! Разве что Капитолина Ивановна и, может быть, Галя. И авторы писем. Ну, еще Саня. А осудят гораздо больше. И, главное, сломает он жизнь не только себе, а и многим другим. И, прежде всего, Галине. А она и так уже приняла удар.
Так что же делать? Как решиться на выбор?
Гале сломает жизнь? А если спокойно поразмыслить, как любит говорить Саня? Она еще молодая. Ну, год - два потоскует, а потом смирится, встретит какого-нибудь парня, выйдет замуж… Тем более, если я ее об этом попрошу? Не она первая, как говорится!
Петру Ильичу? Так он и без него должен будет пострадать, да и уже, наверное, страдает.
Родителям этих парней? Так их жизнь уже давно сломана, долго горевать не будут.
Такие, вот, мысли!
Впервые!
Сергей встал и принялся вышагивать по комнате. Вечерело уже. Окна наполнялись темной краской. Он включил свет и сразу же услышал осторожный стук в дверь. Стук – это значит баба Клава. Другие используют звонок. Да-а, умеет она выбрать время.
- Заходите! Открыто! – крикнул он и быстро поправил покрывало на диване и скатерть на столе.
Баба Клава даже не вошла, а тихо вкатилась в комнату и застыла посередине.
- Присаживайтесь, Клавдия Степановна, - как можно более добродушно предложил Сергей.
Баба Клава с улыбкою робко проговорила:
- Да я уж и не знаю, ко времени ли заявилась. Мутота какая-то в душе, покоя не дает. Звонила Капитолине Ивановне, толком она ничего не сказала, не в настроении, злится.
- А что значит – толком, баб Клав? – спросил Сергей, присаживаясь напротив.
- Да то и значит, милый, что ничего не хочет рассказывать, к тебе отсылает. Он, говорит, все лучше всех нас знает. Вы что, поссорились, что ли?
- Да нет! – рассмеялся Сергей. – Это она так шутит. Она вообще женщина военная, любезничать не приучена. Вы же знаете?
- Да знаю. Характерец у нее еще тот! И все же неспокойно мне. Женщина – она всегда женщина, когда тяжело. Откуда берутся и доброта, и жаль. Бесятся они, когда все хорошо. Чертики в них вселяются – и то не так, и то.… А когда беда, тут они всю душу выстелить готовы. Муторно мне как-то, что хошь делай!
- Ладно, Клавдия Степановна, не буду вам врать, не буду успокаивать. Положение действительно тяжелое. Все рассказывать – дело долгое. Наверное, поэтому Капитолина Ивановна и отсылает вас ко мне.
- Да я уж всего-то и не требую. Так, вкратце как-нибудь, намекни, хоть.
- Хех! Вкратце! – Сергей хлопнул себя по коленям. – Легко сказать. Да, наверное, надо, вы правы! По крайней мере, хотя бы для себя эту самую краткость уяснить надо.
Он встал, привычно прошелся по комнате и порывисто вернулся на место:
- Понимаете, на взгляд все ясно – случилась беда. Что делать? Заявление в органы, они разберутся, передадут все в суд, тот тоже разберется и накажет виновных. Все! А на самом деле ох как все сложно! Органы не могут найти виновных. Ну, доказать, что подозреваемые и есть виновные. К подозреваемым приехали очень умные дяди, чтобы защитить их. Этим дядям, то-бишь, адвокатам, родители будущих подзащитных заплатили большие деньги, что не запрещается законом. Они уже многого добились в этом деле. И могут вообще так повернуть, что никакого суда и не будет!
- То есть, как это? И никто и наказан не будет?
- В том-то и дело, Клавдия Степановна!
- Ой, мамочки, так это же грех какой! О-хо-хо…
- Грех, говорите? Выходит не грех, если закон таков! Все теперь упирается в Галю – вот где грех! Она и так получила сполна, а тут еще и весь груз на ее плечи.
- Какой еще груз, Сережа?
- Ну, ответственность, исход. Исход дела сейчас только от нее зависит.
- Да как же так, Сережа? Поясни, милый, не томи!
- Разве я томлю? Следователю, которому передано дело, нужно, чтобы Галина твердо стояла на своих первых показаниях. Самых первых, понимаете? Еще до того, как по настоянию Капитолины Ивановны ее определили в больницу. Если же Галя откажется от своих показаний, то у следователя не будет реальных оснований заниматься нашим делом. Да и у меня тоже! Галю вот-вот признают вменяемой и ей надо решать, время идет!
- И что же Галя? Я ее знаю, девушка она смелая, принципиальная. И думать нечего, она сделает все, что от нее требуется. Неужели иначе?
- Вот в этом «неужели» сейчас и проблема! – Сергей снова зашагал по комнате. – Если расскажет все, как было, то ее саму могут признать виновной, есть такая статья. Этим и пугают адвокаты Капитолину Ивановну. К тому же неизвестно, как к этому отнесется отец Гали, только что перенесший инфаркт. Вдруг повторный случится, и вдруг – последний? Картина, ведь, страшная! Подробностей он еще не знает! Но уже едет сюда!
- Ну, а если изменит показания? Ты-то с ней говорил об этом?
- Говорил, конечно!
- Ну и?
- Решать ей. Я не могу ее заставить. Вот я и мечусь! Не знаю, что делать! Наказать этих гадов – дело чести. А каким образом?
- Получается, что суда не будет, если Галя изменит показания?
- Получается! Дело рассыплется, преступления не будет установлено, виновных не будет. Красота!
- Какая же красота, о чем ты? – баба Клава обхватила голову руками и закачалось. - Все имеет свой конец, я тебе как-то говорила. Я же в курсе всех этих твоих передряг с младшим Барсуковым. Как его, Женька?
- Да нет, отец его величает Евгением!
- Брось! Не время сейчас язвить. Время думать. Я же видела, с каким упорством ты защищал от него Светлану, с каким упорством он добивался ее. О нем дурная слава. Бандит, одним словом. Тебе бы с ним по-другому, да уж больно вы все, молодые, ершистые. Встревать я не хотела, хотя между вами текла пусть маленькая, но кровь. Вот и вылилась она в большую. Все имеет свой конец.
- Только не надо задним числом нравоучений, прошу вас, Клавдия Степановна! – взвился вдруг Сергей.
- Брось! – снова повторила баба Клава. – Все надо. Разобраться надо. Решить надо. А чтобы решить, с души напряжение снять надо. Оттаять надо. Боюсь я за тебя, Сережа. Не дай бог, наворотишь делов, тогда и мне конец. И Гали конец! И миру, в нас сидящему, конец! А потому, сходи завтра же к отцу Виктору. Он ждет, я вчера была на службе. Спрашивал.
Сергей встал со стоном и принялся опять вышагивать по комнате. Он не понимал, как баба Клава может сейчас думать о спасении души! И что может присоветовать обыкновенный священник в данной ситуации?! Что конкретное может он предложить? А именно конкретность нужна! Как, когда, с какой целью, и будет ли это оправдано, и наступит ли после утоление? Эти вопросы требовали жесткой конкретности. А знает ли священник ответы на них? Сомнительно!
- Клавдия Степановна… - начал, было, он.
- Погоди, дорогой! Погоди! Ни о чем не надо сейчас. Просто сходи к нему, прошу. Вот почувствуешь сам, как повлияет на тебя чистый церковный дух. Там нет вранья. Мольба есть, но святая, от сердца. Это единственное место, где человек обретает надежду. Вот и в тебя совсем незаметно войдут добрые сомнения, а от них к решению – полшага. Уверяю тебя и прошу – сходи! У него завтра службы нет. Вы же хорошо знакомы, не впервой встречаетесь. Так в чем же дело?
ххх
Лишь под самое утро заснул Сергей. И приснился ему удивительный сон. Будто присутствовал он не где-нибудь, не в каком-то реальном месте, а в Земле Обетованной, в неосознанном времени, на Страшном суде, по втором пришествии Иисуса, так давно ожидаемого паствой. В самом начале его. Он очень отчетливо и почти что зримо увидел всю эту картину . Вот садится Сын Человеческий на престол для того, чтобы вершить свой Страшный суд. Все святые ангелы с ним. Пред ним – все народы и люди веры Его. Ждут они под палящим солнцем, на горячем песке, замертвев от невыносимого напряжения, когда самый главный Пастырь, отделит овец от козлов. Овец – по правую сторону от себя, козлов – по левую.
Ждут, стоя на коленях с понуренными головами, грязные, голодные, в оборванных плащах, изредка и робко поворачивая в Его сторону свои обветренные и побитые пустынной пылью лица. И исходят от них едкие земные зловония, которые поднимаются смрадным облаком почти до стоп Его. Но ноги Его, словно раскаленные в печи, своим жаром преграждают облаку путь, и оно тут же уносится ветром назад, к жалким глиняным лачугам и дырявым шатрам собравшихся.
