Быть счастливым — это талант! У мамы его не было. Она была симпатичная, статная, с пышными тёмными волосами женщина, но не любила нежностей, разных Сю-Сю. Судьба её, как и многих из предвоенного поколения, была не из лёгких. Война, эвакуация в шестнадцать с небольшим лет из Белоруссии на Урал, потеря жилья, имущества, смерть отца. Затем работа на военном заводе, где жили в недостроенном цехе. Ели пустую похлёбку, а вместо туфель носили деревянные колодки, примотанные тряпками к ногам. Может по этой причине, или по какой-то ещё, характер у неё был не простой. Она была не склонна к компромиссам, настойчива, не лезла за словом в карман.
Когда я родился, в пятьдесят пятом году, меня, в «кульке», принесли в комнатку на улице «Спартака». Теперь проспект «Ленина». Там уже жили: мама, отец, бабушка и мой брат. Комнатка находилась в подвальном помещении, а проще в подвале дома. Девять квадратных метров, с земляным полом. Да, чуть не забыл кота, без него там было никак. Мама преподавала русский и литературу в школе. Однажды, на классном часе, дети спросили её:
— А, где вы живёте?
Она возьми и скажи:
— В подвале!
Это, каким-то образом, стало известно начальству. Что тут началось!
— Советский учитель не может жить в подвале!
Её таскали по педсоветам, в РАЙОНО, в ГОРОНО. Она, памятуя о недавнем, уже, не в шутку, прислушивалась к подъезжающим к дому автомобилям.
В три года, вместе с семейством, я переехал в новый, только построенный дом. Два этажа, два подъезда, шестнадцать квартир, наша была девятой. Две смежные комнаты, ванной нет, а на кухне плита не электрическая, не газовая, даже не керосинка или примус, а просто дровяная печь. В памяти ухоженный двор, в цветах газоны, деревянные в решеточку штакетники, скамейки у подъездов. На них вездесущие бабушки. Жила в нашем доме некая Анастасия Петровна. Она была старше мамы лет на тридцать. Мы, дети, её недолюбливали за склочный характер, меж собой звали просто — Настасья. Как-то, увидев меня гуляющим на улице, она спросила:
— Сколько тебе лет?
Я показал пять пальцев, подкрепив это произнесённым вслух словом:
— Пять.
— Да нет, тебе четыре, — возразила Настасья.
— Мне пять! — не сдавался я.
— Нет-нет, четыре! — задирала меня она.
— Пять! Я уже большой!
— Ты маленький, тебе четыре!
Тогда я сложил в кулак четыре пальца, и просунул сквозь них пятый! Настасья, будучи и так полной женщиной, вмиг раздулась как воздушный шарик!
— Люба, — кричала она, багровея, маме, — твой Вовка показал мне фигу!
— Анастасия Петровна, он же ребёнок… — пыталась объяснить мама. — Я с ним поговорю...
— Поговори, поговори, а не то я к тебе в школу пойду. Расскажу, как ты воспитываешь своих детей! Я член партии с 1935 года, а какой-то сопляк будет мне фиги показывать! — не унималась Настасья. — Если он не извинится, я дойду до райкома партии!
И тут маму «подбросило»:
— Да плевать я хотела на такую партию, в которой такие члены!
Домыслите сами, что маме пришлось из-за этого пережить. В общем, она хлебнула из-за своего языка и характера.
Отношений с мужчиной она просто боялась. Первое и единственное замужество с моим отцом было неудачным. Рождённые оба под знаком скорпиона, с разницей в девять дней, не правда ли, для одной семьи многовато?
К тому же, как я потом понял, мама не умела, не знала, как обращаться с этой штукой — замужеством, имела иллюзорное представление о браке. Она с гордостью говорила женщинам на работе, что муж её любит, аргументируя следующим:
— Он меня бережет, не спит со мной.
Как ржали эти тётки! Потом одна из них сказала:
— Ну и дура ты, Любка!
Отец, меж тем, возвращался вечерами домой в трусах, одетых на изнанку. С ним они прожили двенадцать трудных лет. Последующие лет тридцать она проклинала отца, который оставил, или как говорят "бросил" нас, когда мне было четыре, брату десять, а маме тридцать четыре года и мечтала о замужестве.
