Роман, каких тысячи Глава9

               



    Теперь  они  большую  часть  времени  проводили  в  номере. Потеряв  всякую  надежду,  что  погода  за  оставшиеся  дни  улучшится,  они  свыклись  с  разочарованием  и  стали  довольствоваться  тем,  что  есть, своя  прелесть  была  и  в  мертвом  сезоне. Побережье обезлюдело  еще  больше, перестав  быть  вызывающе  праздным,  а  непрекращающийся  ледяной  ветер  позволял  сохранять  жизненный  тонус. Гулять  выходили  тепло  одевшись, в  свитерах  и  спортивных  костюмах,  а  на  Дашу  надевали  брюки,  куртку  и  вязаную  шапку.
    Он  показал  им  заброшенный  пансионат,  правда,  на  этот  раз  на  каменной  лестнице  не  было  улиток,  которые,  наверно,  попрятались  от  холода. Поднялись  они  и  на  смотровую  площадку…
    Жить  в  пустом  пансионате  тоже  было  необычно  и  интересно. Они  остались  одни  на  этаже. По  утрам  он  брился  в  полном  одиночестве  в  длинной  казарменной  умывальне,  где  раньше  было  не  протолкнуться,  как  герой  фильмов-ужасов,  уцелевший  после  ядерной  катастрофы. Им  уже  были  хорошо  знакомы  администраторы, и  кастелянша,  и  двое  рабочих, которые  днем  обшивали  рубероидом  лоджии  первого  этажа,  а  вечерами  смотрели  в  холле  по  телевизору  чемпионат  мира  по  футболу  среди  юниоров.  В  «Ивушке» каждый  день,  как  стемнеет, крутили  кино  под  открытым  небом  с  бледными, размытыми звездами,  которые  к  концу  сеанса  становились  яркими  и  четкими. Зрителей  с  окрестных  пансионатов  собиралось  немало, многие  сидели  по двое,  по трое,   прячась  от  вечерней  прохлады  по  одним  казенным  одеялом.  Курить  не  запрещалось,  и  в  луче  кинопроектора  то  и  дело  клубились  сигаретные  дымки.
        Он  разленился  до  того,  что  пару  дней  провел  на  койке,  выходя  только  в  столовую,  читая  «Кобзаря»,  купленного  в  Одессе. Ему  всегда  нравилась  украинская  речь  и  он  ожидал,  что  просто  будет  наслаждаться  языком,  читая  Шевченко  в  оригинале.   Неожиданно  для  себя  он  пришел  к  выводу,  что  в  своих  стихах  Шевченко  проявился  ярым  националистом  и ,  мягко  говоря, никакой  любви  к  России  не  испытывал,  что  в  корне  противоречило  с  христоматийным,  школьным  представлениям об  этом  авторе. «Гайдамаки»  потрясли  его. Вряд  ли  в  мировой  поэзии  найдется  произведение,  равное  по  силе  гнева  и  ненависти. Гонта,  зарубивший  в  Умани  своих  сыновей  за  то,  что  они  католики,  не  выходил  у  него  из  головы.  «Понiс  Гонта  детiй  своих,  щоб  нiхто  не  бачив, де  вiн  синiв  поховаэ  i  як  Гонта  плачэ…  Спочивайте,   сини  моi,  в  глибокiй  оселi! Сука  мати  не  придбала  новой  постелi.  Без  василькiв  i  без  рути  спочивайте, дети…  Спочивайте, виглядайте,  я  швидко  прибуду…».    Нечистый  подбросил  ему  эту  книгу,  где  на  каждой  странице  сиромахи,  байстрюки,  утопленные  у  криницах  незаконнорожденные  младенцы, обольщенные  паничами  или  москалями  Катерины…
    … Он  был  в  ординаторской  один,  когда  она  пришла  на  дежурство  и,  не  снимая  плаща,  радостная  и  взволнованная,  села  на  койку  напротив,  обернулась  на  дверь  и,  убедившись,  что  кроме  них  никого  нет,  сказала,  что  вчера  была  в  консультации,  что  уже  восемь  недель,  и  так  много  чувств  отразилось  на  лице  в  тот  момент… 
-  Ты  только  не  заставляй  меня  сейчас  выбирать  между  тобой  и  им, -  глаза  ее  заслезились,  оставаясь  безвольно,  бессильно  счастливыми.
-  Ну,  что  ты  говоришь…  Я  не  меньше  тебя  рад  этому, - пробормотал  он, сознавая,  что  ничего  другого  сейчас  немыслимо  сказать.
-  Я  так  счастлива…  Я  так  благодарна  тебе…  Я  так  тебя  люблю…  -  заклинала  она,  закусывая  губы,  чтоб  держаться.