А Он, грозно оглядывая всех, медленно и царственно садится на сияющий престол, откидывается на спинку и дает всем возможность рассмотреть Его белесые волосы, чистый бессмертный лик, глаза его, как пламень огненные. И, вскидывая поочередно правую, а потом левую руки, отделяет одних от других и возглашает им:
по одесную которым – о том, что уготовано им Царство небесное, потому что накормили и напоили его, когда он был в голоде; одели, когда был наг; посетили, когда был болен или сидел в темнице. Сильно удивлены были “овцы”, но Он их успокоил неоспоримым заключением о том, что пусть не Ему они даровали это участие, но проявили сострадание хотя бы одному из братьев Его меньших, а значит и Ему;
по ошуюю которым – о том, чтобы шли они от Него, проклятые, в огонь вечный, в компанию к диаволу и ангелам его. “Козлы” тоже были изрядно удивлены, но Он рек им то же, что и “овцам”, только с обратным смыслом.
Так, вот! И пойдут одни в жизнь вечную, а другие – в муку вечную!
…Сергей проснулся на мокрой подушке. Он взмок от непонятного напряжения и шокирующего удивления. Несколько минут он отрешенно оглядывал все вокруг. Но взгляд просто скользил, не останавливаясь ни на чем, словно машинально искал чего-то, только ему известного.
Он осторожно вздохнул и встряхнул головой. Такое с ним случилось впервые. Конечно, ночные раздумья о наказании были тому причиной, картины из Библии, почти забытые воспоминания… Это так! Но…
Вчера, прежде чем заснуть и нацелиться на завтрашний поход к отцу Виктору, он вспомнил многое: и беседы с Шелепиными во время частых дачных посещений; и разговоры с бабой Клавой, приобщившей его к Библии; и незабываемые встречи с отцом Виктором. Но почему-то поразительно сильно впитал он в себя на этот раз новое восприятие, из-за чего, наверное, и не мог заснуть.
Сейчас он понимал, как постепенно вырастал в глазах пожилых друзей из никому не известного начинающего адвокатика в уважаемого мужчину. Но, как-то, авансом вырастал. От него ждали новых откровений. А он не успевал переварить накопленное. Это привносило определенный дискомфорт, но стимулировало к познанию. Ему вдруг стало нравиться общаться с ними, он по-настоящему почувствовал их близость. Было такое, было…
И он, не вставая с постели, чтобы ничего не отпугнуть, вспомнил. И ему было приятно вспоминать.
…Все просто. Готовил в департамент юстиции областной администрации записку о малолетках, попавших в тюрьму. Идея была, набрать группу «трудных» подростков и свозить их в тюрьму для несовершеннолетних. Допускал, что им будет больно. Но с детства сам пропустил эту боль через себя, уяснил, как они беззащитны перед миром в детдоме, а еще больше - после него, как легко поэтому им было преступить закон. Ему пошли навстречу. Вот он и корпел по вечерам. Отдавал. Записку правили. Снова готовил. До тех пор, пока чиновникам печенку не проел. Пока сам, устав от сухих цифр и сомнительных причин роста этих самых цифр, не начал вдруг задумываться о главном. И не только о детях.
Кого вообще считать преступником, а кого нет? Кто действительно виновен и «пошел по делу»? А кто невиновен и остался? Но действительно ли невиновен?
Помогает ли закон жить человеку? И кто вправе создавать законы? Разве законы не должны быть справедливы? И непонятно, почему совершенствование этих самых законов при смене властей никоим образом не влияет на улучшение жизни людей?
Почему даже Закон Божий не всех устраивает? И почему большинство желает жить по другим законам?
Интересно!
Приставал к Алексею Ильичу. Так, полушутя. Давно зная его реакцию на всякие, там, темные вопросы.
- Да, Сереженька, ты точно на Дон Кихота смахиваешь! - шутя размахивал руками Алексей Ильич. - Был парень как парень... А ухватил эту идею с пацанами и пропал. Гляди, впрягут по самые задние конечности, а потом и обвинят. Посмотри на себя, кем стал. Вроде бы и свое дело ведешь. А превращаешься в чиновника. И власть у тебя определенная есть, и достаток. Чего надо? Других дел, что ли нет?
- Да я просто так спросил, - улыбаясь, отвечал Сергей.
- Просто так! Знаешь, как говорили в старину о таких, как ты?
- Нет.
- В умники попал, а из дураков не вышел! Извини, конечно, за грубость. Но согласись, очень метко. От жиру вы все с ума сходите. Нормальным делом надо заниматься, разумным.
- А каким-таким нормальным?
- Да любым, которое тебе близко. Оглянись вокруг!
- Хох! Вы не правы, Алексей Ильич. Нам до всего дело есть, и должно быть так. Вы просто не знаете нашу работу.
- Я? Может, и не знаю. Зато люди все видят. Верно они вас называли раньше. Снова сказать, что ли, как?
- Как?
- Чиновник – всему горю виновник! Что, сейчас не так? Все вы куда-то лезете, все выискиваете! Зачем вам нарушать нормальный биологический цикл в развитии человека? Вами же не боги правят, а обыкновенные люди. Естественно, что иногда они ошибаются или тщеславие их «заносит». Так в меру своих сил правьте их, образовывайте их, но так, чтобы не навредить. У врачей есть такое правило, знаешь. А вместо этого вы стараетесь заниматься перевоспитанием низов, сирых и бедных, часто не понимая, что по большей части это власть их толкает к преступлениям. Что это следствие глупых законов власти. Я вообще считаю, что убедить человека трудно, но можно, а перевоспитать – это недостижимо. Все гены не поправишь, заставишь лишь надеть временную маску.
На этом, обычно, все кончалось. Алексей Ильич уходил в дальний угол сада, что-то бурча по дороге. А Сергей, устав прикалываться, подходил к изгороди, облокачивался, лениво оглядывал главную улицу дачного поселка. И не мог не думать.
Виновные и невиновные. Как разделить? Как определить?
Так ли уж совершенны закон и суд, производные человека?
Можно ли с помощью чего-то иного выносить действительно справедливые решения?
Почему так мало желающих разобраться в этом?
А, может, есть желающие?
Кто я, спрашивал себя Сергей? И понимал кто! И снова спрашивал.
Так ли уж нетерпим Господь к грешникам? В книге пророка Исайи он читал:
-«…придите ко мне все страждущие, и я дам вам покой»;
- «...к чему мне множество жертв ваших? Я пресыщен всесожжениями овнов и туком откормленного скота: и крови тельцов, и агнцев, и козлов не хочу».
Не хочу, каково?
И далее:
- «...и когда вы простираете руки ваши, я закрываю от вас очи Мои: и когда вы умножаете моления ваши, Я не слышу: ваши руки полны крови».
То есть, не всем молящимся он доверяет, а только истинно верующим, а таких - меньшинство. Погрязших в грехе не проклинает, и не сулит им муки вечные и не посылает в огонь, а просто предрекает погибель:
- «...всем же отступникам и грешникам – погибель, и оставившие Господа истребятся».
Истребятся. А, значит, постепенно!
И тут же дает им шанс:
- «...омойтесь, очиститесь; удалите злые деяния ваши от очей Моих; перестаньте делать зло; научитесь делать добро; ищите правды; спасайте угнетенного; защищайте сироту; вступайтесь за вдову»;
- «...тогда придите, и рассудим; если будут грехи ваши, как багряное, - как снег убелю; если будут красны, как пурпур, - как волну убелю; если захотите и послушаетесь, то будете вкушать блага земли; если же отречетесь, и будете упорствовать, то меч пожрет вас».
То есть, сама жизнь осудит! Здесь меч – это бытие!
Выходит, он обращается ко всем людям, и предлагает им выбор, а так же - покаяние и прощение грехов? Всех грехов?
Выходит!
Ну и что? Два разных Господа? Вряд ли! Господь один и един. Только у Исайи он более человечен, что ли, более понятен человеческому разумению и входит в человеческое положение.
Не понятно! Работаю. И честно работаю. А по Библии получается, и скорее верно, чем неверно, что мое занятие очень греховно и в сии дни.
У того же пророка Исаии выделяется резкое осуждение всех «чиновников» мира, хотя и на примере израилевых:
- «...князья твои законопреступники и сообщники воров; все они любят подарки и гоняются за мздою; не защищают сироты, и дело вдовы не доходит до них».
Сергей решил тогда не торопиться и скрупулезно искать ответа. А что? Записка подождет, все равно будут подгонять под статистику. Ну и отлично! Никто не заставляет, никто не следит за процессом, да и не узнает никто.
А разобраться надо! Так уж установилось сейчас по жизни, что и верить-то никому нельзя. Ни на работе, ни в приятельском кругу, ни в семье - никто не пытается тебя понять. И даже не считает, не видит тебя Человеком, или, если точнее, не видит человеческое в тебе, Большое Человеческое. Правда, насчет семьи немного присутствует лукавство. Но лишь немного, а в остальном – все так.
И грустно становилось как-то от этого. Просто член общества, коллега. И никому ты не нужен как Человек! И все играют какие-то роли, все врут, и к этому удивительным образом привыкают. Врут газеты, врут и, как бы, насмехаются жалкие бульварные книжонки по психологии, врут с экрана, врут в идиотских шоу, врут в школьных учебниках, в дурацких интервью; врут власти, депутаты, судьи, прокуроры, адвокаты, артисты, учителя, врачи – о-о, сколько всех!..
