На расстрел их вывели ранним утром. Его, Ромку, и двоих его друзей - Димана и Леху. Было холодно и сыро, и как-то все серо. Серая земля, серая трава, серый горизонт, серое небо. И испуганные поникшие лица друзей серые, и он сам серый, и расстрельный взвод серый, и винтовки их серые, и командир серый, и его помощники – тоже, не говоря уже о еле различимых силуэтах из похоронной команды. Все серое и безнадежное, все говорящее о приближении смерти.
Прошли несколько метров и вышли к замытой стене. Громом прозвучала команда:
- Стой! Взвод кру-угом! Пять шагов вперед – шагом марш!
Взвод нервным чеканным шагом отпечатал пять метров.
- Кру-угом!
Взвод развернулся.
- Готовсь!
Взвод изготовился.
Лейтенант повернулся к помощникам.
- Подвести первого!
Прапорщики неспеша подошли к побледневшему Диману, тот весь напрягся, вытянулся, но послушно зашагал рядом. Не сгибая колен, будто поплыл. К своему берегу, последнему, холодному, страшному.
Ромка и Леха застучали зубами.
Лейтенант слегка улыбнулся, но тут же сжал губы, нахмурился и снова скомандовал:
- Цельсь!
Взвод вскинул винтовки.
- Пли!
Все произошло так быстро, так нереально явно! Язычки пламени с жутким грохотом выпрыгнули из дул, оставив после себя небольшое облачко гари. И все, и приклады гулко тукнули о землю. И лишь какой-то далекий вскрик. А Диман, его друг Диман, вскинулся грудью, как будто защищая свое сердце, закинул голову назад и через мгновение рухнул в росистую серую траву. К его телу тут же подбежали силуэты в длиннополых спецовках. И дальнейшее было еще страшнее. Они подхватили Димана под руки и поволокли далеко в сторону, пока совсем не исчезли. А Диман, его любимый Диман, его веселый, полный жизни Диман, а теперь уже и не Диман, оставлял свой последний след здесь, на земле, и одновременно первый там, в смерти, которая, оказывается, тоже здесь. Его ноги, слегка подпрыгивая, приминали мокрую траву, со ступней слетел сначала один ботинок, потом другой, а он уже ничего этого не чувствовал, ничему этому не сопротивлялся…
Ужас!
Роман почувствовал сушь во рту и нервно сглотнул. Леха среагировал так же. Они жалобно и испуганно посмотрели друг на друга, словно прощались, словно просили прощения. У кого? Но что-то просили…
Лейтенант повернулся к прапорам.
- Подвести второго!
И Леха так же побледнел, заморгал глазами, и так же послушно зашагал рядом, так же, не сгибая колен, будто поплыл.
Леха, Леха!
Снова прозвучала команда, снова вскинулись винтовки, снова грохот, языки пламени, облачко гари, попытка защитить себя грудью, падение в росистую траву, глухой удар затылком о холодную землю. Все - то же, и все так же быстро. И тот же след, последний или первый. И тот же далекий вскрик, но уже более отчетливый, заставивший искать глазами.
Роман оглянулся и обомлел! Вдалеке, в проеме ограды, стояли его отец, мать и сестра. Боже! Они отчаянно махали руками, чтобы он заметил.
Откуда?! Как попали сюда!? Пришли поддержать!? Но как узнали, как подгадали день и час?
- Подвести третьего, - прогремел лейтенант.
И Роман удивленно посмотрел на командира. Он понимал и не понимал команды и только безотрывно смотрел на лейтенанта. Он словно давал возможность этому хмурому и безжалостному исполнителю изменить приказ. Еще не поздно! Еще можно все поправить, ну, давай же! Он даже на мгновение забыл про родителей – ну, давай же, давай! Ну, чего тебе стоит!? И я останусь здесь, на земле, живой, истерзанный в тюрьме, но живой, еще нужный своим, еще полезный. Еще жил бы и жил! Ну, чего тебе стоит!? Ну, давай!