-  Ну,  что  ты…
-  Ты  не  бойся, - она  мотнула  головой, -  никто,  никогда,  ничего   не  узнает.  Я  так  запудрю  всем  мозги,  что  скорее  поверят  в  непорочное  зачатие,  чем  в  твое  отцовство.
    Конечно, они  оба  понимали,  что  главный  разговор  об  этом  еще  впереди.  Не  в  смысле  принятия  решений  -  все  было  решено  самим  фактом  случившегося,  и  он  действительно  был  рад  тому,  что  произошло.  Он  любил  ее  и  его  устраивало,  что теперь,  что  бы  ни  случилось  с  ними, они  будут  связаны  друг  с  другом  на  всю  жизнь. Как  именно  связаны,  этого  он  еще  конкретно  не  представлял. Пока  то, о  чем  она  сказала,  было  просто  незаметным,  никак  себя  не  проявляющим,  изменением  в  ее  организме.  Никакой  новой  реальности, требовавшей  от  него  сиюминутных  действий,   еще  не  было, и  еще  можно  было  просто  ждать,  что  предложит  жизнь, но, конечно  же,  это  была  новая  ступень  в  их  отношениях.
    “Он  помнил тяжесть  расшитой  куртки  в  тот  знойный,  майский  день,  когда  его  голос  звучал  еще  одинаково  и  на  арене  и  в  кафе…».   Да,  был  именно  такой  знойный,  майский  день. Он  провожал  ее  домой  после  дежурства.  Они  вышли  к  набережной  Смоленки  и,  когда  переходили  мост,  он  решился  и  произнес: «Я  люблю  тебя».  Он  признавался  в  этом  не  только  ей,  но  и  самому  себе  тоже.  Он  никого  не  предавал  этим  признанием, последний  раз  он  выговорил  эти  слова  двадцать  лет  назад, однокласснице   в  школе,  и  никакая  другая  женщина больше не  слышала  от него  этих  слов.  Он  помнил,  как  в  этот  момент  из-под  моста  выплыл  детский  резиновый  мяч  и  речка  понесла  его  дальше  к  заливу.
    А  на  следующий  день  он  пришел  к  ней  домой,  когда  она  была  одна.  Они  оба  понимали,  что  это  должно  произойти  сегодня,  сейчас,  и  все  же  ее  решимость  на  миг  обескуражила  его,  когда  приняв  душ  и  открыв  дверь  в  ее  комнату, сам  еще  одетый,  он  увидел  ее сидящей  в  постели  голой. На  спинке  стула  висело  ее  платье, в  разноцветных  полумесяцах. Присев  на  стул,  он  стал  раздеваться, решив  все-таки  остаться  в  трусах,  но  залезая  под  одеяло, увидел,  что  она-то  была  совершенно  обнаженной.  Ее  тело  показалось  ему  прекрасным,  особенно  поразила  изумительная  форма  груди. Невероятность  случившегося  вогнала  его  в  какой-то  сопор  восхищения, заглушив  плотские  инстинкты. Он  не  испытывал  вожделения, пытаясь  осмыслить,  что  рядом  с  ним  -  она.
    Она  все  понимала.
 -Не бойся, обещаю,  что со  временем  стану для  тебя  самой  лучшей  любовницей.  Не  сомневайся.
       Он  догадывался,  что  ей  опостылела  девственность, но  это  произошло  только  через  неделю,  на  диване  в  гостиной… Самого  момента  он даже  не  почувствовал,  но  понял  это,  увидев  ее  глаза  после ,  заполненные  счастливыми  слезами, не  от  боли…не  от  крови…
    Теперь  он  совсем  не  мог  без  нее… Их  здорово  выручала  работа  сутками,  позволявшая  быть  вместе  с  утра  после  дежурства  и  в  свободные  дни,  когда  все  остальные  были  заняты  на  работе.
     Ему  нравилась  их  любовь  средь  бела  дня… Когда  солнце,  не  отступавшей  ни  на  день,  весны  заливало  комнату  и  неплотная  ткань  штор  не  могла  смягчить  этот  свет. Дом  стоял  на  берегу  залива,  практически  крайний  в  городе, и  ничто  не  загораживало  неба.  Иногда  до  окна  долетали  чайки  и  через  открытую  форточку  был  слышен  их  крик. Почти  постоянно  в  первую  половину  дня  доносился  громкий,  ритмичный  стук  забиваемых  свай  -  рядом  закладывали  фундамент  такого  же  многоэтажного  дома.