Она была несчастна, мы с братом, можно сказать, ощущали это на собственной шкуре. Раздражалась, нередко плакала. Как многие мужчины, я не переношу женских слёз. Мне от их созерцания физически плохо. День был счастливым, если проснувшись, я видел солнце на небе, и улыбку на лице мамы. Но в доме не часто было ощущение праздника. Любые события проходили буднично, как-то безрадостно. Конечно, она готовила по особому, праздничному меню: пекла вкуснейшие торты, булочки с корицей. Варила холодец, а мы обсасывали сочные, горячие косточки. Но радости не чувствовалось. Не помню, что бы отмечались наши с братом дни рождения. Вот, почему-то, сохранившиеся в памяти «самые яркие» впечатления от моего двенадцатого дня рождения:
Пасмурно, октябрь. С утра мама затеяла стирку. Это значит: кипячение белья на газовой плите, в тазу; потом стирка и полоскание в корыте. Если учесть, что ванной комнаты у нас не было, всё проходило на кухне. Помню, мама уставшая, руками по локоть в мыльной воде, смахивает прилипшие от пота ко лбу волосы. Я помогаю — ношу воду в ведре...
Мы понимали её желание устроить свою жизнь, никогда не противодействовали ей в этом. Однажды мы с мамой сели в электричку и поехали. На небольшой станции, возле Чебаркуля, нас в деревенском домике, ждал чей-то знакомый, пожелавший женихаться к моей маме, отставной военный, старше её лет на пятнадцать-двадцать.
— Съездим, проветримся, от нас не убудет! — шутила она.
За косогором искрилась лента озера Кисегач. Одиноко стоявшие на берегу огромные сосны, резали её на куски. Деревенская изгородь. Лёгкий ветерок трепал высокую траву, запустив в неё свои игривые пальцы.
Мы вошли в дом. Низкий деревянный потолок, крашенный салатной краской. В комнате вдоль стен комод, буфет, на них расставлены многочисленные, домашней выпечки торты. Меня удивило — штуки четыре! Помню, один из них «Наполеон»! Такой аппетитный! Я сел на стул возле буфета, предвкушая сладкое чаепитие.
— Отлично подготовились! — подумалось мне.
Напротив диван, на нём грузный жених, деревенской наружности. Рядом с мамой — городской, интеллигентной дамой, выглядел не очень. Вокруг хлопочут две бабёшки, толи сёстры, толи тётки. Их настороженный вид вселил в мою душу беспокойство. Они о чём-то поговорили с мамой, но не долго, что-то сразу пошло не так. На том и расстались, даже не выпив чая.
— Вот, чёрт, так торта хотелось! — с нескрываемым сожалением пожалился я маме, закрывая за собой калитку.
— Зато, чистым воздухом подышали, — улыбнулась она.
Мы жили очень скромно. Из бытовой техники имели только холодильник «Юрюзань» и одно канальный приёмник, из которого звучали по утрам «Пионерская зорька», днём «Вести с полей», по вечерам «Театр у микрофона». Кстати, отличные транслировались спектакли. Железные кровати с панцирными сетками. Фанерный шифоньер, с маленьким зеркалом в узкой створке. Круглый раздвижной стол и «венские», с гнутыми спинками, стулья. На двух парней маминой учительской зарплаты и тридцати рублей алиментов хватало только-только. Помню её записки, она их писала нам, уходя ранним-ранним утром на работу: по скрипучему снегу, по мокрому асфальту, просто по раскисшему от дождя бездорожью, примерно следующего содержания:
— Ешьте то-то и то-то, но экономно!
Это «экономно» надолго поселилось в моём сознании.
Однажды вечером она счастливая, с глазами, искрящимися как новогодние игрушки, вернулась домой с мужчиной и сказала:
— Вот, привела!
С тех пор мы стали жить втроём, (брат, в то время, служил в армии). Кем он был мне? Конечно не отцом, не отчимом, даже не другом, а просто Алексеем Ивановичем — мужчиной, который семь лет лежал на диване, читал книги и курил. Я всегда чувствовал неловкость, неудобство в его обществе. Он не пытался сблизиться со мной, даже просто поболтать о чём-либо. Когда нам случалось остаться дома вдвоём, и приходило время обеда, я разогревал на плите, и ставил на стол чёрную, чугунную сковороду, одну на двоих, и мы, молча, тыкали в её содержимое вилками, молча, пережевывали и вновь тыкали...
Алексей Иванович был крупным мужчиной, характером не уступчив, не красавец, но с приятными, выразительными чертами лица. Лёгкая хромата, от фронтового ранения, его не портила. Имел комнату в коммуналке с большими окнами, в дробном членении рам, выходившими на проспект Ленина. За ними всегда слышался шум автомобилей. Работал на заводе, как будто мастером, зарабатывал, по тому времени, неплохие деньги. Но в бюджет вновь обретённой семьи вкладываться не спешил, хранил деньги на сберкнижке.
