ТОМСК
2009
Пришла пора рассказать об удивительном человеке – Акулине Михайловне Колдиной. Это наша бабушка, вернее, нянюшка.
Из тех, кто хорошо её знал, остались я и сестра Галя.
Я родилась в начале мая 1934 года в Томске, откуда мама родом, но жили мы на станции Тайга, папиной родине. На улице Почтовой № 3.
Родители – учителя, вечно занятые. Мама в школе ещё вела драмкружок.
Когда мне исполнилось пять месяцев, к нам в няньки, или домашние работницы, нанялась Акулина Михайловна.
Мама встретила её на улице, просящей милостыню с дочкой подростком. Ей понравилась она тем, что не походила на нищенку, скорее на человека, попавшего в нужду. Была опрятная, робкая и очень грустная. Мама предложила ей быть в доме нянькой и вести хозяйство.
Её дочку Надю взяли в соседний с нами дом к Паничкиным в работницы.
Через два года после меня родился брат Игорь, за ним сестра Галя, за ней Рита.
До начала Отечественной войны нас уже было четверо, да мама с папой, да Акулина Михайловна, которую мы просто звали бабой, вот и семь человек.
Бабушка делала всю домашнюю работу: вода, печь, уборка, стирка, уход за нами, еда – всё на ней. Родители платили оговорённую сумму. Жили мы одной семьёй, как родные.
Когда появлялись наши родные бабушки: томская баба Таня (из Томска) и посёльская баба Катя (из железнодорожного посёлка Тайги), мы чурались их. Они приносили гостинцы и спрашивали, какую из бабушек мы любим больше. А мы облепляли свою бабу Акулину, прижимались к ней, безмолвно выражая свою любовь.
– Правильно, деточки, правильно, – говорила более покладистая баба Катя. – Какие мы бабушки! Пришли и ушли, а она с вами всё время.
Более строгую бабу Таню, рано овдовевшую, мы побаивались, Она молча поджимала губы на слова бабы Кати.
Родные бабушки сильно отличались друг от друга: и разговором, и манерой одеваться и условиями жизни. Баба Таня из мещан, городская, жила до революции в собственном добротном двухэтажном доме, где в разных подъездах и квартирах жили четверо её детей. Пятой была наша мама. Когда после революции прошло уплотнение жильцов, за бабой Таней осталась трёхкомнатная квартира на втором этаже. Этот дом в Томске на улице Загорной № 56 обитаем до сих пор.
Баба Катя из деповских рабочих. Дом с огородом, корова, телята, которых мы обожали, куры с горластым петухом. За воротами скамейка, улица, заросшая травой. Раздолье для ребятишек.
Общее у них было то, что они не одобряли наших родителей, нарожавших так много детей, хотя у у самих-то было по пять. А вот их дети осознанно завели (баба Катя выражалась просто: «выпердели») по одному или по два ребёнка.
Будущее показало, что нашу маму, умершую в восемьдесят восемь лет, хоронили ещё трое её детей. А тайгинские тёти, по разным причинам рано потерявшие своих детей и, со временем, овдовевшие, доживали свои годы в одиночестве.
Наша баба (так мы звали её в отличие от родных бабушек) любила нас. Шлёпала, когда заслуживали. Выгораживала перед родителями, скрывая наши проделки. А мы и любили её и обижали, что свойственно всем детям.
Она, наверное, была из крестьян, потому что хорошо знала все крестьянские работы. Из тех крестьян, что в трудное время подались в города на заработки. Мы по малолетству не расспрашивали, как она жила. Я только помню, что пришлось ей строить Магнитогорский комбинат. Работа была тяжёлой – ногами месили глину для штукатурки. Ещё помню, как она рассказывала про прививку оспы. ( Тяжёлое инфекционное заболевание). Вместо небольших следов, которые остались у нас после обязательной прививки от оспы, на её предплечье были три большие глубокие продолговатые вмятины.
На наш вопрос: «Что это?», она рассказала, как в Магнитогорске им делали прививки от оспы, дожидались, как хорошо напухнет и загноится, расковыривали и брали этот гной, чтобы готовить новое лекарство. Рана на руке болела и долго не заживала.
– Мы прятались, но нас всё равно находили, да ещё и штрафовали, – вспоминала бабушка.
А ещё у неё в мочках ушей были большие дырки. Сквозь них продеты, помнится серебряные серьги-колечки, от давности потерявшие всякие застёжки и просто концами заходившие друг на друга. Их она никогда не вынимала.
– Почему у тебя такие большие дырки? – как-то спросила я.
– Мамка сказывала, что я была совсем махонькая, когда прокололи уши. Зашла соседка и стала дивоваться:
– Ой, такой маленькой уши прокололи! – Сглазила она меня. Долго болели уши, вот и выболели дырки.
Когда она стала жить с нами, было ей, я думаю, около пятидесяти лет. Среднего роста, лицо чистое, белое, с тонкими чертами. Глаза серые. Несуетливая всегда опрятно одетая. Одевалась до конца дней своих, однообразно: до щиколоток нижняя рубаха с рукавчиками, длинная сборчатая юбка, кофта с пуговичками, навыпуск, сверху подвязывала фартук без нагрудника. Негустые волосы, заплетённые в косички, прятала под головной платок домиком, завязанный под подбородком. Точно такой же наряд, только новее, и платок наряднее, надевала в праздники.