Но… подошли прапора. И он, лихорадочно оглядываясь на отца, мать, сестру, пошел, не поплыл, а пошел, тяжело переставляя непослушные ноги. Идти самому к страшному, последнему порогу – совсем другое! Самому оставлять последние шаги в жизни - непереносимо! Бедные Диман, Леха. Наверное, то же самое чувствовали, но теперь уже не расскажут, не поделятся. Боже, как тяжело, как противно! Три… четыре…, взгляд назад, пять… Взгляд вперед. Грязная, выщербленная стена расплывалась перед глазами, превращаясь в серую простыню. Простыню! Шесть… семь…, взгляд назад. Боже! Он хотел бы улететь к родителям, и мысленно был уже там, с ними, он уже разговаривал и смеялся с ними, он чувствовал их тепло, их любовь. Но вместо этого его толкали к смерти, Послушные прапора толкали. Толкали, не позволяя замедлить шаг. А он все тяжелей и тяжелей! Восемь… девять и опять взгляд на родителей, и мольба в этом взгляде и отчаяние. Унесите меня отсюда, родные мои, дорогие мои!
Десять…
Все!
Он не слышал команды, не видел вскинутые винтовки. Он смотрел лишь на родителей, в ушах звенело, глаза наполнились слезами. Он смотрел, стараясь запомнить их, каждую черточку их, каждую точечку. И увидел вдруг, что отец что-то достает из сумки. Но что? Родной мой, любимый! Он вгляделся еще пристальней и – о чудо! – рассмотрел в высоко поднятых руках отца икону Божьей матери! Икона непонятным образом начала разрастаться, источая внеземной свет и освещая мрачный серый горизонт. Отец направил ее на лейтенанта, и она своими лучами выхватила его лицо из серости и наполнила жизнью, потом на расстрельный взвод, и серая масса превратилась в обычных людей, различимых и не таких бесчувственных, потом на него, и он задрожал от надежды. И тут опять случилось чудо! Еле слышно прозвучал залп, но пули, издавая страшный шып, как-то постепенно замедлили свой смертный полет, как в кино, и упали, не долетев, к его ногам, не сумев совершить привычное зло!
Бо-оже-е!..
… Роман подпрыгнул на кровати и, обхватив голову, сложился перочинным ножичком и замычал:
- У-у-у!
Горячий пот заливал глаза, струился по всему телу.
- Господи, господи! – тяжело дыша, повторял он. - Вот это да-а, вот это да-а!
- Чо, баба пригрела, интеллигент? – пророкотал сосед снизу, Контур, 105-я часть 2-я, «без удобств». Контур перевалился на бок и посмотрел вверх. – О-о, да ты весь во влаге, и не в благе? Колись, чо за дела?
Роман замер на минуту, вперившись взглядом в Контура.
- Ну колись, колись!
- Да с-сон!.. Такой, что и рассказывать страшно. – Он осторожно выпрямился. Его немного потряхивало, он медленно вытирался простыней и, казалось, ничего не соображал.
- Понимаешь, - зашептал Роман, - в этом сне все смешалось, все там: и детское, и взрослое, и прошлое, и наша жизнь. В него вошло и то, что я читал пацаном или смотрел по телику. И любовь к отцу, и надежда на его помощь – он многое может, даже то, что во сне! И моих друзей туда занесло, тех, которые почему-то не пишут, словно погибли. Да все вошло! Но прочно запомнилось э т о, будто кто-то выделил его! Остальное сразу же позабылось, но после-еднее…
- Чо за базар? Чо тянешь, колись! – снова пророкотал Контур. – Вот уж точно интеллигент! И чо шепчешься?
- Да ладно тебе!
Роман отбросил простыню и спрыгнул со шконки. Он начал свой рассказ медленно, обсасывая каждую мелочь последней части сна, потому что важно это было очень, чтобы понять весь смысл, а еще потому, чтобы самому не забыть увиденное, такое часто бывало. Приснится чудный сон, а минут через пять как будто стирается кем-то. И еще потому, чтобы уйти от искушения присочинить, приукрасить, что здесь, в жуткой камере, очень даже поощрялось.