Первый год совместной жизни мамы и Алексея Ивановича можно назвать счастливым. Они не ссорились, съездили вместе в отпуск. Он, даже, купил телевизор, тогда ещё чёрно-белый, а затем и магнитофон «Днепро» в большом деревянном корпусе, с белой пластмассовой решеткой, на длинных черных ножках.
Но затем понеслось. Стал почти ежедневно приходить с работы в подпитии. Начались ссоры, скандалы. Помню, как мне не хотелось после школы возвращаться домой. Я знал, что застану там ругань, крики, слёзы матери. Он просил маму уйти жить к нему в комнату. Она не соглашалась. Переживала за нас, хотя мы уже были довольно взрослые и самостоятельные парни. Действительно, ну какая жизнь в двухкомнатной квартире общей площадью сорок два квадратных метра, со смежными комнатами, которые не разделяла даже дверь. В итоге жизнь становилась для всех невыносимой. Часто Алексей Иванович, в разгар ссоры, находил простой выход: он вставал с дивана, одевался и уходил к себе. Мать же прятала ключи от его квартиры. Кричала:
— Лёша, не пущу!!!
Он ей:
— Люба, отдай!
Он всё равно уходил. На другой день, когда нас не было дома, подгонял машину и увозил телевизор и магнитофон.
Затем тянулись безрадостные дни, мамины потухшие глаза вселяли в мою душу тоску. Спустя время, мама шла на переговоры к нему в коммуналку. Когда она возвращалась, я с радостью отмечал, — её глаза лучились! Через какое-то время на место возвращались телевизор с магнитофоном. В доме ненадолго селилась радость.
Тем временем брат отслужил службу ратную. Год передохнул, а на следующий, поступил в Свердловский юридический. Однажды в зимние каникулы приехал домой, в Челябинск. Его приезд всегда был для нас с мамой праздником! Когда, после трёх, давно условленных звонков, он вошёл в дверь, когда волна первой радости немного утихла, мы обратили внимание, что его брюки обильно политы чем-то жирным.
— Да, мужик — придурок! Сел рядом, на коленях в авоське трёхлитровая банка с подсолнечным маслом. Вроде крышкой была закрыта. — Стал рассказывать брат. — Автобус тряхнуло, банка кувыркнулась, крышка соскочила, и, будьте любезны, окатила меня с ног до головы, вернее до пояса.
Он был сильно расстроен. При нашей бедноте, брюки имел одни! Мама сразу затеяла стирку, замочила их в знаменитом порошке «Новость», в жестяном корыте. В это время Алексей Иванович, оделся и направился к выходу. Мама в удивлении спросила его:
— Лёша, ты куда?
— Сейчас приду, — ответил он.
— Куда? Зачем ты идёшь? — настаивала мама.
— Ну, я сейчас приду. Я не долго.
— Нет, не ходи! Сейчас за стол будем садиться…
— Люба, я быстро, я успею!
— Нет, не ходи!
И… всё понеслось по обычному сценарию! Праздник был испорчен.
Впоследствии узнал, Алексей Иванович, в благородном порыве, хотел снять со сберкнижки деньги на новые брюки для брата.
Во время учёбы в институте, брат женился. Кончив его с красным дипломом, уехал с женой жить на её родину. Я, мама, Алексей Иванович ещё несколько лет жили вместе, жили, как получалось. Однажды, летом я с друзьями отдыхал в Крыму, когда вернулся, застал маму в хорошем настроении.
— А, где Алексей Иванович? — поинтересовался я.
— Я его выгнала!
— Правда? -- удивился я, хотя, в глубине души было предчувствие, что эта история должна закончится чем-то подобным. — Он напился, — продолжала мама, — затеял ссору, зачем-то полез в стенной шкаф, весь обсыпался стиральным порошком. Тогда я взяла топор и, потрясая им, сказала: -- Если ты не уйдёшь, я тебя ночью зарублю!
На другой день он ушёл.
— Телевизор с магнитофоном не забыл? — спросил я.
— Как можно, — пошутила мама.
— Ну и хорошо, — произнёс я, испытав внутреннее облегчение.
— Ой, слава богу! — сказала мама.
Мы обнялись. Я заметил, что глаза её вновь сверкнули, пусть не большой, но всё-таки радостью. Больше о замужестве она не мечтала.
P.S.
Однажды, спустя несколько лет, мы с Алексеем Ивановичем встретились на пешеходном тротуаре, лоб-В-лоб. Я сказал:
— Здравствуйте.
Он прошёл, не проронив ни слова, с поднятым высоко подбородком.
26.02.2018.