    Односпальная  кушетка  стояла  у  окна  и  всегда  была  освещена,  а  солнечный  свет  шел  его  любимой,  как  никому,  и  яркая  белизна  подушки  шла  ее  каштановым  волосам  -  слайд,  которым  он  мог  любоваться  всю  жизнь.  День  позволял  видеть, как  смеются  ее  глаза,  как  она  счастлива, видеть  ее  лицо  на  расстоянии  дыхания  и  еще  ближе,  как  нежно  и  требовательно  пробуждается  в  ней  женщина  и  живет,  живет  этим,  страшась  и  не  веря  самой  себе. Они  были  полностью раскрепощены  днем, может,  потому,  что  знали  -   ночей  не  будет, или  устав от  вечной  скрытности  своего  существования,  но  скорее  потому,  что  одинаково  любили  друг  друга  и  были  сейчас  только  вдвоем,  отвечая  только  перед  собой  за  правду  своей  любви.  Но  оба  стеснялись  своих   тел  и  всегда  просили  другого  не  смотреть, когда  один  из  них  вставал  с  постели,  пока  не  накинет  что-нибудь  на  себя.  Лежа  пили  итальянский  вермут,  который  тогда  завезли  в  соседний  универсам, и  опять  было  хорошо,  что  это  ранним  днем,  в  постели, когда  остальной  мир  занят  трудами, войнами…забиванием  бетонных  свай  за  окном.  Их  это  не  смущало  -  за  сибаритство  сполна  было  заплачено  -  летом  институтские  клиники  закрывались  «на  проветривание»,  нагрузка  на  больницу  возрастала  и  теперь  они  нередко  сутками  не  вылезали  из  операционной.


    Единственное,  что  им  досаждало  -  телефон, который  нельзя,  рискованно  было  отключить.  Звонили  месяцами  не  звонившие  знакомые, подруги,  привыкшие  находить  в  ней  благодарного  слушателя. Но  сейчас  было  не  до  них,  и  ему  приятно  было  видеть,  как  она  торопится  закончить  разговор,  стараясь  оставаться  вежливой  сколько  возможно. Как  и  положено  подругам, те  советовали, осуждали, предостерегали…

-  Господи! – лежа  в  постели,  воскликнула  она,  обиженно  и  возмущенно  вспоминая  наставления  замужних  подруг. -  Я  ведь  знаю,  как  все  было  у  них,  и  они  же  меня  теперь  жалеют!  А  у  самих  и  сотой  доли  не  было  моего  счастья!
-  Откуда  тебе  знать?
-  Нет,  я  знаю.  А  ты  разве  сомневаешься?
-  Ничуть,  я  ведь  тоже  по  себе  сужу.
-  Ты,  правда, меня  любишь?
-  «Я  вас  люблю, любовь  еще  быть  может… -  загнусавил  он,  нарочно  коверкая  смысл  пренебрежительной,  нудной  интонацией,  -  в  моей  душе  угасла  не  совсем».
-  Я  тебя  убью.  Это  ж  надо  было  такую  чушь  написать. Но  вы  действительно  меня  скоро  бросите  под  аккомпанемент  этих  благородных  строк.
-  Никогда.  Я  вам  уже  говорил,  что  моя  любовь  к  вам  величина  постоянная,  как  скорость  света.  Она  инвариантна.  И  ты  помни  это.
-  Тебе  так  тяжело?  Убрать  голову?  У  тебя  рука  затечет.
-  Ни  капельки  мне  не  тяжело.
-  Как  хорошо!  -  она  закрывала  глаза. -  Как  хорошо!  Знаешь,  я  была  абсолютно  уверена,  что  со  мой  ничего  подобного  произойти  не  может. В  меня  никто,  никогда  не  был  влюблен,  мне  ни  разу  не  дарили  цветы,  не  приглашали  танцевать…  Ни  в  школе,  ни  в  институте.
-  Я  не  верю.
-  Правда.  Мне  было  так  обидно.  Я  никак  не  могла  понять,  чем  я  хуже  других, в  чем  мой  изъян?  Долго  не  могла  понять…  до  встречи  с  тобой.  Ты  ведь  тоже  никогда  бы  меня  не  полюбил,  если  б  я  первая  тебя   не  полюбила. Не  отпирайся, ведь  это  так. Когда  ты  на  сборы  уехал,  я  уже  любила  тебя,  и  не  находила  места,  и  дни  считала,  а  ты  в  то  время  еще  и  не  думал  обо  мне.  Ты  помнишь  наше  первое  дежурство?
-  Нет.
-  Вот  видишь…  Мне  все  время  хотелось,  чтоб  ты  рассмеялся.  А  ты,  как  нарочно,  был  озабочен  и  серьезен,  и  только  под  утро  улыбнулся.  Ничего  ты  не  помнишь,  -  ее  голова  продолжала  покоится  на  его  левой  руке.