Контур слушал с насмешливой улыбкой, покряхтывал, покачивал головой. Но по мере заглубления, внимание его к рассказу обострялось, улыбка исчезала и лоб морщился.
- Я что думаю? - страстно шептал Роман. – Кто зажег мое сознание во сне? Ведь там, по сути, я признаюсь в любви к отцу, там - мое признание! И отцовская любовь ко мне, убийце, скотине, тоже признание! И надежда, что очень важно! Не отвернулся от меня, не отверг меня, а продолжает любить. Именно отец принес икону и поднял ее! Не мать, как обычно в книгах. Понимаешь? Почему во сне случилось так, что таким вот образом, не иначе, отец откликнулся на мою надежду? Почему мое сознание указало только на отца? Понимаешь?
- Не очень, как-то, - отозвался Контур. – Ты попрощее. И не шипи, как змея.
- Я не хочу, чтобы другие слышали, понимаешь? Потом на смех поднимут, а мне будет больно. Если не вдумываться, то там много смешного, а на деле – глу-убокий смысл! Неужели не ясно?
- Э-эх, интеллигент ты херов! - по-отцовски протянул Контур. – Я не буду базарить об этом твоем сне-сказке. Но зря ты такое вбиваешь в себя, поверь.
- Но ты же понял, что меня зацепило? – снова прошипел Роман.
- Нет, паря! Там есть какая-то пешня, рубит она ледок. Но… Лучше не понуждать ее. И не тянись ко мне с этим. Сам варись!
- Спасибо, Контур. Значит ты еще человек!
- Чего-о-о?
-Да так, ничего, спи, давай. И я полезу.
И полез наверх. Контур откинулся на кровати.
- Вот ты говоришь, я еще человек, - хрипло начал он. – А какой я человек? Знаешь? Не знаешь! Так-то. Мне такие сны никогда не снились. Потому что ни я никого не любил и не люблю, ни меня никто не любил и не любит. Не за что! Разве что мать? Да и то, столько зла ей перепало от меня, что впору надо вести на расстрел гада, и никакая икона не поможет. По одной статье с тобой греемся. Но я – не ты, я уже в этом миру свой, а не в том. Пятая ходка.
Он откашлялся, закурил и продолжил:
- Две последние – за ножи. Первый раз «поцарапал» немного падлу одну, малым отвертелся. А второй – по самую рукоятку вогнал, козлу! Таким же образом и мне срок вогнали. Но дело не в этом. Дело в матери. Пыталась оградить меня. Но от чего? Глупая женщина! Ночью начала по карманам моим лазить, «бабки» выбирать. Думала, без денег меньше пить стану, меньше буянить! Заметил. Сначала левую клешню отрубил, не подала в ментуру. Успел залечить, помогал, просил прощения. Простила. Но тут же снова залетел. Через пару лет, когда вернулся, она снова взялась за свое. Пришлось рубануть и правую. Снова не подала. Залечить не успел, «домой», вот, вишь, вернулся. Правда, врачи что-то там колдовали, спасли. А она на культях носила и носит мне передачки! От свиданок я отказлся, чтобы не просить прощения – такое не прощают! А она все носит и носит, аж зло берет! Неужели не понимает, что я не смогу хотя бы кусок в глотку вогнать. Еще и пишет, о свиданке просит! От этого на душе такая хмарь, падлой буду! И не копай, прошу! От греха прошу! Усек?
Роман не ответил. Его совсем не тронул ужасный рассказ Контура, он думал о своем, уносясь взглядом в зарешеченное окошечко камеры. И лишь громкий окрик привел его в себя.
- Слышь, что ли, чудо!
- Что?
- А-а, ничего! Спи, интеллигент. И не воркуй больше про любовь. Заглохнет она: сначала к себе, а потом и ко всем. Так легче здесь.
- Легче ли? – вздохнул Роман, оглядывая Контура. – А я сейчас понял, что, наоборот, с любовью всегда легче.
- Понял? Да что ты понял? Сказочник! Залепи дуло и спи!
- Пусть не тебе, Контур, но матери легче…
Контур зло отвернулся к стене и затих.
Н.Зотов,
Г.Новохоперск
………………………………………………………………