Атмосфера предстоящего действа в сочетании с рядом сидящей волнующей женщиной, чей шепот словно сливался с ароматом ее тонких духов, так завораживала, что я невольно коснулся руки Дарьи, она не отреагировала, и я осторожно взял ее за кисть и на время замер, чтобы потом, когда она привыкнет, приступить к вкрадчивым поглаживаниям кончиками пальцев.
Однако зазвучавшая энергичная музыка большого оркестра тотчас завладела моим вниманием, вызывая туманные образы и неопределенные переживания. Между тем рука Дарьи продолжала оставаться в моей, и я чувствовал ее тепло вместе с музыкой; и постепенно мысли мои стали замирать, и слышалась теперь музыка сама по себе, в чистом виде, и я уже был как бы неотторжимой частью всего пространства концертного зала с его декорациями и льющимися отовсюду чарующими звуками.
Но когда начали исполнять "Адажио", - медленную, нежную, даже заунывную мелодию, - меня неожиданно потянуло на сон. Разумеется, я сразу же начал героически бороться с постыдным, но сладким желанием незаметно вздремнуть, однако все мои усилия выглядеть ценителем высокого искусства оказались тщетными. Я начал с праздным любопытством разглядывать скрипачей, виолончелисток, поглядывать на плавные взмахи дирижера тонкой палочкой и вскоре понял, что меня одолевает скука скорбной музыки. Я то и дело вздрагивал, просыпаясь, и искоса смотрел на Дарью, которая всем своим существом, казалось, превратилась в слух и не замечала моей отчаянной борьбы с самим собой. И стал я искать какие-то зацепки в окружающем пространстве, наполненном завораживающей музыкой Вивальди, чтобы как-то удержать себя в бодрствующем состоянии.
Однако, догадавшись, что в невероятной неподвижности и безмолвии безупречной публики мне не отыскать ничего любопытно-отвлекающего для моего сонно-блуждающего внимания, я решил прибегнуть к последней хитрости, вспомнив изречение, что лучший способ побороть искушение – это поддаться ему: и, умиротворенно закрыв глаза, решил позволить себе безо всякой борьбы отдаться во власть усыпляющей силы музыки, и при этом, чтобы не терзаться напрасно чувством вины, стал внушать себе, что на самом деле можно слушать оркестр и с закрытыми глазами, и даже во сне.
Уже звучали «Времена года», а я все еще сидел в полусонно-полусознательном состоянии, и вдруг Дарья шепнула мне на ухо, что засыпает и ничего не может с собой поделать, и я, тотчас воспользовавшись этим, предложил ей пойти выпить кофе. И мы потихоньку покинули партер и сидели до конца первого отделения в фойе, а в конце антракта единодушно решили проигнорировать второе отделение.
Как только мы вышли на улицу, сонливость тотчас улетучилась. На Тверской сияли-перемигивались бесчисленные огоньки, мерцали зазывно рекламные щиты, мы шли по тротуару к центру и смеялись сначала друг над другом, над тем, что мы вознамерились послушать серьезную музыку, но предпочли немного поспать на концерте, а потом — уже без всякой причины: просто нам было хорошо вот так вместе идти, идти по улице; и мы даже стали как бы ее частью, когда незаметно она превратилась в полутемный переулок уже недалеко от Лубянки, где я остановил Дарью и увидел очень близко ее безмятежные глаза в неярком свете отдаленного фонаря — и в этот момент зазвучала во мне «Адажио» Вивальди, которую я слышал в дремотном состоянии, и музыка эта настойчиво призывала к тому, чтобы я прикоснулся к смеющимся губам Дарьи. Я потянулся к ней, не скрывая своего намерения, но очень медленно, в темпе «Адажио», чтобы она, если не хочет, успела отвернуться.
— Нет, ты послушай, — сказала она, слегка отклонившись, упреждая мое прикосновение, — поспал на концерте, от всей души посмеялся надо мной, и после всего этого ему захотелось еще целоваться...
Она рассмеялась, глядя на меня в упор, но вскоре стала чувственно-серьезной и закрыла глаза...
...Той ночью бушевала гроза с оглушительными раскатами грома, с яркими всполохами молний, озарявших открытое окно с развевающимися на нем легкими тюлевыми занавесками. Дождь хлестал, шуршал по крыше, стекал отовсюду струйками — но мы слышали свои тихие голоса и дыхание друг друга. А гром гремел где-то на другой планете.
Та жаркая долгая ночь запомнилась энергетикой и страстью «Летней грозы» Вивальди, - через приоткрытые темные, иногда вспыхивающие, окна просачивался летний прохладный ветерок, приятно обдувал разгоряченную плоть, тем самым еще больше распаляя ее в пылкой страсти, в которой звучала уже упоительная музыка самой жизни.