В Сибирь из Рассеи (так произносила бабушка) они попали, спасаясь от голода. Мужа, за непокорность, шашками зарубили казаки. У неё осталось четверо детей. Я знала только троих. В Тайге отдельно жил и работал возчиком сын Фёдор. Иногда заходил к нам. Мне запомнился его белый брезентовый плащ-дождевик. Когда я видела в окно кого-то в таком плаще, то кричала:
– Смотри, смотри, вон твой сын идёт!
Младшая дочь Надя, ей было примерно лет пятнадцать-шестнадцать, жила в няньках в соседнем доме.
Младший сын Михаил – тракторист, перед войной учился на танкиста, возможно, в Юрге. Он заехал к нам, перед тем как отбыть на место службы, в форме с портупеей. Красивый и весёлый, похожий на мать. Шутил с нами, ребятишками.
Старшую дочь Шуру я не видела. Жила она на Алтае. До сих пор помню адрес, по которому под бабушкину диктовку писала письма: Алтайский край, Хабаровский район, Утянский сельсовет, село Утянка, Богатырёвой Александре Яковлевне.
В нашем деревянном одноэтажном доме по улице Почтовой всего две небольшие комнатки и довольно просторная кухня, в которой, в основном, и проходила вся жизнь. Почему-то у нас на подселении в самой маленькой комнате стала жить учительница Анастасия Павловна Ярёменко, не замужняя. Вскоре появился и её отец Павел Кузьмич. Мы звали его Павел Кузнец. Дверь в их комнату закрывалась просто занавеской, а когда никого не было, то придвигали стул в проём.
Иногда, нашкодив, мы в их комнате прятали ремень, засунув его в какую-нибудь обувь. Наивно полагая, что избежим наказания. Но ведь существовал ещё и угол, который никуда не спрячешь.
А шкодили мы немало. Вот пример. Бабушка с соседкой в кухне. Я и Игорь в комнате. Видим, высоко на шкафе бутылочку с чем-то коричневым. Накануне нас мама поила от кашля сладкими «Каплями Датского короля». Надо достать капли и попить. Я нагромождаю стул и табурет, лезу. Достаю. Благополучно спускаюсь.
– Дай мне! Дай мне! – тянет руку Игорь.
– Нет, я первая попробую, – отвечаю ему.
Открываю бутылку, наливаю в рот и с воплем бегу на кухню. Изо рта у меня вожжой коричневая слюна. Бабушка в панике. Соседка кричит:
– Молоком её отпаивай, молоком!
Поят меня молоком. В бутылочке был йод. Хорошо, что я не успела проглотить, а только язык обожгла.
Мама запрещала далеко уходить от дома. Я и Игорь, взявшись за руки, пошли обследовать округу и дошли до железнодорожного моста. К нему вообще ходить не разрешали. Залезли наверх. Смотрим на пути, на грохочущие поезда. Страшно и интересно!
– Что вы здесь делаете! С кем вы? – спрашивает усатый дядька. – Марш отсюда!
Потащились домой. Жарко. Я сняла платье, Игорь рубашку. Идём, размахиваем ими. Сели отдохнуть на скамеечку. Там и осталась наша одежда. Скрывать, что мы куда-то уходили, было бесполезно.
У младших тоже были свои проказы: то кошку за хвост таскают, то перемажутся в луже.
Как мы размещались в своей квартире. В одной комнате Павел Кузнец с дочерью, в проходной стояла кровать родителей и моя детская. Игорь спал с бабушкой в кухне на её кровати.
Галя и Рита были погодками и какое-то время спали в одной деревянной кроватке-качалке валетом рядом с бабушкой.
Угольный самовар, русская печь с плитой – главные бабушкины помощники в приготовлении еды для нашей большой семьи. Самовар разжигали специально заготовленными углями. Трубу от него вставляли в круглое отверстие в печи. Старая загадка про самовар: « В небо дыра, в землю дыра, а посередине огонь да вода» – теперь не только не понятна детям, но и их родителям Я помню, как в самовар в чистой тряпочке закладывали яйца вокруг трубы, прижимали крышкой и варили. Из самовара же, в подставленной большой миске, заваривался кипятком из краника порошковый кисель.
На праздники, особенно в Новый год, к которому заранее стряпалось большое количество пельменей, собиралась папина родня – сёстры Пана и Нюся с мужьями Мишей и Сашей, их сыновья – мои ровесники Юра и Боря, незамужняя тётя Лида и совсем ещё молодой дядя Коля. Все весёлые выдумщики, любили переодевания и шутки. Дед Мороз дарил подарки.
У меня с тех пор осталось желание проводить именно так праздники. Уметь веселиться и веселить, а не просто наедаться и напиваться.
Так жили до войны.
Мы, дети, сначала не поняли, что такое война – далеко была она от нас. Но в городке шло обучение населения на случай военных действий. Требовали по особому сигналу выключать свет или иметь чёрные шторы. Молодые ходили строем, иногда в противогазах. Однажды я шла с мамой по улице, навстречу человек в противогазе, я стала дергать маму за руку и кричать:
– Мама, мама, смотри, слон идёт!
Стала временами выть сирена, тогда все прятались в домах. В такой момент на улицу выходили только в противогазе. Воет сирена, смотрим в окно. Бегут люди в белых халатах с носилками, в противогазах. Если кого встретят без него, хватают и кладут на носилки, несут в больницу. Она недалеко, на нашей же Почтовой улице. Так обучались, готовясь к настоящим боевым действиям.
Все мужчины в папиной родне были железнодорожники. Их не призывали в армию. Они и так работали на неё – перевозя грузы, ремонтируя паровозы и вагоны, охраняя и сохраняя железнодорожные пути в порядке.
