Случается, что для перехода по тонкому льду от грубой невнимательности и деланного безразличия к очарованию путешествия, хватает одной мысли, идеи, образа, пускай и отдалённого, смазанного будничными красками.
Вспоминаю, как небрежно распахнув дверь своей комнаты, замер и не дышал. На удручающей строгости спинки серого стула сидела бабочка, фиолетовая с лиловыми, как у листа, прожилками, вся в изумрудную вязь и усыпанная перламутровым блеском, а в размахе крыльев - с раскрытую книгу. Её глянцевые полусферы спокойных глаз, подобно вселенным, запертым в шаре, переливались бензиновыми лужами и пульсировали от ритмичных, но бесшумных внутренних взрывов. И от плавного покачивания пары волшебных, живых вееров, по комнате растекалось вибрирующее мурлыканье, хрупкой электрической рябью просачиваясь мне в кончики пальцев и распускаясь на стеблях нервов приятным волнением в солнечном сплетении.
Лишь осколка мгновения хватило мне, чтобы поразиться в самоё сердце её томным, трескучим воркованием под янтарём лампы и сразу же в гениальной реакции закрыть глаза. Сообразить, не дать успеть плотной, до одурения назойливой иллюзии с незаслуженным ярлыком "действительность" просочиться сквозь текстуру мечты, растоптать мои сонные призмы и вытеснить проблеск чуда из своих угрюмых владений.
Нет. Не в этот раз. Синхронно со взмахом крыльев я закрыл глаза и тихой ощупью, роняя в забвение сомкнутых век детали комнаты, но не своё сокровище, добрался до кокона постели, где за угасанием последнего поползновения разума, хитро пряталась магия сна.
Мы вылетели через окно прямо в глубину солнца, притягивавшего нас к себе желанными тенетами лучей, что превращались в узоры загадок на наших порхающих далях в искрящейся пыльце. Волны восточного ветра уносили всё дальше от цепляющихся за страхи теней и наконец бросили в самую вспышку озарения, где время - лишь смешная, липкая вода души, льётся сквозь пальцы в безликую темноту. На дно, к тому, кто проснувшись от случайно проникшего блика через прорезь в льне утра, в попытке сберечь память о фиолетовой ночи в изумрудную вязь, нацарапает на холодном трупе бумаги эту эпитафию миража.