Напасть
В предрассветной тишине любой шорох за версту слышен, а уж когда спросонок курица в курятнике с насеста рухнет, шум и гам заполошный, почитай, чище твоего салюта новогоднего будет. Вот от такого-то сотрясения благостного безмолвия Дарья Васильевна и подкинулась с постели ни свет, ни заря. Это, как пить дать, рыжая хохлатка Танька всполошила весь курятник. Дарья Васильевна с прошлого года еще собиралась в суп ее определить, да жалела. Неслась Танька исправно, и яички от нее были самые крупные.
Почему Танька-то? А очень уж смахивала курица на соседку, Таньку Чекушку, непросыхаемую захлебу алкогольную. Рыжая, всклокоченная, блажная до безобразия Чекушка, когда наберется по самую макушку, то будто курица засыпает либо на лавке, либо вообще стоя посреди улицы. Засыпает и, спустя какое-то время, валится плашмя на землю. И принимается материться, орать и выть на всю деревню. Как говорится, хоть святых выноси…
Дарья Васильевна включила свет на кухне, поставила на газ чайник и не успела присесть, как в окошко толкнулся приглушенный стук. Ну вот, вспомни нечистого, и он тут как тут! Чекушка это, больше некому в такую рань. Дарья Васильевна сплюнула в сердцах и направилась в сени. Откроешь – день испорчен, не откроешь – себе дороже.
-Доброе утро, Танюша!
-Доброе, да не очень, соседушка! –Танька плечом подвинула Дарью Васильевну вглубь сеней: - Позови-ка в хату, чего тебе скажу…
Дарья Васильевна посторонилась. Танька протопала литыми резиновыми сапожищами на кухню, уселась на хозяйское место, к окошку, куда сама Дарья Васильевна не присаживалась с тех пор, как полтора года назад помер муж Петр Петрович, Царствие ему небесное. Его это место за столом было, да Таньке ведь того не понять…
Она, Чекушка несусветная, и жила-то от бутылки до бутылки, от стакана до стакана, а дальше хоть трава не расти. Вот скажи ты, в девках была умницей и красавицей. Школу закончила, ее сразу взяли продавщицей в сельповский магазин. Народ не охмуряла, стариков не обвешивала. За что, положа руку на сердце, и пострадала. Заведующая магазином, жена председателя колхоза, проворовалась, а на Таньку свой грех и перекинула. Пять лет девке отвесили. Освободилась она уже полной оторвой. Запила и загуляла так, что всем местным дебоширам вместе взятым за ней одной не угнаться. Отец-то ее, Виктор Иванович, ровесник Дарьи Васильевны, человек в колхозе авторитетный, Заслуженный механизатор РСФСР, не вынес дочкиного позора и повесился вскорости, как ее посадили. Мать хоть и дождалась Таньку из тюрьмы, но до пятидесяти не дотянула, прибралась, когда уяснила, что толку уже с девки не будет.
-Ты, бабк, не поверишь, чего я к тебе пришла-то; - Танька сморщила синюшное, в застарелых фингалах лицо и мгновенно даванула из глаз обильную слезу. (Здорово это у нее получалось). – Твой дед, понимаешь, приснился. Иди, говорит, к старухе моей и помяните меня парой-тройкой стопочек для разогрева, а то холодно мне тут, мерзну я очень…
Подобный выверт Дарье Васильевне был знаком. Чай, не в первый раз. Далеко не в первый за последние полтора года. Видать, Чекушка дошла уже до той кондиции, когда начинают разжижаться мозги. Да оно и вправду: пацаны иногда над Чекушкой изгаляются. Оторвут кусок газеты и дают ей. Держи, мол, полтинничек на чекушку. И Танька на полном серьезе чешет с тем обрывком в магазин. Носится потом по деревне, матерится, на чем свет стоит, а пацанам потеха.
Сама Дарья Васильевна не употребляла, но как это ни парадоксально для нее же самой, держала в доме самогон именно ради Таньки. Кому из мужиков, что просила забор поправить или огород под картошку вспахать, отдавала исключительно деньгами. Не любила мужицкой пьяной болтовни и бахвальства, а Таньку и за стол сажала, и первача двойной перегонки наливала, и дурное ее бормотание терпеливо выслушивала. Раздражалась потом, не раз зарекалась прикрыть лавочку, но той же точкой на то же место и садилась.
Единственный сын Дарьи Васильевны Михаил, изредка наезжавший в деревню, попытался как-то отвадить Таньку от материного двора. Улучил момент, прижал девку калиткой взапах к штакетнику и принялся втолковывать ей правила хорошего тона. А напоследок выдал:
-Короче, овца! Будешь матери надоедать, ноги вырву, спички вставлю и плясать заставлю!
Смех и грех, в общем. Круто начал, жидко кончил. Наутро мужику отъезжать в город, а машина на дисках стоит, шины проколоты. Кинулся Мишка к халупе Танькиной, а ее, ясный лапоть, ищи-свищи! Побесился вволюшку, да и проковырялся с колесами чуть ли не до ночи. Теперь уж с полгода как к матери не едет, занятостью отговаривается. Она, в общем-то, и не настаивает. Тоже на сына обиделась. Зачем не в свое дело влез. Живешь в столице, там и наводи порядки, коли по шее не накладут…
Со второй стопочки Танька скопытилась. Сперва принялась плакать, но уже не понарошку, на публику, а как-то тоскливо, безысходно. Щенки полуслепые так плачут над сдохшей либо убитой сукой. Дарья Васильевна попыталась успокоить гостью. Встала над Танькой, прижала ее голову к своему животу, мягко, едва касаясь, начала поглаживать рыжую, сбившуюся в грязный колтун шевелюру.
Помогло, Танька затихла. Дарья Васильевна осторожно положила голову Чекушки на стол, вышла в горницу. Достала из древнего, бабкиного еще комода клеенку, постелила ее на диван и поверх застелила простынкой. Знала Танькину слабость. Запросто может обгадиться. Блевать-то не будет, это точно. Нечем. Не ест уже девка ничего, на сивухе только и держится.
Танька спала, а Дарья Васильевна сидела рядышком и, в который раз! прокручивала мысленно сериал деревенского бытия. Танюшку ведь еще с пятого класса прочили ее Мишке в жены. И до того у ребят была чистая и нежная дружба, что ни у кого из деревенских язык не поворачивался подъелдыкнуть какой ни то скабрезностью, паче того, харкнуть вслед грязной пошлятиной. Мишка-то был на два года старше, уроков у него было в школе больше, так Танюшка ни разу не ушла домой, не дождавшись своего дружочка. Они всегда и всюду были вместе. До тех пор, как Мишка ушел в армию. И забыл. Забыл, говнюк!
Дарья Васильевна на цыпочках прокралась в сенцы, набрала в тазик мусорного, с половой, зерна, вышла во двор. Открыла курятник, выпустила свою домашнюю живность. На конек сараюшки, где когда-то обитал боровок, спланировала сорока в надежде поживиться харчем у кур. Начинался в деревне новый день.