    Приподнявшись  на  локте ,он  убрал  ей  волосы  со  лба  и  так  удерживал  их  ладонью,  как  гребнем.  Да,  что  он  слепым  был  действительно  раньше?
-  У  тебя  прекрасное  лицо,  если  я  правильно  понимаю  значение  этого  слова.  Прекрасное,  как  применительно  к  огню  и  только  к  нему.  Княжеская  красота. А  вообще, не  худо  было  бы  человечеству изобрести какой-нибудь новый  синоним  словам  «прекрасный…  красота…». Уж  больно их  заездили.
-  Все  бы  вам  издеваться  над  бедной  девушкой. Ты,  как  мама, она  тоже  считает,  что  мне  идет  открытый  лоб. На  самом  деле – кожа  гадкая,  вся  в  пупырях…так  бы  и  содрала  с  себя  всю.
-  Лицемерка.  У  вас  идеальная  кожа.  Вчера  мне  до  стенаний  хотелось  увидеть  вашу  голую  спину.  До  стенаний.
   -  Можно  мне  его  поцеловать?  Он  такой  красивый, -  скинув  с  него  одеяло, восхищалась  она.  -  Ты  думаешь,  что  ты  над  ним  хозяин?  Вовсе  нет.  Он  живет  самостоятельной  и  вполне  суверенной  жизнью,  и  совсем  не  обязан  тебе  подчиняться.
-  Не  сходи  с  ума.   Извращенка.  Целовать  всякую  гадость,  еще  чего.
-  Не  смей  так  говорить  о  нем.  Он  мудрее  и  лучше  тебя. Я  буду  звать  его  Маркела  Сипатурыч.  Убери  руки, не  прикрывай.  Не  мешай  мне  смотреть  на  него.  Вид  у  него  геройский. 
- Ошибаешься,  он -  политический  труп.
-  Никакой  он  не  труп.  Помнишь,  я  резала  колбасу  на  кухне  и  спросила  у  тебя,  на  какое  блюдо  ее  выложить,  а  ты  ответил: «Круглое  должно  лежать  на  круглом»?  Теперь-то  я  понимаю,  что  это  не  ты  сказал,  а  -  Маркела  Сипатурыч.  И  когда  мы   обсуждали  какими  антибиотиками  лечить  собаку  Ридовны,  ты  мне  возразил: «Антибиотики  для  людей» -  ведь  это  тоже  его  фраза,  признайся. Я  заведу  специальную  тетрадь  для  таких  высказываний  -  Маркела  Сипатурыч, «Мысли  вслух».
-  Раз  так,  то  его  подружку  я  буду  звать  Забавой  Путятичной.  Кстати,  сейчас  у  меня  огромное  желание  ее  поцеловать.
-  Фу…   от  нее  ведь  пахнет  табаком  и  селедкой.
-  Чем?
-  Табаком  и  селедкой.
-  Надо  же,  как  точно  вы  определили  этот  восхитительный  запах.
-  И  все-таки  это  несправедливо!
-  Что  именно? 
-  Несправедливо,  что  ты  скоро  встанешь  и  уйдешь,  и  никакая  сила  не  удержит  тебя.    …Однажды  мы  договорились  пойти  вместе  в  театр. Мама  достала  мне  два  билета  на  «Дон  Кихота»,  но  ты  не  смог. Я,  конечно, расстроилась,  но  не  обиделась  на  тебя.  Поехала,  сдала  билеты…потом  прошлась  по  Фонтанке  в  Летний  сад,  села  на  нашу  скамейку…  Пришла  домой,  мама  мне  говорит:  «Запомни, он  никогда  не  сможет  пойти  с  тобой  в  театр»,  а  я  ей  ответила,  что  нельзя  жалеть   впрок…  Знаешь,  недавно  я  осознала  крамольную  для  себя  мысль  -  я  люблю  тебя  даже  больше,  чем  своих  родителей.  А  теперь  скажи,  что  ты  меня  любишь.
-  А  то  ты  не  видишь.
-  Вижу,  но  ты  все  равно  скажи,  хоть  ты  ничего  не  понимаешь  в  этих  словах. Скажи  мне  что-нибудь  хорошее.
-  «Ты  славная  баба, Алиса», - насмешливо  процитировал  он ничего  не  значащую  строчку из какого-то  рассказа своего  любимого  писателя, желая  принизить значение слов про  любовь,   и закончил   другой  цитатой уже  из  «Мертвого  сезона». -   «Спи,  девочка,  у  меня  завтра  трудный  день».
    Иногда,  после  бессонной  ночи  на  дежурстве, он  просил  ее   заснуть, он  хотел  увидеть  ее  спящей  на  своем  плече.  Но  всегда  получалось,  что  первым  засыпал  он, а  она  так  ни  разу  и  не  уснула  раньше  его.