И самое страшное, обычные люди знают, что им врут. А «сложные» люди тоже знают, что обычные люди знают об их вранье. Но вот такая игра почему-то устраивает и тех, и других. И это-то как раз и страшно! Потому что не у кого узнать правду...
Он, конечно же, не знал, что оттуда и пойдут те мучительные размышления, которым нет конца, которые казались чуть ли не смешными, но постепенно вытянулись до его роста и даже далеко выше, и заставили остановиться, пригнуть голову и сдвинуть брови. И это всего за несколько месяцев!
Если бы он знал, то вряд ли.… А что вряд ли? Когда каждая буква Библии забирает тебя кованым крючком и не дает надежды вернуться.
Словно уносит течением и уже невозможно противиться.
Самое удивительное, что его, в общем-то, неслабый интеллект не мог уразуметь простого смысла, слышанного им еще в детстве от деда евангельского изречения о праведниках и грешниках, о козлах и овцах. Потом более сложного смысла о том, как легко разделит их Господь на Страшном суде и насколько можно так разделить. Потом и совсем сложного, и вряд ли достижимого до его понимания смысла. Какого? Сам не знал, но знал, что он есть! Чем глубже вникал, тем полнее чувствовал, что свое непонимание подталкивало его к пониманию чего-то такого, что, вроде бы, и далеко от реальной жизни, но в то же время стоит рядом.
Парадокс!
Он помнил, что этим изречением козырял еще дед, мгновенно превращаясь в мудрого старика, особенно на фоне своих сверстников, которые благоговейно слушали его, разинув беззубые рты, в долгие зимние вечера за чаркой и игрой в карты.
Сейчас, в пору всеобщего интереса к церкви, смешно представить – карты, самогон, бог. А тогда – вязалось.
Помнил, как посмеивался он над этим изречением. ”Семо-вамо, живи с нами. Ишь, умник!” Помнил, как удивлялся волшебным, неземным словам церковно-славянского языка, как гипнотически воздействовали они на него.
Все помнил!
Однако терялся, и сейчас продолжал теряться.
Деда не было. А сам не мог уразуметь!
Ну, есть, были и будут люди праведники и грешники, ну одних ждет райское блаженство после Суда, другим за содеянное приготовлены муки адские. Что тут неясного и нового?
А то, что в юности понималось все удивительно просто! Когда ты юн и смотришь во все стороны радостным взглядом и наслаждаешься всем новым, красивым, волнующим - до сложностей ли!
Зато как трудно человеку после, когда успокоенный взгляд все чаще начинает обращаться вовнутрь, и все чаще тянет задуматься как жил, по каким правилам, честен ли был сам перед собой?.. И хотя было ему всего за двадцать, он с некоторой тоскливой усталостью осознавал, что, увы, достиг права судить себя и других, так как, казалось, давно познал и затвердил все жизненные законы. И имел право!
Но снова и снова, каждый день, каждый уединенный час возвращался к этому изречению. Ему интересно было разобраться. Ведь, по сути, рабочая записка о малолетках, получалось, была нужна, скорее всего, ему, ниспослана случаем именно ему для какого-то употребления…
ххх
… По привычке Сергей резко выскочил из кровати, зашел в ванную комнату и с наслаждением принял холодный душ. С усилием орудуя мочалкой, он старался разогнать кровь, придать телу бодрые токи и вернуть утраченный за ночь привычный тонус. Затем тщательно выбрился, облачился в парадный костюм и, причесываясь, задержался у зеркала. Готов ли?
Завтракать не стал, не любил с утра. Да и баба Клава не отстанет со своим чаем, придется садиться за стол. Он улыбнулся от того, что вспомнил ее, что ей будет приятно проводить его.
С отцом Виктором он познакомился давно. На каком-то обеде по случаю городского праздника и приезда областных чиновников. Сошлись на том, что обоим не понравилось, как вели себя гости: много пили, много и, безобразно жадно, ели, потом много шумели и сорили анекдотами. И при каждом новом повороте разговора пьяно просили отца Виктора высказаться, дать оценку, и ржали, ржали над «наивностью» бедного пастыря. Было дело... Вот сейчас он вдруг ясно понял, что собравшиеся не знали, о чем говорить, не осознавали, зачем пришли! Почему не понял этого тогда? Это добавило бы в оценке их никчемности, ненужности для мира праведного, для личного понимания, что жизнь должна быть другой.
Они устроились в его просторной трапезной за большим обеденным столом. Улыбающаяся матушка радушно засуетилась, расставляя посуду, внесла большой поднос с различными яствами, поставила самовар и фигурную бутылку самодельной наливки. Затем любезно разлила по тарелкам горячий суп и, пожелав приятного аппетита, тихо удалилась. Запахло такой домашней вкуснятиной, что защекотало в носу.
- Как раз к обеду - улыбаясь в бороду, проворковал отец Виктор. - Рад, что пришел!
Он перекрестился, наскоро прочитал короткую молитву и, одернув длинную рясу, уселся в деревянное кресло.
Сергея всегда пленяла широкая борода священника: ухоженная, вольно накрывавшая всю грудь. Под ней, на черной материи, белела слабым узором перхоть, - хоть что-то земное. Длинные и густые волосы закрывали уши. Кустистые брови нависали над веками. Больше не на что было смотреть, все скрыто. Такое впечатление, что весь образ батюшки являл собой жизнь внутреннюю, не показную и доступную, а тайную, понятную лишь посвященным. И уже от одного этого возникало нечто похожее на трепет. И сразу хотелось верить этому человеку.
- Рассказывай, что привело тебя ко мне? Чем озабочен?
Сергей не сразу ответил. Он проследил пытливым взглядом за руками священника, протиравшими, пододвигавшими, наливавшими. Потом осторожно посмотрел в глаза и невольно смутился.
- Ну что ж, - понял его отец Виктор. - Тогда давай для начала примем с благословением.
Они выпили и, немного волнуясь, Сергей начал:
- Простите меня, батюшка. Не знаю, может, не по себе я выбрал... Понимаете... Моя работа во многом мне непонятна. Как мой двоюродный дед говорил: «За все беремся, а проку нет!»... Хотя, не о том я!
- Ничего, не волнуйся, - ухмыльнулся отец Виктор. - Давай вкусим настряпанное супружницей моей. Это поможет оформить мысль, вот увидишь. Насыщение всегда ведет к успокоению.
И подмигнул.
Сергей благодарно посмотрел на батюшку. Он оценил его полушутливую деликатность, расцепил нервные пальцы и принялся за суп. О! Это было, действительно, что-то божественное! Ароматное, густое, нежное, подслащенное – воистину манна небесная!
- А теперь выпьем еще по единой, - предложил в приказном порядке отец Виктор, когда разделались с супом, утерлись полотенцами и шумно, в унисон, выдохнули. - И ты расскажешь.
Выпили. У Сергея и впрямь начало проясняться в голове, спокойствие вернулось к нему. Все, как в обычной жизни.
- Я изложу сначала суть, - начал он. - А уж потом перейду к деталям. Хорошо?
Отец Виктор кивнул.
- Понимаете, мне тут как-то поручили подготовить записку о малолетней преступности. Обычное дело, казалось бы, сейчас все пытаются бороться с криминалом: и с низов, и с верхов, и от корней до почек, и от почек до корней. Увы, ожидаемого эффекта пока нет, только статданные - на столько-то понизились или повысились показатели. Мы их проверяем, а для этого готовим свои сводки. Сухая сверка, сухая накачка. Рутина!
Сергей выдохнул.
- Вот мне, почему-то именно мне, и поручили тогда подготовить записку. И мне бы спокойно и привычно выложить цифры, сделать итоговое заключение и все! Так нет, чем-то задела меня эта тема. Надоела сухость. Захотелось добраться до влаги. Вот и начал копать. И докопался до того, что разбудил в себе жажду. Тьма вопросов, нет ответов. Словно в тупике. Вот с этим и пришел, не обессудьте.
Отец Виктор прищурился, ответил не сразу.
- Знаешь что, - начал он.- Это ты правильно сделал. Всегда интересно и волнительно, когда что-то, незаметно накопившееся в тебе, прорывается, и ты прозреваешь в чем-то таком, чего и сам не ведаешь. Такое прозрение осмысляет жизнь. И всегда хорошо, когда есть к кому прийти с этим. Так ведь?
Он улыбнулся и, чуть приподнявшись, продолжил:
- Но говори правду и сразу – о ней! Не «малолетки» тебя привели, а беда твоя личная. Так ведь? Та-ак! Знаешь, чем отличается священник от друга?
- Догадываюсь, - смущенно ответил Сергей. - Но чтобы я не сказал, все будет не так.
- Почему же? - засмеялся отец Виктор.
- Да потому, что у вас уже есть ответ. Это ваш профессиональный вопрос, и задаете вы его часто.
Отец Виктор засмеялся:
- А ты, я вижу, такой же ершистый, психо-олог! Узнаю! - Он привалился локтями к столу и посмотрел как будто снизу. - Другу ты можешь поверить лишь информацию. А вот священнику – душу, глубоко личное, что вряд ли кто другой воспримет. К другу ты идешь, а сюда – приходишь! Друг может открыть твою тайну другому. Да-да, и часто так делает! Священник такого права не имеет. К сожалению, эту разницу мало кто понимает. Так-то... Что ж, давай попробуем помочь тебе.
