Боговестникову ярко светило солнце. Его прыткая как антилопа и лихая как пуля карьера находилась на взлете. Боговестников исполнял бардовскую песню, и за этот редкий талант наше сознательное общество заблаговременно одарило его почетом и славой. Газеты не отставали и во все буквы писали о новом Высоцком. Дошло до того, что отдельные представители стали Боговестникову подражать и:
1. натужно прихрамывать на правую ногу;
2. носить на плечах кучерявую овчинку-цигейку и в горе и в радости;
3. отплевываться от кофе в пользу цикория и о том незамедлительно оповещать всех своих знакомых;
4. подкашливая, табакурить во время еды.
Несмотря на эти новые и весьма непривычные порядки, времена настали легкие и приятные. Отныне, чтобы не выглядеть в глазах собеседника совершеннейшей бестолочью, думать стало необязательно – достаточно было лишь упомянуть имя Боговестникова, только сделать это как бы вскользь. И неизвестно, как это работало. Но ведь работало!
Одновременно с тем граждане-нахалы все чаще обнаруживали в своем генеалогическом дереве родственные связи с певцом и не стеснялись об этом сообщать, вызывая друг у друга желудочные язвы и кишечные колиты.
Публика эта, полюбившая своего барда страстной любовью, имела обычай гулять по центральному парку, где Боговестников всегда показывался по субботам с короткой речью. На криво сколоченных подмостках говорил он, как правило, о своем успехе, дальнейших творческих планах и новых записях. Слушатели рукоплескали. С клумбы тащили букеты.
И вот как-то раз появился в парке один отчаявшийся человек в брусничной шляпе. Он ходил, насупившись, в широком пальто, под которое ветром набивало стаканчики, пятикопеечные монеты, почтовые оповещения, сухие листья и прочий мусор. Смотрел он исключительно себе под нос и от горя вреза;лся в фонарные столбы. Все бы так, наверняка, и продолжалось, если бы поклонники барда вдруг не забеспокоились. Отчаявшегося человека усадили на скамейку и дали воды.
– Подлость этот ваш Боговестников, – сказал вдруг незнакомец, поднося трясущейся рукой бутылку ко рту. – Ужасно, ужасно поет.
– А Вы, простите, его слушали? – прорезалось сразу несколько ущемленных голосов из толпы.
– Именно, что, – ответил тот. – Словно в собачью конуру полез. Ругается, тявкает, рычит. Этим он на барда может, конечно, и похож. Только песни-то без слов!
Толпа недовольно закряхтела. Кто-то в углу пыхтел от обиды, но в основном только и делали, что удивлялись такой наглости. Объявившийся вольнодумец переходил все рамки приличия.
– А названия какие, – продолжал он. – «Морррды неповоррротливые», «Надорвавшийся водомет», «Еще не вечер». Смеется прямо в лицо!
– Да этого не может быть, – пробубнил человек слева, чей рот потерялся в клетчатом шарфе.
– А Вы послушайте.
И Боговестникова послушали. До сих пор не слушали, верили друг другу на слово, что у него все в порядке. И правда, ни одного слова в двадцати трех песнях не нашлось. Некоторые, впрочем, от наговоров открестились и продолжали барда обожать всеми известными способами.
Когда Боговестников в очередной раз пришел в парк, толпа неожиданно призвала к ответу. Кто-то включил запись «Водомета». Испугавшиеся сонные совы, набившиеся в ветки дубов, мигом слетели с деревьев и перебрались в соседний парк. Коты притихли. Боговестников растерялся. Он бегал глазами по головам, цепенел как кролик, шлепал губами и кашлял в микрофон. В мыслях он уже бежал где-то по Кутузовской и, как мог, уклонялся от летящих в спину упреков.
И тут он вспомнил. Вспомнил, как выкручивались из его положения знакомые художники, режиссеры, коллеги по цеху – горе-творцы и прочие старатели.
– Социальный эксперимент, – многозначительно произнес автор песен без слов.
Зрители притихли. Сначала собравшиеся еще фыркали, потом переглядывались, а после... зааплодировали. Это вон он как их одурачил! Какие фокусы! Острый ум!
Любить Боговестникова стали еще крепче. В парк он теперь приходил чаще – рассказывал о накативших волнах вдохновения, как и прежде, делился сугубо личными откровениями и принимал цветы.