Папа по состоянию здоровья тоже не призывался. Ему нашлось боевое место в тылу.
В конце лета 1941 года стали собираться в дальнюю дорогу. Папу, Ивана Николаевича Кузьмина, по партийной линии направили в Нарымский округ, в село Новый Васюган, обеспечивать фронт продовольствием и лесом.
Складывали в большие сколоченные из досок ящики одежду, бельё, некоторую посуду, книги (русская классика, советские писатели). Ведь мама преподавала русский язык и литературу. Упаковали даже ёлочные игрушки... За них мы особенно благодарны родителям. Елка в нашем доме радовала многих ребятишек села, в котором мы стали жить. Часть вещей: посуда, мебель осталась у родных.
Добираться до нового местожительства нужно было водой: из Томска, по тогда ещё полноводной Томи, потом по Оби, и половину пути по реке Васюган.
Из Томска нас приехали провожать тётя Пана и тётя Нюся. Я помню, как медленно отходил пароход «Пожарский», а с берега махали нам платочками, вытирая слезы, тайгинские тёти, томская тётя Тося – мамина сестра, и бабушка Таня. Наша преданная бабушка Акулина поехала с нами.
А нам было всё интересно. Большой белый двухпалубный пароход «Пожарский» – это не закопченный паровоз. Размеренное дыхание паровой машины, шлёпанье колёсных плиц по воде, медленно уходящие назад лесистые берега – это не грохот по рельсам и не мельканье за окном столбов, деревьев, станций. У нас было две каюты первого класса.
Работал ещё пароходный буфет. Из покупок я помню большую банку с зелёными плодами в прозрачной жидкости. Она стояла в каюте на виду, и мы, посматривая на неё, облизывались. Воображали, какая сладость в ней. Увы, там были зелёные маринованные помидоры.
В просторную Обь вплыли примерно через два часа пути. Погода была хорошая – золотая осень. Часто сидели или стояли на палубе. Озабоченность взрослых нас пока не касалась.
На пароходе в салоне стояло пианино, а, может быть, рояль. Там я играла песню «Москва майская», которую знала хорошо без нот:
Утро красит нежным светом
Стены древнего Кремля.
Просыпается с рассветом
Вся советская земля...
В Тайге я ходила домой к преподавательнице из маминой школы, муж которой учил меня играть на пианино. Это моё публичное выступление было первое и последнее.
Долго негде и некогда было учиться. Правда, была ещё попытка возобновить учёбу, когда росло уже трое детей, но, увы! Музыкальная лодка разбилась о быт!
Через четыре дня прибыли в село Каргасок. А дальше плыть не на чем. Единственный подходящий транспорт – газоход – ушёл вверх по Васюгану. Ждать его надо примерно неделю. Поселились мы у какой-то женщины в домике на крутояре. Помню только, как впервые ели уху из стерляди. Её много тогда водилось в обских водах.
Кончились дни ожидания. Пришёл газоход – приземистая тёмно-коричневая с чёрной полосой посудина. Погрузились. Газоход работал на чурочках. В определённых местах на берегах Васюгана лежали кучи заготовленных чурочек. Когда останавливались для погрузки, то не только команда была занята этим делом, но и пассажиры – и для скорости дела, и для разминки.
С нами до Нового Васюгана, тоже по направлению, ехала семья Лунёвых с двумя детьми. Отгородили скамьями угол в салоне газохода, настелили на пол одеяла, какие-то матрасы, и две семьи заняли своё место. И вовремя! На каждой пристани в газоход садились допризывники, направляемые в район. Они много пили, шумели, буянили. Как-то ночью крик:
– Горим!!!
Наступая на нас, кто-то промчался к окну и разбил его. Но, слава Богу, это была ложная тревога. Пришлось чем-то забивать окно.
Погода портилась, да и заплыли мы далеко на север.
Как и на пароходе, здесь был бак с кипятком. Когда первый раз бабушка налила воду в свой чайник, а потом в стаканы и увидела, какая она тёмная, коричневая, то стала выяснять у матросов, почему они не моют бак.
– Тётенька, здесь такая в реке вода, посмотри за борт, – ответил паренёк.
За бортом плескались волны тёмной, а при хмуром небе почти чёрной воды.
– И куда же мы едем, – сокрушалась бабушка, – если даже вода не такая, как везде.
В Новый Васюган приплыли дней через шесть. Не помню, как разгружались, помню только домик, в котором стали жить. Дощатая перегородка внахлёст отгораживала одну комнатку от другой. Окна глядели на улицу. Вдоль комнат длинная кухня. Слева от входа в её торце стояла бабушкина кровать.
Второе окно маленькой комнаты и кухонное смотрели в огород нашим соседям Чауниным.
Позднее мы жили в другом доме на той же улице Советской. Более просторном.
Новый Васюган – молодой посёлок. В 1933 году его построили высаженные на крутой лесистый берег сосланные кулаки. В1941 году в посёлке появился новый контингент – так называли высланных из прибалтийских республик эстонцев, латышей, литовцев и евреев. А к ним добавились немцы из Поволжья и других мест России.
К нашему приезду еще полно было по огородам и улицам не корчёванных пней, о которые мы, бегая, разбивали пальцы на босых ногах.
Самые приметные здания посёлка: райком партии и клуб, в левом крыле которого находилась школа – семилетка. Против клуба, переходя одной ногой через дорогу, прямоугольная арка. На плакатах из красной материи на ней к праздникам вывешивались различные призывы или поздравления. Это было центральное место посёлка. Бабушка водила нас туда погулять и посмотреть. Идём мы, мал-мал-меньше: мне семь лет, Игорю пять, Гале три и малышка Рита. Все в белых шапочках с помпонами и каких-то одинаковых пальтишках. Встречные женщины говорят:
– То ли это одной матери дети, то ли детдомовские?