Он порывисто встал, но тут же снова сел, снова облокотился локтями и снова засмотрел снизу. Лицо его преобразилось и сделалось строгим, взгляд ушел вовнутрь.
- Я все знаю. Что же конкретно тебя волнует?
Сергей опять ощутил беспокойство и непонятный трепет, но взял себя в руки. Он чувствовал, что предстоит серьезный разговор и ждал именно его, иначе незачем было приходить. Но как найти нужное спокойное русло, с чего начать?
- Давай-давай, начинай! - подбодрил его отец Виктор.
Сергей прокашлялся, выдохнул и сделал первый шаг. Издалека.
- Поначалу я лишь бодался с этими вопросами. Как несмышленыш. А затем стало по-настоящему интересно. В самом деле, на какой основе человек заявил свое право судить другого человека? Мораль?
- Хм, - ухмыльнулся отец Виктор. - Извини, но, помнится, один, мнящий себя философом, очень верно выразился на этот счет: мораль – это важничанье человека перед природой.
- Не слышал, но сказано верно. И, знаете, будто для меня.
Отец Виктор угрюмо подтвердил:
- Да, пожалуй, верно. На сегодня это верно.
- Так вот, - продолжал Сергей. - Если не мораль, тогда что дает право человеку судить? Вроде бы, простой вопрос, а приводит к недоумению, если вдуматься. И тут же возникает другой вопрос: вправе ли человек выдвигать понятия - плохой или хороший? Для одного – плохой, для иного – хороший. Раз так, значит невозможно верно определить. И, значит, невозможно справедливо судить? И если невозможно, а происходит, тогда зачем весь этот судейский институт, который существует. Ведь, он есть и никогда не будет справедливым?
Отец Виктор прокашлялся и еще более внимательно посмотрел на Сергея.
- А вообще, как ты думаешь, суд нужен для мирской жизни? Или пусть каждый действует сам по себе?
- Нужен, коли есть законы?
- А законы нужны? Или каждый пусть действует по наитию?
- А кто может дать это право - «пусть»? Или - право на законы?
- Вот-вот! Тот может, кто помимо твоей воли спускает на тебя наитие.
- А кто спускает?
- Кто укрепляет веру.
- Но и вера порождает свои законы?
- А для чего?
- Сдаюсь, - со смущением выдавил Сергей. Он вынужденно улыбнулся и пожал плечами. - Я понимаю, к чему вы меня ведете. К тому, что законы на землю спустил Господь. Он, один, создал такой миропорядок, при котором люди бы жили вечно, так сказать, в мире, любви и согласии. А законы, которые придумал человек, не жизненны, потому что приносят много бед и несчастий. Выходит, спасение и жизненная гармония только в вере, и человек не может сам себя обеспечить? Но, ведь, насильно не заставишь человека верить? Тогда - как же жить, скажите?
- Насильно? - вздохнул отец Виктор, поглаживая бороду. – А ты вспомни наказания Господни, вспомни защиту его, вспомни крещение Руси, борьбу с многобожием. Ради чего все это было? Разве сила была проявлена не на потребу мирянам? И разве не оставлен был выбор людям? От себя добавлю более простое и понятное: разве жить можно не по закону Божию! Вопрос не стоит лучше или хуже жить. Вопрос стоит в другом – разве можно быть неблагодарным к тому, кто дал жизнь, осмыслил ее? Народ был слеп и глуп в младости своей, и вежды открыл ему Господь!
- По закону Божию жить, батюшка, – это значит, как я понимаю, быть открытым перед Ним, перед ближним своим. Как там еще говорится? Верить Ему – это значит впустить в душу свет и изгнать из нее тьму. Так?
- Верно.
- А я, вот, постоянно помню высказывание Достоевского, что если вывернуть наизнанку человеческие души, то мир задохнется от зловония. Получается, что человек, зная о своих грехах, вынужден держать их в тайне, должен закрыться, чтобы не погибнуть. В чем же его грех, если он боится открыться Ему? Может, поэтому он и создает свои законы и пытается жить по ним?
Отец Виктор снова вздохнул, как вздыхают перед ребенком, не зная как доходчивей объяснить проказнику, что он неправ. Он положил ладони на стол, угнулся.
- По сути, в христианстве, как и в других религиях, тема греха и наказания – основная земная тема. Я не богослов, не претендую на точность и верность взгляда. Но, например, в иудаизме, в котором кроются, по мнению многих, корни христианства, значение Мессии, Помазанника, Христа, что одно и то же, отлично от нашего. Там явление Мессии народу – это появление долгожданного справедливого царя перед народом, избранным Богом, единственно достойным его любви. Царя, который создаст процветающее царство, который будет заботиться о каждом и, в целом, обо всех.
А в христианстве появление Богочеловека – это приход Того, кто намерен прежде судить, произвести Страшный суд над теми, кто презрел его праведные законы и жил по своим, неправедным. Для христианского Мессии все народы равны, нет богоизбранного, и все народы достойны его отцовского участия. И не лучшее царство пришел Он дать, а создать новый Мир, озарить людей новой верой, верой в братство и любовь. И научить их жить, именно научить, чтобы счастливо отличаться от всякой другой живой твари. Дать свет людям, любовь – разве не истинная благодать, не подвиг к жизни долгой, вечной? Вот в чем основная суть Суда, а не лишь в наказании.
Отец Виктор улыбнулся и откинулся на спинку кресла. В его взгляде, устремленном поверх головы Сергея, зажегся необычный свет.
- Не слишком заумно излагаю? Думаю, это хорошо, что ты пришел к такой сложнейшей теме в нашей жизни, - продолжил он. - Но так же думаю, что с наскоку ты ее никогда не решишь. Иные клали жизни ради прозрения. Их называют святыми. И все же я рад за тебя.
Он перегнулся и похлопал Сергея по плечу:
- Читай Библию! Но не так, как сейчас читают. Не для пересказа, а для уяснения смысла зарождения веры в человеке.
- Да читаю я, батюшка. - Сергей глубоко вздохнул и просительно посмотрел на отца Виктора. – Но, мне кажется, что и Божии законы не вполне срабатывают.
- Интересно! А почему ты думаешь, что они всегда должны срабатывать?
- Ну как же! Ведь они же на основе любви?
- Э-э, - задумчиво протянул отец Виктор. – Тут борьба. И человек, практически, совершает подвиг, принимая Христа. Не каждый может отказаться от мирских соблазнов, вот что. А, значит, делает ошибки, иногда непоправимые.
- Честно сказать, для меня это не ответ! – вздохнул Сергей.
- Я снова рад. Рад тому, что ты встаешь на путь открытий. Поздравляю! Сколько их еще будет! – Отец Виктор ласково и словно с некоторой долей зависти посмотрел на Сергея. – Так что ты хотел обсудить?
- Да картину Страшного суда! То, как Господь собирается судить людей!
- Опять? И что же?
- Недавно я нашел нужную главу в евангелии, и поразился жесткости Его высказывания. Знаете, мне очень нравится изумительная емкость и точность названия Всевышнего и Христа кратким местоимением с заглавной буквы. Именно так, просто и коленопреклоненно! Оно, это местоимение, сразу же поднимает на нереальную волну и заставляет мыслить по-другому, волнительно-ответственно. Да-да, именно так!
- Красиво сказано, - с довольством буркнул отец Виктор и впервые за беседу погладил бороду. – Но – к теме.
- Так вот, читая и перечитывая, я боязно столкнулся с тупиковым для себя вопросом - как, пусть даже и Он, сумеет так просто разделить людей? Пусть даже и во время Страшного суда, во время этого святого приговора! Господь, создавший самое сложное существо по образу и подобию своему, которое поставил даже выше ангела, вдруг решил не соединять свои «творения», не примирять, а разделить, насыщая одних благодарностью и счастливым предчувствием, других злобой и отчаянием. Зачем? С какой целью? Ведь создавал Он?! И не мог Он не понимать, что совершенными все люди не могут быть? Потому что слишком разные они. Образом едины, но отличные по силе веры, по служению Ему. Тогда опять – зачем? Выходит, что-то недоучел?
- О-о-о, залез ты в дебри, Сергей Иванович! Так - таки и недоучел?
- Недоучел! Потому и истребил все живое на земле, и пришел Ной! Значит, ошибался и он? И законы Его были ошибочны? Но, вряд ли! Тут я соглашусь с вами. Тут вы меня опять разобьете, бессмысленно спорить. И не буду додумывать. Но тогда - кто я? Первый или второй? Даже неприятно называть себя овцой или козлом. Но на самом деле, кто я? И по какую сторону Он меня поставит? И за что? Ведь это так страшно быть судимым! И не из-за наказания, а потому, что зачеркивается прожитая жизнь, привычная, спокойная, и ты погружаешься в зловонное болото, и не можешь выбраться, а потом и не хочешь, и, помимо воли, идешь другой дорогой. Зачем же Он начнет с суда, с суда над своими детьми?
- Да-а… Понятие греха едино, - уклончиво начал отец Виктор. - И наказание едино по сути своей. Человек сам должен решать, какой он грех совершил – большой или малый. И к покаянию должен прийти сам. А последнее слово - за Ним!
