Путешествие поездом в переполненном вагоне по северным краям нашей необъятной ничего особенного не представляет. Бесконечно унылые картины за окном в виде бесконечных лесополос с бесконечными березами, молодыми дубками, угрюмыми осинами, мелкой порослью разнородного кустарника и, бог знает чего, что утомляет взгляд и все чаще заставляет отводить его в плацкартный проход, в душные клети пыльных купе и невольно вслушиваться в общий гомон еще более унылых голосов.
Чувствуешь некую обреченность и стараешься удержать терпение, чтобы каким-то грубым образом не отгородиться от пьяных рож вокруг, которые уродливо выпячиваются из общей массы, от омерзительно слащавого приглашения к столу, постоянного, занудного, от призывов к задушевному общению, к какому-то идиотскому братству и единению. Малая грань отделяет от безумного и нереального желания выскочить в свое окно и как-то пристроиться там одному со своими мыслями, и омываться, омываться с наслаждением мокрым ветром и час, и два, и – постоянно! И кричать во весь голос, ощущая удовлетворение от желанной дерзости:
- Ну дайте же чисто подышать! Дайте!
Все медленно, утомительно и скучно…
Только и мечтаешь – а вдруг повезет! Вдруг что-то такое случится, и не в воображении, а реально, вдруг сложится какая-то ситуация, которая втащит в другой мир, где захочется смотреть и слушать.
И, надо же…
Я вдруг услышал задушевный разговор между дагестанцем и цыганом, уже глубоким вечером, словно в награду за нудное смрадное томление. Этот разговор подействовал на меня, словно обезболивающая таблетка.
Через купе от моего «лежбища» расположилась целая бригада молодых парней, человек десять. Ехали они из Мурманска, видимо, с заработков. Конечно, пили, сорили деньгами, кричали – современная поросль тихо говорить не приучена. С ними, а, может, и нет, ехал еще один, как «флагман» молодежной бесшабашности, как символ нарастающего свинства, дикарского истязания плоти. Он размещался недалеко от них, хотя сказать размещался, значит, сказать шепотом. Он был пьян настолько, что не держался на нижней полке, спал прямо в проходе. В кармане – бутылка водки, проснется, сделает пару глотков, что-то пробормочет, и снова засыпает, пуская пузыри. Через него аккуратно перешагивали, не пытаясь поднять, - бесполезно! И всем его было жалко: ведь, гостил у брата после «дембеля», еще и дома не был, еще толком не приноровился к штатской одежде, к новому быту, к новому окружению – как же не понять и не пожалеть бедного мальчика! Жалко было и проводникам: поднимут, бросят на место и уходят, посмеиваясь.
Невольно вспомнилось расхожее среди пацанов – пить надо до тех пор, чтоб аж лежа покачивало!
Так вот, после того, как бригаду в очередной раз попытылись утихомирить соседи, и они по приказу пьяного старшего улеглись отдыхать, двое – дагестанец и цыган повели меж собой разговор о, видимо, давно наболевшем для них, давно обсуждаемом. Разговор, очевидно, ранее прерванный, скорее всего, начатый еще на заработках и продолженный в дымном тамбуре…
- Слышь, Асу! – спрашивает цыган. – Вот ты домой приедешь, а – пьяный. Ничего?
- Я не домой, я к сестре, - отвечает Асу.
- А-а, ну к сестре. Пьяный приедешь, и – ничего?
- Конечно. А ты?
- Я не к сестре, я домой.
- Да ладно тебе! Ну, домой. Тоже пьяный?
- Конечно.
Молча заулыбались, задвигали конечностями, повернулись друг к другу.
- Асу, а вот как ты думаешь, хорошо домой – пьяным? У вас же в Дагестане с этим строго, наверное?
- Да, брат, строго. Но я же не там, я здесь.
- И все-таки, хорошо домой – пьяным?
- Конечно, нет. И домой плохо, и к сестре плохо. Везде плохо. А вот у вас, знаю, хм, в таборе, нет никаких запретов. Вино, песни, жеребцы…
- Брось ты! – цыган как-то подобрался. – Песни орать и вы мастаки. А насчет жеребцов…
- Да-а, у нас добрый скакун – это тоже святое! Одно название чего стоит – Да-ге-стан! Как перестук копыт!
- Ух, ты! Красиво!
- Вот скажи мне, если не хорошо домой пьяным, то зачем мы пьем?
- Так радуемся же! После вахты сам бог велел!
- Тихо засмеялись. Заворочался в проходе «флагман». Долго вытаскивал бутылку из кармана, наконец, справившись с серьезной проблемой, сделал несколько глотков, утерся грязной ладоньей, забормотал-забормотал и снова отключился.