Началась жизнь на новом месте. Там родители прожили 20 лет, а мы, дети, уезжали по мере окончания школы, уже десятилетки.
Мама была занята в школе, общественной работой, а для души опять организовала драмкружок при клубе.
А папа был третьим секретарём райкома партии, пропадал в командировках. Кругом лес, болота, бездорожье. Редко, куда можно доехать по зимнику в санях. Летом попадать в отдалённые колхозы и леспромхозы приходилось, в основном, на юрком остяцком обласке (долблёной из осины лодочке). Вот и грёб он одним веслом вверх по извилистой реке. Кунтики, Огнев Яр, Ершовка, Медведка, Могутаево и далее, до Майска. За один день не добраться.
Вдохновлял высланное туда население из разных концов страны лучше работать на неплодородных полях, больше валить и сплавлять леса, гнать пихтовое масло и дёготь.
Возвращался иногда, когда снежная шуга плыла по чёрной воде.
Естественно, что наша бабушка Акулина вела всё домашнее хозяйство, обихаживала всю семью
Соседи, видя её полноправной хозяйкой в доме, спрашивали:
– Ты, Акулина Михайловна, кому мать, ему или ей?
Она скажет то «ему», то «ей». Пока не поняли, что она нам не родная по крови. Все стали звать её «Бабушка Кузьмина».
Воду для хозяйственных нужд брали из ближайшего озера. В летнее тихое утро озеро было прекрасным. Спокойная вода, как потемневшее зеркальное стекло, по которому шустро скользят водомерки. Стрекозы слегка шуршат крыльями у нависших над водой кустов тальника и черёмухи. А в воде гребут лапками-вёслами жуки-плавунцы. Тишина. Умиротворяющий покой. По краям тропинки цветущий душистый шиповник и белоголовник. Кругом заросли папоротника.
Днём же всё озеро вспенено купающимися ребятишками. Воздух наполнен криком, смехом и визгом. На берегу у костра отогреваются накупавшиеся до посинения.
Для еды и питья воду брали из реки не столь близкой. Носили в ведрах на коромысле. Мама по утрам до работы ходила за водой. Когда мы подросли – эта работа стала нашей трудовой повинностью. Вспоминаю, как с полными вёдрами от реки поднималась в гору не по пологому склону, по которому на лошадях возили грузы, а по крутой, но более короткой тропе, чтобы скорее управиться с делами и бежать играть. Зимой воду черпали из проруби. Прорубей было несколько и разные по форме: круглая – для набора воды, прямоугольная, чтоб поить лошадей, для полоскания белья тоже удлинённая, но короче, чем для лошадей. Да, да, зимой полоскали в проруби. Во-первых, чище прополощешь, чем в корыте; во– вторых, меньше носить домой воды. В ванне на санках везли к реке постиранное бельё. Там, морозя руки, окунали каждую тряпку несколько раз в прорубь, слегка отжимали и в ванну. Окончательно отжимали дома.
Шла война. Питались скудно. Хлеб и другие продукты получали по карточкам, которые не всегда вовремя отоваривались. Существовали карточки рабочие, служащие, норма на них больше, и иждивенческие. У нас было две служащие и пять, позже шесть, иждивенческих. Из хлебных карточек продавец каждый день вырезал маленькие квадратики с сегодняшней датой, опуская их через прорезь в деревянный ящичек. После закрытия магазина все квадратики наклеивались на листы бумаги для отчёта. Хлеба взвешивали точно по норме, уравнивая её кусочками – довесками. Довесок – заслуженная награда тому, кто, выстояв очередь, купил хлеб. Его можно было тут же съесть. Продуктовые карточки отоваривались, когда поступали продукты: крупа, сахар, масло. Нормы совсем маленькие.
Бабушка знала много простых крестьянских блюд: похлебка картофельная, затируха, заваруха, галушки, когда была мука. Ещё мы лакомились парёнками из репы, брюквы, морковки. Самые сладкие из морковки. Вынет бабушка из печи чугунок, где под крышкой в пару часа два томились овощи, откроет его и такой аппетитный дух пойдёт. Вкуснота!
Умудрялась варить кисель из гороховой муки. Он густой, режь ножом. Как в сказке: кисельные берега. А ещё разболтает немного муки с водой, редко с молоком и выльет в большую сковороду, подмазанную каким-нибудь жиром. Получается что-то вроде подлива. Едим ложками или макаем хлебом, если есть.
Съедобно, но невкусно, когда суп из картошки заправлялся рыбной мукой. Выловленную рыболовецкой артелью рыбу сдавали в «Рыбзавод». Крупную рыбу солили для фронта. Мелкую не потрошёную рыбёшку вялили, сушили, мололи в муку. Мука коричневого цвета, со вкусом прогорклого жира, солёная, крупного помола. И всё же, это была еда. И уж самое малопригодное для приготовления – это озадки. Остатки от веяния и помола зерна. Это мусор из шелухи зерна и мучной пыли. Бабушка замачивала его, настаивала, потом сцеживала и делала отвар для супа. Поев такой еды, она как-то сказала: «Ни сыт, ни голоден, ни Кузьмин, ни Колдин».