«…Будем есть и пить, ибо завтра умрем!»;
«…обдумай стезю для ноги твоей, и все пути твои да будут тверды».
Чувствуешь, как сказано? Призывно! И заставляет выбирать, и подсказывает выбор! А не сделавшие выбор, должны уйти. Это люди без мысли, то-бишь, бессмысленные. Как тут без Суда? Новый мир сотворяется! Не царство! Он по-доброму призывает сделать выбор, не заставляет силой. И кара его, как предсказание, как предупреждение о том, что получится, если сделать выбор неверно. Это не конкретная, сиюминутная кара, это долгий и мучительный процесс во тьме!
Он встал и, разминая ноги, прошелся вдоль стола. Голова его тихо кивала в такт шагам, борода мерно поднималась и опускалась.
- Ты знаешь, почему предстоящий суд называется Страшным?
- Конечно, нет!
- Потому, что он справедлив, потому, что он не допускает
оправдания, с ним даже грешники согласны. Его нельзя отменить, вот в чем страх! Господь выдвинул самые основные, главные на Его взгляд испытания: голод, холод, болезнь, - все, что мешает, не дает жить и ведет к смерти. Остальные он не называет и, видимо, не случайно. Ибо человек, по неразумению своему, находит всяческие оправдания своей праздности, уходит от испытаний. А новый мир без этого не построить!
Отец Виктор остановился напротив Сергея и строго и прямо посмотрел на него.
- Суд, Сергей Иванович, - это реальное действие. Не отвлеченная категория нравственности или морали, а необходимое действие, которое даже с научной точки зрения дает новый, еще неизвестный, толчок к другой жизни. И всех мирян, и каждого из них. Он необходим, чтобы начать жить правильно, по Его законам, раз мы - в Его мире! Поэтому и начинает Он с Суда. А еще и потому, что кровь невинных вопиет, не приносит успокоения и не может принести. Она требует, и даже Он не может отложить это на потом.
- Но зачем так жестко, разбивая на два лагеря? – спросил Сергей.
- Я считаю, что так жестко он судит лишь тех, чьи грехи привели к смерти ближнего своего. Я, говорит Он, пришел не праведников, а грешников призвать к покаянию. Понимаешь? Он призывает всех стоять над грехом и идти согласно вере христовой по пути любви. По пути любви! А любовь всегда выше законов, тех законов, которые напридумывал человек и которые заставляют грешить. Потому что без любви невозможно продление человеческого рода. Хотя бы, чисто физического продления! Вот что утверждает Господь! И вот на основе чего грядет Суд!
- Все равно, я не могу это представить… Я начитался об этом и каждый раз, представляя всю картину Суда, пытаюсь притянуть ее к современности. И все равно никак не могу понять, как вот так вот, просто и грубо, можно разделить людей, братьев своих меньших? И, главное, не только проклясть отступников, но и послать их в огонь! Значит, они не просто согрешили, эти козлищи несчастные, но согрешили в том, в чем нет покаяния?
Но в чем? В том, о чем только что вы сказали?
Сергей чувствовал, что за всем этим скрывается что-то другое, неразрешимое. Здесь легко запутаться. Как легко было запутаться и в том, чтобы сейчас, не тысячи лет назад, а сейчас разобраться, выяснить, кто же он, Сергей, обыкновенный человек, который старается жить по совести, – первый или второй, сколько в нем овечьего, а сколько козлиного?
И понял, что услышанное необходимо наедине, потом, прокрутить, обмозговать. В другой, привычной обстановке. Не здесь, где все иное и незнакомое, и волнительное, и не позволяет привлечь обычные способы понимания. А там, в своем доме.
Но и здесь что-то надо было сказать, и он вдруг понял что. Он посмотрел на отца Виктора и решительно расцепил потные ладони:
- Признаюсь, батюшка, хоть это и нелегко…
- Говори-говори, - дружески, но уже без улыбки, подбодрил отец Виктор. – Я замечаю, что тебе надо давно выговориться, и я рад!
- Я начал копать, - продолжил Сергей, одарив батюшку благодарным взглядом. – Хотелось за Него узнать, кто же я! И это осторожное желание понемногу-понемногу заставило меня вытаскивать из памяти спрятанные стыдом эпизоды и случаи из своей жизни.
- Это хорошо!
- Да. Как ни противился, но заставило! Поначалу те истории, которых было не так боязно, не так стыдно. Но потом они вдруг полились грязным потоком, представляете? Без разбора и классификаций, сметая, как говорится, крепкие двери и хрупкие окна. И стало страшно! Вдвойне страшно оттого, что я даже не замечал их раньше, что моя душа просто проглатывала все постыдные действа. Бр-р!
- Сильно, сильно…
- Как оценить твое сотворенное, спрашивал я себя? Если следовать Его разумению и разделению, то просто – поступать так мог только козел, козлище! А если по обыкновенному человеческому разумению?
- То есть, какому?
- Ну, такому разумению, по которому нужно сначала войти в положение человека, прежде чем судить. Однако, где границы этого положения, и как человек может их определить, чтобы не стать козлищем? Кто поможет? Церковь? А если я неверующий? Не совсем понятно!
Если я, Сергей, один из миллионов овец или козлищ, то тогда границы человеческого положения у всех будут разные. И каждый будет в обиде, если его границы не учтут. Но даже если учтут, то козлиного в человеке всегда было больше, и защита козлиного будет все изощрённее по мере усиления Его жесткого разделения, потому что человек неизмеримо слабее Его. Но откуда тогда стыд у большинства грешащих? У козлищев – стыд? У меня, Сергея, стыд? Стыд, ведь, не убьешь защитой. Он все равно вылезет как червь после дождя.
- Грубовато, - поморщился отец Виктор. - А почему козлиного всегда в человеке больше?
- Ну как же? Иначе смысл появления Христа бессмысленен. Зачем появляться, зачем уничтожать все живое и создавать новое, если большинство людей жили правильно и счастливо? Зачем вершить Страшный суд?
- Подожди-подожди! – перебил отец Виктор. – Слишком просто, не чувствуешь? Тут эмоциями не поможешь. – Он снова встал и начал, припадая, вышагивать вдоль стола. – Ты должен уяснить главное, для чего пришел Христос, для чего отождествил себя с человеком.
- Для чего? – выскочило у Сергея.
- Для того, чтобы указать единственно правильный путь развития – путь любви! Даже живущим, по их разумению, правильно и счастливо. Путь любви каждого к каждому, чтобы каждый увидел в каждом Христа. И не забывал бы его! Понимаешь? Не надо любить все человечество, надо с любовью идти к ближнему и в ближнем видеть любовь, видеть Христа, видеть святой пример. Не надо испрашивать у человека, достоин ли он вашей любви, надо любить и дорожить этим чувством, дорожить таким пониманием мира. Ясно?
- Значит, необходимо прощение, а не проклятия и огонь! Иначе жизнь прекратится. Выходит, опять, Он не все учел и просто грозит нам всем пальчиком. До поры, до времени! Дескать, козлитесь, козлитесь, но кончится мое терпение и....
- Потише-потише…
- Но Он же Творец Мира, всего Сущего? – продолжал увлеченно Сергей. - Он же должен был предусмотреть и другие способы воспитания и наказания, почему же выбрал именно этот? Потому ли, что этот метод самый простой и доступный для человека, чтобы он успешно внедрил его в свою повседневную жизнь? Надо только заставить человека поверить? Но почему человек не поверил, почему предпочел грешить? Почему не все предпочли любовь, о которой вы говорите? Не совсем понятно!
- Да-а,- протянул отец Виктор и с улыбкой развел руками. – Думал, ты пришел с другим. А ты о другом, видимо, забыл.
- И если еще раз, более серьезно, по-божески судить, - не замечая этого, запальчиво шептал Сергей, - то этих самых границ положения ни у кого из людей не было и не будет. Никогда! Всем ясно, что Бог дал жизнь человеку на земле с одним условием, главным, неоспоримым – жить только по Его законам. Но человек почему-то оказался против, и с первых же шагов согрешил. Он установил свои законы, по которым сносно жил и плодил потомство. То есть, сразу же попал в стадо козлищ. Почему и зачем так случилось? Неужели Он нарочно допустил это, и все произошло по Его велению? Специально для того, чтобы как можно раньше сформировать это стадо, чтобы потом, в устрашение другим, жестоко наказать отступников? И именно таким путем формировать христианскую Веру? Не совсем понятно!.. Извините.
Отец Виктор вздыхал. Было заметно, что он удивлен и несколько растерян горячностью и детской примитивностью рассуждений Сергея. Он энергично покачивал головой, поглаживая бороду. Установилось невыносимое молчание. А Сергей закручивал и раскручивал ладони, робко поднимая и опуская глаза. Ему было неловко, и от этой неловкости почему-то стало душно и беспокойно, что все ощутимее выливалось в странно возникшее состояние просьбы о помощи. Да, о помощи!
Нежный ветерок, набегающий из открытой форточки, напротив, спокойно делал свое дело, приятно охлаждал и как будто успокоительно поглаживал разгоряченное лицо. Но его нежность была сейчас не к месту, нужен был яростный вихрь, освобождающий от всего и сметающий все выпростанное.