- Вишь как? – кивнул на него дагестанец.
- Да-а… Это совсем финиш.
- Настоящая жесть!
- Да-а-а!..
Немного помолчали.
- Асу, а знаешь, почему плохо? – продолжал цыган.
- Чо плохо?
- Ну, пьяным, домой?
- А-а, не знаю.
- Потому, что тебя ждут!
- Э-э, брат. Ждут всегда, даже, когда ты не едешь, даже, когда ты умер.
Цыган, очевидно, не понял такую философию. Затих, засопел, но, наконец, изрек:
- Ты совсем пьяный, Асу. С тобой серьезно, а ты…
- Я? Да ни фига не пьяный! Ни на рупь! Клянусь, брат! Пьяный спит, - возразил дагестанец и снова кивнул на «флагмана». – А я – сплю?.. Коля, братишка, давай вниз, а?
Они тихо слезли с верхних полок и уселись за стол. По пояс голые, в мятых шортах. Острые локти почти соприкасаются, бритые головы болтаются одна подле другой.
- Знаешь, почему плохо? – не унимался Коля
- Чо плохо?
- Ну, пьяным домой?
- А-а, не болей ты этим, дорогой!
- Потому, что тебя ждут, понимаешь? Ждут тебя, понимаешь? Ждут! А ты – опа, нарисовался! Но ты, и не ты! Ты дома, но тебя нет! Усек? Тебя ждут настоящего. А ты явился какой? Чей?
На этот раз призадумался Асу. Его узкий лоб старался наморщиться, но не выходило, глаза не пускали.
- У тебя ум, Коля. У меня – нет, - прошевелил губами Асу. – Тебя все за ум уважают. Вот откуда он у тебя, ум твой – не понимаю, брат. А?
- Ты стоишь перед отцом пьяный, - продолжал цыган, - а он до-олго на тебя смотрит. И вдруг – совсем не смотрит!
- Ничего не пойму, дорогой! Кто смотрит, кто не смотрит. И где ты стоишь. И где не стоишь. О чем ты?
Коля приподнял голову и уставился в лоб Асу.
- Ты пьяный, даги. Я говорю, отец смотрит, а потом не смотрит, понимаешь?
- Не-е. Он чо ушел?
- Опа! Стыдно ему, вот почему не смотрит. И мне стыдно! Но кто я? А он – отец! Понимаешь? Отец хочет гордиться сыном. Это его право! За кормежку, одежку, за все… Сестра посмеется, мать пожалеет, простит… А отец…
- У нас тоже не простит.
- Во-о… Это хорошо?
- Чо?
- Ну, что не простит?
- Плохо, дорогой, плохо! Когда прощают, брат, хорошо. И маме везу подарки, знаю, возьмет и целовать будет. Когда не прощают – плохо. И отцу везу подарки, но боюсь. И стыдно, прав ты, брат! Вот скажи, дорогой, заслужил я право дарить отцу, а? Скажи!
-Не кричи! Чиво гонишь? Одичал на море?
- Да, брат, одичал! И чо так – пьешь в радость, а идешь к горю?
- О-о, заработали извилины!
- Они всегда работают, только тихо! На море – громко, а здесь тихо. Стыдно им, что ли, громко работать? Три месяца болтались, все провоняли рыбой, небо давит, вода глотает, а мысль аж гремит, брат! А здесь тишина, чистенько, столик, бутылочка, а она все тише и тише. Почему, брат?
- По кочану, сам понимай!
Они замолчали и надолго, лишь покачивали угнутыми головами в такт стука колес. Вагон спал. Со стороны могло показаться, что и они уснули. Но нет, я видел. И я по-настоящему удивился словам цыгана об отце. О любви к отцу, почтении, стыде перед ним и перед собой. Всего несколько слов, но душевных, совсем не похожих на современный нагловатый треп. Дагестанец ни слова не сказал. Видимо семейная жизнь для него была давно понятна и свята. Дагестанец только-только просыпался, только-только выстраивал вопросы, только-только нащупывал реальную жизнь. И тоже был хорош.
«Так-так-так, так-так-так, так-так-так…» - усыплял колеса. Но ребятам не хотелось спать. Они вдруг встрепенулись и потянулись к тамбуру, вытаскивая сигареты. Через время вернулись, уже оживленные, уже, увы, с неинтересным для меня разговором.
Молодые, по-возрастному тощие, с сильно выпирающими лопатками, ушастые.
Безживотные, бесхребетные, только начинающие жить!
В проходе проснулся «флагман», глотнул несколько раз из бутылки, что-то кому-то промычал, но на полутоне замолк и снова заснул.
Полез на свою полку и я.
Дохнул – хватит…
Н.Зотов
Г.Новохоперск