Недолгое время была у нас корова. Молоко, как и все владельцы коров, по норме сдавали на молоканку государству. А норму зачастую составлял весь удой. Взамен там брали ведро обрата (это то, что оставалось от молока, пропущенного через сепаратор). Бабушка выливала обрат в ведерный чугун, высыпала пачку ячменного кофе, и мы целый день пили его, ещё и подружек угощали. Она могла заварить кисель из чего угодно. Нет ягод, добавляла в воду фруктовый чай. Был такой в брикетах из прессованных и сильно пережженных фруктов, а то и квас могла налить. Крахмал был свой, его делали из тертой картошки.
Брали в столовой на дом пять порций чаще всего горохового супа, разводили на семь. Ели и жмых (выжимки от изготовления растительного масла) жёлтый хлопковый, серый подсолнечный. Подсолнечный вкуснее, его считали лакомством.
При доме был огород. Земля песчаная, не удобренная, давала скудный урожай.
А огород? Пока дождёшься
Моркови, репы ли бобов,
Сто раз крапивой обожжёшься,
Не раз накормишь комаров.
Т. Бакшт 2007г.
В конце апреля 1943 года родилась сестра Света. Выкармливали её заваренной в клейстер мукой, не всегда с молоком.
Весной грызли сосновые почки и собирали в траве на берегу кислицу, что-то вроде мелкого щавеля. Ещё любили искать захоронки белки или бурундука – спрятанные по осени кедровые орешки. Пригретые солнцем, они начинали прорастать. Смотришь внимательно в траве на крутом берегу, и вдруг видишь всходы кедра – две зелёные иголки вилочкой. Раскопаешь, а там горстка орешек. Вкусно! Поджаривали зёрна овса и носили в школу в карманах.
Бабушка постоянно варила квас. Сама, даже если была другая еда, ела такую тюрю – квас с редькой или с сухарями, и луком. Летом, когда ещё только начинали расти овощи, от листьев редьки брала твёрдый черешок, резала его в квас. Туда же добавляла цветы огурцов без завязи (пустоцветы) для запаха, а мы тут как тут, пристраивались с ложками. Когда квас был на исходе, она добавляла в него воду, от чего он терял свой прежний вкус, звала такой квас «женатым». Молоко ела только сквашенное, а забелённый чай называла телячьим пойлом.
Умеренная в еде, она была и непьющей. В доме водился спирт и домашнего приготовления хмельной напиток – бражка. Не помню, чтоб она выпивала. Может быть, когда у неё бывали гости, такие же бабушки, позволяла себе пригубить глоток бражки. Не знаю.
А, вообще–то, нам на судьбу нечего роптать. Мы не испытывали настоящего голода, как люди, высланные в эти края. Папе, как райкомовскому работнику, выдавали на семью раз в месяц паёк. Существовал «закрытый» магазин. Когда в нём появлялись продукты, он начинал работать поздно вечером, чтоб не мозолить глаза обездоленному населению. Но все про него знали.
Ещё папа из своих командировок, познакомившись с местным населением остяками (хантами), привозил зимой то рыбу, то голову лося, а то и замороженный творог.
Все свои отпуска он проводил на охоте или рыбалке, доставляя на обласке домой дичь, рыбу, кедровые орехи, шкурки белок, которые сдавал в «Заготпушнину». Уток и рябчиков на зиму заготавливал, засаливая их прямо с перьями, чтоб не тратить драгоценное время на обработку, в берестяных коробах.
В реках и многочисленных озёрах было полно рыбы, в лесу дичи, ягод, грибов. Кто умел и мог добывать, тот не умирал от голода.
Для ребятишек любимое и полезное занятие сидеть на берегу с удочкой. Крючки где-то покупались, лески плели из волос конского хвоста. Кроме удочек, использовали корчажки (морды), сплетённые из ивовых прутьев, перемёты, дорожки, самоловы. Совсем для серьёзной рыбалки – сети. Но это у взрослых.
На той стороне реки частично были огороды под картошку и пастбища. Коровы, тяжело отдуваясь, вместе с телятами, переплывали реку, чтобы кормиться. Удивительное зрелище! Их потомки плавают до сих пор. Вот что значат гены, а может инстинкт.
Однажды, после прополки огорода, мы забрели в тёплую, с травянистым дном, лужу. Вода осталась в углублении после весеннего половодья. Бродили, бороздя ногами, и вдруг увидели множество головок с глазками. Это оказались молодые щучки (щурята). Сняв майки, рубашки, стали ловить их. Примерно с ведро принесли домой. Бабушка почистила их, положила в глиняный горшок с луком и солью и поставила в печь. Через пару часов мы уплетали вкусные без костей консервы. Угостили и соседку, ссыльную эстонку, детского врача Мильду Яновну Вейс.
Потом не раз ловили рыбу в подобных водоёмчиках. При жаркой погоде они быстро высыхали, и рыба всё равно бы погибла.
Если какой-то более вкусной или калорийной еды было мало, бабушка нам говорила:
– Это отцу с матерью, они работают. А вам и картошки хватит.
Мы не возражали. Так она у нас воспитывала уважение к родителям. Сейчас частенько видишь, как лучший кусочек сыночку или дочке достаётся. Привыкают они, что всё для них. И загоняют себя родители в рабство от собственных детей.
Наша бабушка была совсем не грамотная. Папа в начале хотел её научить. Но не пошла ей эта наука, а может быть времени не хватало. Она выучила только букву «А. Коряво рисовала её, показывая нам.
Любила, когда ей читали вслух, особенно сказки Пушкина. Ей нравилась в книге картинка, где Пушкин читает стихи няне. Она часто рассматривала её.