- Вы извините, батюшка, - робко повторил Сергей. – Напустил тут вам туману. Время отнял. Все сумбурно, без системы…
- Да не-ет, - вздохнул отец Виктор и прокашлялся. – Ты не отнял время, ты его прибавил, для себя. Я очень рад, что ты запутался в рассуждениях и хочешь понять. Ты жаждешь, а это уже начало! Но ты слышишь только себя, совсем не пытаешься услышать меня. А ведь я чуть раньше говорил о сути наказания. Сделай об этом зарубку для себя.
Он по-отечески приобнял Сергея и предложил неожиданное:
- Давай успокоимся и почаевничаем...
Сергей понял, это было концом разговора, но не удивился, надо было и честь знать.
Через полчаса они вышли во двор храма, который вдруг показался выше, красивей. Сразу дохнуло приятным ароматом осени, приятной предвечерней свежестью. По двору тихо и деловито сновали служки, готовясь, очевидно, к вечерне. Было чувство, что ты попал в нереально покойный мир, и это походило на чудо.
- Хорошо, правда? – спросил отец Виктор. – Особенно после откровенного разговора. Это всегда так, и душа и тело требуют отдыха, чтобы поразмыслить о высказанном. Если не устал, то на прощание должен напомнить слова Господа. Ведь ты же ко мне пришел за помощью, разве имею право отказать? А они таковы:
-«...идите праведным путем! Откажитесь от традиций родителей своих - грешников, от убеждений заблудших братьев своих - грешников, от рода своего высокомерного - греховного. И обретете истину, и увидите в себе Меня, и помогу Я вам обрести законы истинные, жизнь истинную. И вы поможете друг другу, а, значит, и Мне...».
Понимаешь? Это философская метафора! Грешники - все близкие тебе до обретения веры. До! Потому что они жили, не понимая сути жизни. Поэтому здесь не призыв к проявлению жестокости, а проявление Его любви к тебе и надежды на то, что ты через Него простишь любовь и на них, на тех, кто заблуждается. И тогда не будет Страшного суда, и тебе станет понятна Его воля. За высоким слогом узри простоту! Только тогда обретешь истину, когда увидишь в себе Христа! И никак иначе! И еще раз советую тебе – научись читать Библию! Не жди Господа с карающим мечом, но жди с его любовью. Как виноградную лозу обрезают, чтобы она стала мощнее, лучше плодоносила, так и Господь проведет свою очистительную миссию. Потому что любовь – это почти всегда жертва, через лишения, даже через кровь. Здесь меньше всего сентиментализма. Подумай над этим!
- Да-а, - неопределенно протянул Сергей. – Понимаю, конечно. Но почему я должен идти к нему. А если не хочу, то уже грешник? Хотя создавал-то меня Он, а не я сам себя?
Отец Виктор вздохнул и медленно разгладил бороду:
- Но ты же пришел! И не ко мне, а через меня к Нему! Ведь так? И лучше блаженного Августина не скажешь: « …для себя создал ты нас, Господи, и не успокоится сердце наше в нас, пока не найдет Тебя». То есть, понимай так, что мы созданы для помощи друг другу, чтобы только мир и любовь царили между людей.
- Да-а, - снова протянул Сергей. Он явно устал.
- Ты должен понять важное для себя, с самого начала понять, - продолжал назидательно священник, - что усматривая в человеке зло и стараясь искоренить его, наказать человека за это зло, ты порождаешь зло в самом себе, зло, которое потом не вытравить, не заглушить. И наказываешь, таким образом, самого себя. А Он не хочет этого! Он один знает, что жизнь в согласии возможна, и она вечна. Потому и пришел к нам! Вразумить пришел, понял?
- Спасибо, батюшка, спасибо. Я постараюсь, - машинально ответил Сергей, пытаясь хоть как-то осмыслить услышанное. Он не совсем понимал, почему батюшка не сказал этих слов в начале беседы, почему произнес их в конце. Может, тогда бы по-другому сложилась встреча? А, может, из-за высоких фраз и не сложилась бы вообще?
Он стоял и растерянно, по-мальчишески виновато, смотрел на батюшку. А отец Виктор шагнул к Сергею, перекрестил его, обнял, поцеловал и, улыбнувшись, продолжил по-простому:
- А вот почему ты пришел ко мне таким, для меня удивительно. Ты начинаешь меняться, это факт. Это отрадно. Это отголосок горя. Но зачем ты рассказал мне эту историю про «малолеток», которые разбудили в тебе многие вопросы, и они ли разбудили? Почему прямо не заговорил о своей беде? И почему эти вопросы так связаны у тебя с наказанием и прощением, да еще и со Страшным судом? Тут ты, по-русски говоря, хитришь. Что-то внутри у тебя сидит потаенное. Выбрось это, смелее открывайся. Иначе недалеко станет до новой беды. И заходи почаще. Просто побудь в храме, подыши горящими свечами, пообщайся с Ликами святых, всмотрись в них. Это поможет во многом, увидишь!
И тихо ушел, шурша полами рясы по уже желтеющей траве.
Пошел домой и Сергей. И в голове его молотом ударяли слова пророка Исайи и притчи Соломоновой, не переставая дразнить разум:
«…будем есть и пить, ибо завтра умрем!»;
«…обдумай стезю для ноги твоей, и все пути твои да будут тверды».
Что делать? Как быть?
Сергей не знал, что и как. Неизведанное ранее волнение охватило его. Он уже не помнил, когда его так затрагивал разговор. Пусть и важный разговор.
Важный?
Он просто шел, не замечая никого вокруг, и дивился себе, дивился нарастающему шуму внутри себя, будто прорыву и рождению нового, боязно непонятного.
Но главное, к удивлению своему, он понял. Вернее, это главное сформировалось внутри само собой, помимо его воли и вопреки наставлениям батюшки. А, может быть, благодаря этим наставлениям?
Он вдруг понял, что надо делать, согласился с этим и бесповоротно решил.
Эпилог
Через два месяца Сергей позвонил на работу, сообщил Марине, что отбывает в длительную командировку, что ей необходимо все привести в порядок и выписать себе отпуск без содержания. Офис временно закрыть.
- И еще, Марина! В почтовом ящике найдешь три письма и ключ от моей квартиры. Пожалуйста, улучи минутку и занеси их мне на квартиру, положи на видное место. Но только так, чтобы баба Клава была не в курсе. Не хочу тебя впутывать, извини. О моем звонке никому ни слова!
Затем набрал номер Шелепина.
- Привет, старина!
- О! Привет, - радостно ответил Шелепин. – Только что о тебе думал – богатым будешь! Ты куда запропастился?
- Извини, Санек. Я уехал и надолго. Так надо.
- Погоди…
- Нечего годить. Слушай! Вместе с бабой Клавой сходишь ко мне на квартиру. У нее есть ключи. Найдешь предлог. Придешь, увидишь на столе три письма: Галине, Клавдии Степановне и тебе. Можешь вместе с бабой Клавой прочитать, но только не последнее – его после сожги. Остальные отдашь вместе с ключами. Все!
- Погоди! Куда хоть едешь? Ска…
- На охоту! Бывай!
Днем позже Шелепин вместе с бабой Клавой читал и перечитывал письма. И он, и она недоумевали по поводу такого решения Сергея. «Такого решения». Какого такого? С чем был связан такой отъезд, а точнее сказать побег? Шелепин знал, что подобных вывертов от Сергея можно было ожидать всегда. И, как мог, старался успокоить бабу Клаву. Но та каждый раз в ответ молча протягивала письма. Видно было по зардевшемуся лицу, трясущимся рукам, что этот человек почувствовал приближение еще одного горя, которое невозможно будет пережить. И Шелепин снова и снова по ее просьбе читал послания Сергея:
«Дорогая Клавдия Степановна! Обращаюсь к вам и ко Всевышнему. Вы – человек олицетворяющий служение ему, а Он – ваш символ совершенства, к коему каждый человек должен стремиться, чтобы мирно и в согласии жить со всеми.
Отец Виктор намекал на то, что жить и не творить – невозможно: начиная с молитвы и кончая делами. Именно в творении мы совершаем ошибки, именно в нем выявляем свои слабости, чтобы потом от них избавиться. Кто на что способен! А потому и воздаяние Его на Страшном суде будет разным. Свое наказание я предчувствую, и степень его я четко осознаю.
Но также четко осознаю, что нет абсолюта! Что есть ситуации, которые еще не прописаны на скрижалях. Грешен ли? Да, наверное!
Я дерзнул высказать это, простите меня! Простите за все сейчас и за все то, что услышите обо мне в будущем. Мои слова к Богу перейдут и к вам, в них вы найдете меня, мои чувства, мои верные и неверные сомнения. Прощайте!
«… Да, Господи! К Тебе обращаюсь напрямую, без всяких посредников. Обращаюсь в полном отчаянии и унынии, хотя понимаю, что мое состояние – это самый тяжкий грех. Но, как говорили в старину: «Много ума – много греха, а на дурне не взыщут!» Из этого исхожу.