Когда получала письмо, просила прочитать, да не один раз. Долго держала в руках, разглаживая на коленях конверт или солдатский треугольник, как бы прикасаясь к родным, которые написали его. Просила кого-нибудь из нас написать ответ. Но мы не сразу откликались на просьбу, отмахивались:
– Потом».
Как-нибудь утром скажет:
– Умела бы я писать, всё бы написала, что за ночь передумала. А то, когда вы сядете писать, я уж и не помню, что говорить надо.
Мы сами подсказывали ей, старались написать складно. Нравилось начинать письмо от кого-то услышанными стихами:
Добрый день! Весёлый час!
Что ты делаешь сейчас?
Все дела давай бросай
И письмо моё читай!
Бабушка подсказывала написать такие строчки: «Лети письмо, завивайся, никому в руки не давайся. Дайся тому, кто мил сердцу моему. Приди, развернися, низко поклонися, скажи: Здравствуйте мои родные!» Дальше шло перечисление всех родных поимённо. Потом она диктовала, что писать. Перечитывали написанное. Бабушка или соглашалась, или что-то ещё добавляла. Письма складывали треугольником. Иногда, если были свободные тетрадные обложки, мастерили из них конверты.
Весной 1945 года пришла страшная весть – похоронка на сына Михаила.
Вспоминает сестра Галя:
– Он погиб за месяц до окончания войны уже где-то в Германии. Помню, как наша баба получила похоронку. Была весна, тепло. Баба плакала очень долго, а чтоб мы ей не надоедали, мама выпроводила нас всех на улицу. Я встала на завалинку и смотрела в окно. Она горько рыдала, долго всматривалась в фотокарточку, что была у неё. Мне было её очень жалко. Я тоже плакала, но за стеклом.
Потом письмо и фотографию положила в свой сундук.
Все её личные вещи хранились в деревянном сундуке. Там лежала не только одежда, но были подарки, которые она собирала для своих детей, внуков. Помню фетровую бордовую детскую шапочку-капор с вышивкой и бордовыми лентами. Ленты нас, девчонок, привлекали, в косички-то нечего было вплетать. Лежали у неё там красивые в цветах головные платки. Иногда в праздники она давала немножко пофорсить. Там же хранились письма и фотографии. А ещё лежала небольшая книжка-брошюрка из грубой серой бумаги. На корочке рисунок чёрной краской – горящая хата и название: «Так это было». В книжке, не раз нами читаной для бабушки, говорилось о фашистских зверствах. Помню рассказ, где у маленькой девочки много раз брали кровь и даже кожу для пересадки раненому фашисту. Нам было страшно.
Бабушка была патриоткой. Когда ходили по домам и подписывали на военный заём, она всегда покупала облигации на свой скромный (особенно в войну) заработок.
Любила ходить в кино. Надевала парадные юбку, кофту, фартук, платок. Мы под руку вели её в клуб. Шли фильмы: «Свинарка и пастух», « В шесть часов вечера после войны», «Цирк», «Весёлые ребята», «Золушка», «Александр Невский». Позднее трофейные фильмы: «Индийская гробница», «Серенада солнечной долины», «Джордж из Динки-джаза». Эти фильмы показывали уже после войны. Не всегда мы её брали на иностранные фильмы, думали, что её будет непонятно. Тогда она обижалась.
В клубе, по праздникам, после обязательного доклада о международном положении, шли концерты местной самодеятельности: стихи, пение, танцы, игра на музыкальных инструментах, сценки.
Шедевром школьной постановки стал спектакль «Руслан и Людмила» по Пушкину.
На клубной сцене ставились большие спектакли.
Талантов хватало. Среди пёстрого населения высланных нашлись и пианисты, и скрипачи, и аккордеонисты. (Л. Балдер, Г. Ройтман, М. Бартфельд). Наша мама, Лидия Федоровна Кузьмина была и вдохновителем, и режиссёром. И режиссёр, и артисты днём работали. Репетиции начинались поздним вечером, расходились в полночь. Готовились к спектаклям увлечённо. Это отвлекало от нелёгкой жизни, творчество преображало швею в барыню, работника почты во врача или офицера, простого работягу в купца или революционного матроса.
Пьесы А. Островского «Гроза», «Без вины виноватые», «На бойком месте», Н. Гоголя «Ревизор», «Женитьба»; рассказы А. Чехова «Юбилей», «Экзамен на чин», «Лошадиная фамилия» и другие – это классический репертуар васюганского клуба.
Из советских драматургов помню пьесы К. Тренёва «Любовь Яровая», А. Корнейчука «Платон Кречет», А. Борянова «На той стороне».
Конечно же, наша бабушка была среди зрителей.
Много было постановок. В районной типографии газеты «Сталинский путь» даже печатали программки к спектаклям.
А реквизит и костюмы? Это стоит отдельного слова. Различные деревянные конструкции изготовлялись в столярной мастерской. В спектакле «Любовь Яровая» в сцене, происходящей в кафе, бил настоящий фонтан. Это казалось чудом. Ведь совсем не было театрального оборудования ни для освещения, ни для создания различных шумов и эффектов. Всё необходимое придумывалось, приспосабливалось, изобреталось умельцами.
На примете были все дома жителей, где имелись какие-нибудь оригинальные штучки: коврики, картинки, вазочки, вышивки, фото в рамках, хозяйственные предметы. За день до спектакля энтузиасты-ребятишки всё это собирали по селу и сносили в клуб. Хозяева вещей отдавали их с радостью. После спектакля всё к ним возвращались уже приобщённые к большому искусству. Часть костюмов (мундиры для чиновников в «Ревизоре» из чёрного плотного сатина) шилось в швейной мастерской артели «Красный сибиряк». Что-то придумывали сами артисты, улучшая и приспосабливая свои вещи. Широко использовалась крашеная накрахмаленная марля. Покупали в аптеке. Были и настоящие дорогие наряды. Например, Хлестаков в «Ревизоре» щеголял в настоящем фраке, привезённым кем-то из ссыльных Прибалтики.