Вся моя недолгая жизнь была подвержена испытаниям, и не прекращаются они и по сей день. И совсем рано погибшие родители, которых мы вместе с сестрой смутно помним, и детский дом, и изыскание средств на праведное существование по Твоим заповедям. Ты скажешь, конечно, лучше нашего протоиерея, отца Виктора! Скажешь и отошлешь меня к книге Иова.… Но суть-то остается одной. И молвишь в заключении смиренно и спокойно, и по отечески наставительно - все терпят, терпи и ты!
О, как больно бьют меня эти слова!
Однако, как и Иов, я вопрошаю – за что и почему! Я не оставляю Тебя, нет. Но я стараюсь разобраться в мире, который создал Ты.
Был ли я так успешен и богат, как Иов? Веселился ли и праздновал так, как его сыновья и дочери? Понятно, нет! Я вел смиренную жизнь, был послушен Твоим и мирским законам. И если Твои испытания, ниспосланные Иову, еще как-то можно объяснить желанием вернуть праведника на путь истинного служения, как-то отрезвить его, то каким желанием Ты можешь оправдать ниспосланные мне испытания?
Особенно последнее!
Моя сестра, с которой мы только начинали входить в жизнь, с которой мечтали, строили планы подверглась чудовищному насилию. Нас все волновало, интересовало, мы только учились делать выбор! А теперь мы оба в мрачной духовной пустыне. Она в могиле и для нее едино, что день, что ночь. А я – в какой-то неведомой ранее прострации и совершенно бездеятелен, отчего все плотнее окутываюсь стыдом и болью, и не вижу ни начала, ни конца хотя бы чего-либо, потому что не знаю что делать!
Не с кем поделиться горем, да и вряд ли кто поймет, вряд ли кто пожелает вникнуть. Отовсюду слышу: «сочувствуем», «сочувствуем», «крепись»… Да что мне эти сочувствия! Только боль подпитывают! А те, кто совершил страшное зло, спокойно ждут мирского суда, гуляя и посмеиваясь. Того суда, который сделает их неподсудными, потому что их «отцы Иовы» имеют тучные стада и множество друзей! И их совсем не волнует и не пугает Твой суд, Отче!
Так кого же из нас надобно подвергнуть испытаниям?!
Хотелось бы попросить Тебя, Господи – помоги!
Но нет, и это не гордыня, просить я не буду. Вернее, не с такой просьбой обращаюсь к Тебе. Не обессудь! Вот в чем состоит она.
Минуло уже много тысяч лет, как создал Ты Свет, Землю, Небо и Воды, как сотворил Человека и все необходимое для него. Но с самого начала совершил ошибку: рассорил братьев, сотворенных по образу и подобию Твоему; выгнал из рая и подверг всему тяжкому прародителей наших. Гнев уже тогда мощной волной исходил от Тебя, и затопил Ты водами все земли, предпринимая вторую попытку.
И снова неудача!
Понимая это, Ты делаешь третью попытку. И посылаешь своего сына к людям. И тот видит, как живут они, как грызут друг друга, терзаемые страстями. Он видит, как лицемерно служат они Тебе в храмах Твоих, как дурманят и чернят души паствы Твоей. Он сознает, что одними призывами к чистой и преданной вере в Тебя ничего не исправить, не добиться общего покаяния, и приносит в жертву жизнь свою ради избавления от грехов заблудших чад Твоих.
Он привносит в жизнь Твоих подданных Веру, еще один мощный шанс к любви и смирению. И что же? За прошедшее с тех пор время, несмотря на подвижническую жизнь апостолов, воскресшего сына Твоего, они, люди, стали чище, лучше, и любовь к ближнему заполонила их сердца? Они стали кроткими, терпимыми, стали называть друг друга братьями, следовать заповедям Твоим и творить мирские дела свои без крови? Да нет же!
Не понимают, что творят! И Ты сам признаешь это!
И ничто не пугает и не совестит их. И не убоятся они Твоего Суда при втором пришествии, и Твоих грозных обещаний ввергнуть всех грешников в геенну огненную, в область вечных мук и страданий.
В мире Твоем от безнаказанности воцарился хаос. Люди давно не любят никого, кроме себя, не верят никому, кроме себя. Их устремления целиком направлены к плотскому, а не к возвышенному, к господству, а не к господу, к равнодушию, а не к любви. Земля покрыта мерзкой слизевой чешуей стяжательства и корысти, злобы и зависти. И Ты это зришь и ничего не делаешь! Даже праведники ропщут, воздевают руки к Тебе, стараются усмирить мирян, но никакой реакции не следует ни сверху, ни снизу. Это удручает!
Не по заповедям Твоим живет народ, потому что не верит, потому что разуверен. Кто виноват? Кто так устроил мир и допустил такое существование его? Я не могу Тебя обвинять, не имею права, так как не отказался от Тебя, не ушел, как отошли от Тебя почти все семьдесят учеников. И даже часть апостолов. Но вопросить-то я могу, воззвать к Тебе могу? К кому еще обращусь со словом и мольбою?
Вот и прошу: позволь мне помочь Тебе! Разреши мне исполнить справедливость! Исполнить так, как я считаю нужным! Как считаю должен поступать и Ты, чтобы затормозить всеобщее разложение и не допустить краха человечества. Я сделаю это на примере собственного горя, оно мизерно по сравнению с мировым. Но, думаю, заставит задуматься и сделаться более деятельным даже Тебя. Прости за невольную дерзость!
Я понимаю, что справедливость всегда жестока, потому что не прощает, не закрывает глаза. И тот, кто вершит ее, не принимает покаяния согрешившего. Для того то люди в миру и разработали свои законы, которые предполагают обсуждение, которые могут выдать шанс на спасение. Еще больше в этом преуспела православная церковь, сотворенная Тобой. Но уж слишком мягки законы мирян, слишком, легко прощаются грехи паствы в Твоих храмах. И грех повсеместно растет! Поэтому-то люди и теряются – как быть, где же истина? И все чаще посматривают в сторону справедливости. Они уже не верят в себя, они верят только в Тебя! Они боятся пойти на поступок, потому что за каждым поступком – жертва. И снова ее ждут от тебя, надеются, и испрашивают – где же ты, Отче!
Я знаю, умной спеси не бывает. Не карай меня за спесивость. Я помню Твое знаменитое: «Мне отмщение, и аз воздам!». Хорошо помню. Именно Тебе стоит всегда доверять мщение, именно Ты можешь по заслугам воздать. Но я нетерпелив, грешен. И мне кажется, что в данном случае лишь я могу воздать по заслугам, и Ты посмотришь, как я это сделаю. Я не хочу ждать, когда преступившие Твой закон будут терпеть на том свете адские муки. Я хочу ответить адекватно и сейчас, хочу лично видеть, что они понесут от меня на этом свете. Хочу, чтобы и все видели это. И хочу услышать одобрение от людей моих действий. И хочу, чтобы ты не осуждал меня сурово.
Прошу Тебя, Господи! Дозволь, Отче!
Все, что я сейчас сказал Тебе, я выразил в кратком стихотворении. Я не писал его, нет. Оно – чистое отражение моего душевного вопля, моего больного духовного стенания. Оно явилось в течение минуты, я с трудом успел записать. И, как Ты понимаешь, явилось не от Тебя. Тогда от кого? От дьявола? Тоже нет, потому что он пожирает мгновенно и всего целиком, без шанса обращения к Тебе. И тогда никто не соображает, что творит в предсмертных муках!
Люди очень уважали меня. За все мои годы работы в адвокатуре. Я не был знаком с проигрышем в судах. И я уважал себя! Я, можно сказать, вырастил «свою паству». В меня верили, доверялись мне. А теперь они отвернулись и ждут – что же я? И мне невыносимо горько! Отвернулись не потому, что ко мне пришла беда. Тут, как раз, наоборот. А потому, что я спасовал, как они понимают. Потому, что я ничего не делаю, чтобы выкарабкаться из беды, чтобы наказать по справедливости, воздать по заслугам. Я до сих пор хотел все решить по мирским законам, но этого им мало. Они приходят, пишут и вопрошают, вот как я сейчас к Тебе. И, разочарованные, уходят. Мне перестают верить, моя паства тает. Потому что мирские законы еще более далеки от совершенства, чем твои. И мне стыдно от безысходности!
И вот я решился. Мне кажется, я нашел источник живительной воды…
Я еще не раз обращусь к Тебе. Я буду вопрошать. Я буду разговаривать с Тобой о наказании и прощении, мне не с кем больше. Потому что я не отказываюсь от Тебя и верю Тебе. Потому что на этот день верить больше не в кого! Я не отойду от тебя, как когда-то большинство твоих учеников- апостолов. Я буду всегда с тобой. Я буду рядом».
Второе письмо было подстать первому и вызвало слезы у обоих. Слезы не высыхали не только от жалости к Гале – как-то ей удастся и удастся ли перенести безвременную разлуку, но и от сознания, что решение Сергея не изменить – надо было знать характер его.
«Милая, дорогая моя Галя! Я не могу иначе обращаться к тебе, хотя знаю, что это тебе не нравится. Сколько раз ты пресекала меня, просила не допускать родительской нежности, всякого сюсюканья! Понимаю. Но не могу по-другому. Столько теплоты у меня к тебе, столько переживаний за тебя!
Да, ты взрослая и самостоятельная. Но жизнь так устроена, что мужчина всегда должен заботиться о женщине. Иначе жизнь прекратится! Тем более что настоящей заботы от меня ты еще не ощущала.
Но сейчас я не об этом хочу с тобой поговорить. О другом. Очень важном для меня. Понимаешь, все зависит от того, как смотреть на мир. Ты замечала за собой, в какую сторону смотришь и почему? Что или кто тебя там интересует? А, может, ничто или никто, и ты намеренно отводишь взгляд от чего-то или кого-то, кто неинтересен? Может? Может! Получается, что ты, сама того не ведая, находишься в поиске. Ты ищешь, пока еще подсознательно. И, встретив, замираешь. Часто таким вот образом человек помогает человеку, и он обретает свое. Вот и ты помогла мне!
Ты знаешь мое отношение к женщинам. Слишком много худого кокетства, наигранных капризов, слишком мало ума и доброты. Зависть, даже жадность, даже стяжательство – все это я выделял в прекрасном поле, а ты старалась смягчить меня. Это удивительно!
И, тем не менее, я сознавал, что когда-нибудь встреча с девушкой должна будет произойти. Закон природы, мимо не пройти! Но, ясное дело, не торопил время, и – боялся его! Даже слово дал Шелепину, что капитулирую только тогда, когда встречу такую, как ты. Господи, с кем он меня только не знакомил! Да ты, наверное, замечала и сама. Но вот наступил день, когда я встретил тебя в обществе своей сестры. Яркая девушка, но с кротким взглядом, с белым открытым лицом.
Я прибежал в университет, чтобы посоветоваться со своим доцентом и, надеялся, с будущим зятем. Прибегал по делу, которое было у меня в ходу и чтобы встретиться с сестрой – мы собирались в музыкальную школу на концерт. И случайно наткнулся... Да, именно наткнулся, я чуть не сшиб вас! С тобой ещё была незнакомая мне на тот момент Капитолина Ивановна, которая все о чем-то выспрашивала Свету.
Потом Света рассказала, в чем дело. А тогда я стоял пригвожденный к месту и ничего не слышал и не видел, кроме твоего лица и искрящихся от нежной улыбки глаз. До меня откуда-то издалека долетал ваш громкий смех и полушутливое представление сестры:
- Знакомьтесь, это мой брат Сережа. Вечно всюду спешит. Выпускник юрфака, сейчас работает адвокатом. Капитолина Ивановна, Галя Краснова, устраиваются на юридический, заочно. Я, по воле случая, в качестве гида – отыскать нужную дверь в этом клубке коридоров довольно сложно.
Я, помнится, говорил, что мне очень приятно, что не ожидал такой встречи и т.д., а взгляд жадно выхватывал все новые черты твоего облика: твои завиточки белокурых волос у мочки уха, немного вздернутый носик, полноватые губы, высокая грудь, прятавшая в своей глубине позолоченный крестик и, конечно же, руки, которые от какого-то смущения ты не знала куда деть. Мы долго молча смотрели друг на друга словно загипнотизированные, и я почувствовал, что что-то щелкнуло у меня в груди, что я начал дышать по-новому.
Мое знакомство закончилось категоричным замечанием Капитолины Ивановны:
- Молодой человек, перестаньте поедать живьем мою племянницу. Коли уж вы адвокат, то обязаны защищать, а не нападать. Ясно?
- Да, - смущенно выдавил я. – Извините…
И вы ушли! Света хохотала потом на улице и с демонстративным довольством высказалась:
- Ну, ты Сергей Васильевич, даёшь. Я никогда тебя таким не видела. Не стыдно было так смотреть на незнакомую девушку?
Ты знаешь, я фаталист и мистик одновременно, я примечаю всякие такие штучки, которые не видны другим. Примечаю и делаю выводы, и задаюсь вопросами. И потому, наверное, многим кажусь странным. Но в данном случае вижу не только стечение понятных мне обстоятельств, но и твою добрую волю. Спасибо тебе, родная! Ты подарила мне веру в то, что и среди женщин бывают замечательные люди. Нет, не только в это. Веру в то, что поиск всегда заканчивается успехом, даже в бесперспективной, казалось бы, среде. И снова говорю не то, но ты меня понимаешь!
Когда ты прочтешь эту записку, я уже стану другим. Наверное, уже не способным на такое излияние чувств. Поэтому решил записать, чтобы не забыть. Не хочу, чтобы моя любовь исчезла как мираж. Память может стереть многие детали, подробности, но стереть чувство ей неподвластно. Оно остается навсегда.
У меня большие планы, очень серьезные, и я их выполню! Но прежде, я решил тебя подготовить. Потому что ты должна меня понять, потому что сейчас никто так глубоко не знает меня, как ты! Понять и не осудить. Но я боюсь открыться полностью, я не хочу тебя потерять в памяти, не хочу портить тебе жизнь. Ты сходи к бабе Клаве, поговори, она умеет успокоить и все объяснить.
Я добьюсь своего, вот увидишь, но буду ли удовлетворен – не знаю. Жить стало тяжело, держать в себе задуманное и отгонять его - невозможно. Переубедить себя удалось быстро, как по волшебству. Косвенно я у всех испросил совета. За исключением тебя, прости! Вот и родилась мысль – рассказать в свое время все и положиться на волю божью. Жить, даже праведно, одному очень трудно. Впечатление, что люди не хотят праведности, для них жить по правде очень мучительно. А кто хочет мучений? И, главное, во имя чего, если все остается по-прежнему, если природные гены наши никаким порядком не изменить? Вот и установилась сама собой предельная планка допустимой лжи, при которой всем хорошо. И назвали эту планку моралью. И смеются над нею и сверху, и снизу после того как молитвенно поддерживают ее же в церкви.
Я вел долгие умные разговоры с родителями Сани, вчера – со священником. Они любили и любят такие разговоры. Я расскажу о них погодя, если будет возможность, это важно для понимания меня, моего поступка. А для меня лично важно тем, что разговоры оставались разговорами, своего рода, упражнениями в интеллектуальности. Политика, наука, проблемы социума.… И никаких выводов, никаких намеков на действия или противодействия! Только констатация, только разочарования. А ещё – осуждение! Осуждение кого?!
Прошу тебя, отнесись с пониманием к моему решению и не ломай себе жизнь. Она у тебя должна быть длиной и счастливой. Откажись от своих первых показаний! Так для всех будет лучше, поверь.
Целую и крепко обнимаю!»
Уже вечером, оставшись на работе один, Шелепин прочитал адресованное ему письмо. Не стал он при бабе Клаве, даже не показал ей конверт. Ждал, что в нем будет письмо с конкретными фактами, доверить которые Серега мог только ему.
Прочитал и, поначалу, ужаснулся. Но потом почувствовал, что за страшным решением друга стоит справедливый ответ, жизненный, мужской. Такой ответ, на который хотел бы иметь право и он. Вот только решился бы?! Ах, Серега-Серега!..
« Саня! Письмо мое короткое, но не хочу разводить прощальные слезы. Ты, наверное, уже догадался, на что я пошел? Помнишь, на даче? Когда лодку вытаскивали у твоих родителей? Тогда ты прочувствовал все и горячо поддержал меня. Мы еще выпили за это! Хотя я ничего конкретного не высказал.
Теперь – то же самое! Я уверен, что ты не осуждаешь меня. Короче, я убрал Барсука! Когда будешь читать письмо, его уже не будет. Да! Для меня это было непросто! Это мерзко! Но все мое нутро торжествует – я сделал это! Поразительно, но именно после этого на меня нахлынуло какое-то непонятно откуда взявшееся вдохновение. Никогда раньше я не писал стихи! А тут они полились из меня ручьями и требуют, чтобы я их кому-то показал, засвидетельствовал свое внутреннее торжество. Так получается! Полнейшая расслабленность. Это как сны, в которых летаешь над людьми. Казалось бы, надо каждого шороха бояться, надо ожидать безмерного нервного напряжения! А тут - стихи! Что-то невообразимое! Немного приведу, послушай:
«Я убил!
Я спокоен?
Не знаю!
Знаю только, что выполнил долг!
Что не каюсь, не каюсь, не каюсь!
Пусть накажет неистово Бог!»
Но дальше показывать не буду, это надолго.
Теперь – главное! Повторяю, этого подонка я убрал, захоронил хорошо. Все прошло без свидетелей, без следов. Все, как и в случае с моей сестрой. Пусть найдут теперь! Его ребят трогать не стал, их по - любому достанет «ППШ», уверен. Убоятся моей мести, сами все выложат. И их осудят, биться за них никто не будет.
Уехал надолго, может, насовсем. Побегаю, мыслишки есть. Извини, что тебя впутываю, но должен же кто-то знать. Не распространяйся! Присмотри за бабой Клавой, Галей. Особенно за Галей. Это трудно, но ты осилишь, я уверен! Вестей от меня не жди.
Как сложится моя судьба, не знаю. Но надежда всегда есть. Может, когда и свидимся.
Спасибо за все!!! Обнимаю и помню!
P.S. Да! Не забудь, сожги все это! »