Женские нарядные платья, платки или шали, красивые шарфы тоже находились у населения.
В день спектакля все сельчане, принарядившись, шли в клуб. Мы провожали свою бабушку, усаживая поближе к сцене.
Подумать только! Много месяцев репетиций и только один день показа! Ближайшая деревня Волково в восьми километрах от райцентра. Туда ходили, или ездили на лошадях только с концертами. Большое село Айполово в сорока километрах по воде, проезжий путь по земле только зимой, когда замерзали болота. Так что показывать некому. Нужно подбирать другую пьесу для репетиций.
И опять мы больше времени проводили с бабушкой. И целовались с ней, и миловались, и досаждали ей, приводя в дом многочисленных подружек. А то и вовсе убегали на целый день на озеро, оставляя её одну и управляться, и нянчиться со Светой, родившейся в апреле 1943 года.
– Вот скажу матери, она накажет вас, – сердито ворчала на нас вечером.
Но никогда не жаловалась родителям, не выдавала нас. А мы уж старались и воду наносить, и огород полить, и щепок от какой-нибудь стройки натаскать, чтоб летом сварить на лёгком огне. От дров, было летом жарко. Приготовить еду ещё можно было на улице, на костре.
Речь у бабы Акулины была своеобразная. Среднерусская, что ли. Папу она звала Иван, протягивая «а», маму – Лидя. Иногда проскакивало мягкое «Г». Зовя кого-то из нас, запутавшись в именах, громко взывала: Ихорь, Томка, Ритка, чи Халя. (То есть Галя). Это Чихаля нам так понравилась, что и сейчас она откликается на него.
То ли по ошибке, а скорей от природного юмора, глядя в окно, могла сказать:
– Вон Однояишников пошёл, – имея в виду исполкомовского работника Оловянишникова.
А то скажет: « Самотрясов коров погнал». Это пастух Марьясов.
Много в войну ели гороха и, естественно, много и громко звучали, выпуская воздух.
– Люди города сдёрживают, а вы жопу сдержать не можете, – резонно заметит бабушка.
– Скоро вся Томска провалится, все едут туда, и учиться, и лечиться. (Томск – областной центр).
Только от неё я слышала загадку: «Что под яйцами гладко»?
Отгадка: «Сковорода».
Её пословица: « Без инструмента и вошь не убьёшь» – вызвала недоумение:
– Как это без инструмента?
– А разве на голове, на пузе или рубахе раздавишь её? Нет надо ногтем на чем-то твёрдом.
В войну этой живности хватало у всех.
Теперь, чем хуже становится у меня зрение, тем чаще вспоминаю её поговорку: « Слепой курочке всё пашеничка (пшеничка)». Это, например, когда пытаюсь поднять с пола клочок бумажки, а это световой блик.
Мы ещё жили в Тайге, когда между тётей Паной и дядей Мишей произошла серьёзная ссора. Взрослые говорили о ней шёпотом. Мы слышали, что тётя Пана выгнала дядю Мишу из дома. Позднее бабушка говорила соседке, что Миша снова дома живёт. «По одной плашке ходит, на другую оглядывается», – заключила она. Я воочию это себе представляла, как дядя Миша идёт по крашеной половице пола и смотрит на соседнюю. «А если половики там, как он видит?» – возникал у меня вопрос.
Не лишена была и взглядов на политику. В 1949 году уже привычное население васюганцев, разбавили высланные сюда из южных республик абхазцы, грузины, турки. Увидев на улице совсем старую в дугу согнутую турчанку в национальной одежде, она раздумчиво произнесла:
– Неужели и она шпионка? – ставя этим под сомнение политику властей в вопросе депортации.
Из ругательств помню: «Антихрист ты, этакий!»
С юмором могла ответить на наши выходки. Месит руками во дворе глину с конским навозом, чтоб обмазать печь. А мы, как дикари, кривляемся, прыгая вокруг, припевая:
– Бабушка, помажь губки! Бабушка, помажь губки!
Галя напрашивается больше всех.
Бабушка не обращает внимания. Когда же мы, притомились и отошли, она внезапно мазанула Гале по губам. Напросилась! Всем было смешно.
Она носила крестик на гайтане (шнурке), который мы время от времени плели ей крючком. Но не помню, чтоб она молилась и сильно соблюдала церковные обряды. В семье коммунистов, наверное, ей это было делать неловко. Но на Пасху красила яички, на Троицу мы приносили домой берёзки. Иконы в доме не было…
Где-то в году, наверное, тысяча девятьсот сорок шестом, собралась она ехать к своим детям. Вытащила из сундука свои скудные пожитки и выдала пословицу:
– Прожила двенадцать лет, не нажила двенадцать реп.
Что и говорить, за войну обнищали, не всегда ей мама отдавала положенную плату, не с чего было. В дорогу её собрали честь по чести. Сложила вещи в какой-то чемодан, взяла котомку с продуктами, деньги и отправилась наша неграмотная бабушка в дальний путь. Мы плакали, провожая её, просили возвращаться. Переживали, как она поедет. «Язык до Киева доведёт», – успокаивала она нас.
Дорога действительно не близкая. Катером или пароходом до Каргаска, там пересадка на другой пароход до Томска, а там уже железная дорога и тоже с пересадками до места. А до какого места она поехала, я и не помню. Через какое-то время она вернулась к нам от сына Фёдора, живущего снова в Рассеи: сноха не приняла её:
– Молодая по чужим людям жила, а теперь явилась на старости лет!
По дороге у неё чемодан украли. Горько и обидно ей было, а мы обрадовались, что она вернулась, и зажили, как прежде, уже больше помогая ей, так как подросли.
Года через два снова собралась в путь, к дочери Шуре на Алтай. Снова посадили на пароход, проводили. Вестей долго не было.
Осенью, после навигации, получаем письмо из Каргаска от незнакомой женщины. Пишет, что бабушка живёт у неё. Опять возвращалась к нам, да застала осень, навигация закончилась, что делать?
– Мне она не мешает, помогает хозяйничать, может ещё пожить, – писала добрая женщина. Отписали ей, что пусть поживёт до зимней дороги.
Замёрзла река, установился санный путь, надо вызволять бабушку. Папа договорился с почтовым начальством. Почту на лошадях по замерзшей реке возили каждую неделю. Но надо послать и тёплые вещи. Ехать не один день в кошёвке ( в санях со спинкой и бортами). Положили тёплую толстую клетчатую шаль, меховые рукавицы, валенки с тёплыми носками овчинный тулуп. И тут вспомнили, что наша Акулина Михайловна – оригиналка. Она совсем не носила никаких штанов. Говорила, что в них тесно. Может быть, эта стойкая её привычка шла из бедняцкого детства? Не спрашивали. Длинная рубаха, юбка летом. Та же рубаха, две-три юбки зимой – вот так спасалась от холода. Бывало, зимой придёт с улицы, где управлялась с коровой, или другими делами занималась, откроет дверку топящийся печки, станет задом, поднимет юбки, прикрывшись ими, погреется минутку-две. Потом повернётся передом и так же погреется, и опять на улицу. Мы как-то привыкли к этому и не обращали внимания.
А тут дальняя дорога. Чулки с круглыми резинками над коленями, юбки не спасут. Послали ей старые суконные папины брюки-галифе. И ноги прикроют, и зад утеплят. Прошла неделя, пока почта ушла туда к ней (вниз по Васюгану), потом обратно. Под звон почтовых колокольчиков под дугой встречали мы свою путешественницу.
После первых приветствий она заявила:
– Как же хорошо, тепло в штанах-то, что я раньше от них отказывалась! Я только распорола их по шву посерёдке, чтоб малую нужду справлять, не снимая.
С тех пор она носила штаны и сшитые из фланели, и покупные трикотажные.
А вернулась потому, что зять её не принял, а дочь не посмела ослушаться мужа.
И снова зажили мы привычной жизнью.
В 1952 году я окончила школу и уехала учиться в Томск. Жила с бабушкой Таней, старшей маминой сестрой Таисьей Фёдоровной и её дочерью студенткой Таней на улице Загорной 56. Скучала, писала домой письма. Для бабушки особо в стихах, подражая Пушкину.
Летом 1953 года встретились с ней в Томске. Жила с нами на Загорной улице пару дней, ожидая свой поезд. Здесь она снова выдала свой мудрый житейский вердикт.
Тётя Тося работала заведующей Гороно (Городской отдел народного образования). Идёт с работы, несёт в сеточке булку белого хлеба, что выдавали им дополнительно. Дочь Таня выбегает навстречу.
– Танечка, что ж ты не встретила меня, я так устала!
Бабушка для меня прокомментировала:
– Весь день на сижу жопе работала и устала!
Для неё, крестьянки, всегда работающей физически, не понятна была усталость от умственного труда.
Она ехала к своей младшей дочери Наде. Живя в Тайге у Паничкиных в няньках, Надя пострадала. Ночью загорелся дом. Спасались и спасали вещи и детей. Надя получила ожоги, лежала в больнице.
Теперь Надя жила в Магнитогорске. Малограмотная, четыре класса школы, она работала нянечкой в больнице. Вышла замуж. Но детей не было. Видно, трудное детство и тяжёлая работа лишили ее материнства.
Я проводила бабушку на поезд, обе плакали, расставаясь. Обещала писать ей письма. Вскоре получила от неё посылочку – газовый шарфик. Они тогда были в моде, но мало кто мог приобрести. А я форсила, встречаясь со своим женихом.
Доживала бабушка свой век с Надей. Её век, действительно, был веком. Прожила она 103 года. Если бы не сломала ногу, которая так и не срослась, может, пожила бы ещё. Я писала им письма. Писала Наде и потом, когда не стало бабушки. Надя отвечала мне, стесняясь своей малограмотности, иногда просила кого-нибудь написать под диктовку. А потом и Нади не стало.
Я уже сама в том возрасте, в котором бабушка уехала от нас, да и сестра Галя младше только на четыре года. А в нашей памяти дорогая Акулина Михайловна, наша бабушка, со своей житейской мудростью, своим трудолюбием, интересом к жизни, добротой и терпимостью. Она воспитывала нас совсем незаметно и вложила во всех нас частичку своей души.
Наверное, от любви к бабушке Акулине у нас, детей, осталось уважение к пожилым. Естественно, что это же уважение и внимание проявляется и у наших детей и внуков.
Пусть этот рассказ будет благодарностью ей. Надеюсь, мои внуки, прочтя его, возьмут что-то для себя. Поверят в доброту и бескорыстность, в красоту нормальных человеческих отношений.