Действующие лица:
Старик
Он
Она
Старик стоит на Ложкинском мосту, что через протоку Булак.
Глядит перед собою.
Старик: Весна. Весною с Тимой познакомился. На этом самом мосту. Шла, лужи перепрыгивала. Я навстречу. На ней пальто было. Зимнее. Синее. С воротником каракулевым. Перешитое. Потрёпанное. И берет серый. Я ещё подумал, надо же, из такой семьи знаменитой, а одета бедно. Я тогда франтом казался. По сравнению. Как же. Шляпа зелёная. Велюровая. Из Ленинграда. И ботинки грубые, с грунтозацепами. Это подошва на них такая была толстая.
Чешские.
Франт.
Куда там.
Тогда, после войны, все мы были заштопанные-перешитые.
Главное – были.
Ну вот, движемся - навстречу, а между - лужа. Да, что там лужа – лужище. Тима остановилась и на меня взглянула. Я думаю, вот щас пальто с плеч и под ноги ей. Как Паратов. Только думаю – п;шло. И какой из меня купец. Да и она не Бесприданница. Студентка. На истфилфаке в университете учится. А я на физмате. Вобщем передумал пальто бросать. Руку протянул. Она взяла. Перескочила лужу, и мне: «Благодарю Вас», а я: «Незачто», а она: «Естьзачто», и улыбнулась. Красивая. Тима красивая. А когда улыбается – кинозвезда. Я с ней познакомится раньше хотел. Но не решался. А тут случай такой.
Он: Я Вас знаю.
Она: Да?
Он: Вы Серафима Джангаева…
Она: Да.
Он: Вы джаз поёте, с квинтетом университетским, зд;рово…
Она: Не только. Не только джаз. У меня репертуар разнообразный. Я
стану оперной певицей.
Он: Вам в консерваторию надо было поступать, не в университет, на певческий…
Она: На вокальный. Не певческий. Называется вокальный факультет.
Я поступлю.
Непременно. А Вы? Вы тоже университетский?
Он: Так точно. Студент Вольф Хлынов. Физико-математический.
Третий курс.
Она: Ого. Будто отрапортовали.
Он: Я в Ленинграде, на военного инженера учился, 4 года.
Она: Не понравилось?
Он: Нет. То есть, да. Понравилось. Я заболел. Туберкулёз.
Она: У папы тоже туберкулёз. Залечили. А вам? Залечили?
Он: Да. Но, к строевой негодным признали. Комиссовали.
Она: Это хорошо. Ну, то есть, что вылечили - хорошо.
Старик: Сказала и вроде б попрощаться хочет. А я решил уже, что нельзя сейчас прощаться. Никак нельзя.
Он: Приходите к нам. Послезавтра. В 17 ноль - ноль. Во Вторую физическую.
Она: Не знаю. Меня физика не очень…
Он: Там наш оркестр собирается.
Она: Вы музыкант?
Он: У нас оркестр. Будем джаз играть. Миллера. Эллингтона.
Цфасмана. Приходите. Придёте?
Она: Во Второй физической играть?
Он: Нет. Там собрание будет.
Старик: Тима пришла. А потом осталась. В оркестре. Солисткой. «Дым» Керна, «Поезд на Чаттанугу» Миллера, "My Melancholy Baby" Бурнетта…
Играли много. И на танцах, и в кинотеатрах перед сеансами, в Университете - на 7 ноября, в Новый год. Потому - репертуар всякий был. Но джаза больше…
А в пятьдесят девятом в Москву ездили. На Фестиваль молодёжи. Всем оркестром.
А потом Тима в консерваторию поступила. На - вокальный. Как и мечтала. Но в опере петь не смогла. Болезнь помешала. Туберкулёз отцовский.
У Тимы астма.
Была.
А потом мы поженились.
А потом Тима Андрюшу родила.
Старик посмотрел перед собой.
Старик: Цирк. Когда открывали, в 67 ом, то внизу вокруг, за витринами стеклянными, зимний сад был. Кругом бел;, мороз, а там свет, тепло и лианы. А над ними – тарелка летающая. Гордились, что у нас только и есть такой цирк. Как летающая тарелка. А в детстве ходили в старый цирк. У Чёрного озера. С папой. Маме цирк не нравился. Потом сгорел цирк. Шапито ставили. В Цэпэкэо и на стадионе центральном. Тима тоже цирк не особо жаловала. Мы с ней вместе, наверное, только на Никулина с Шуйдиным и ходили. Хотя нет. На Кио ещё. А Андрюше цирк нравится. Но его чаще тёща водила.
Старик поглядел налево.
Лево-Булачную переходила пёстрая компания. Какие-то ряженые.
В красных повязках наискось - на шапках, с красными же бантами - на груди. В мешковатых китайских куртках, драповых пальто. В руках у одного был кумачовый стяг на коротком древке. Когда компания поравнялась со стариком, тот разглядел на знамени пятиконечную звезду, серп с молотом и какие-то буквы. У замыкавшей процессию полной женщины, в бежевом пуховике, в руках был портрет импозантного усача в военной форме.
Толпа миновала. Задержалась перед светофором у Право-Булачной. Дождавшись зелёного, чинно пересекла улицу и продолжила движение по Чернышевского.
Старик проводил компанию взглядом.
Старик: Знакомый усач. В детстве, помнится, его называли «Вождь», «Учитель», «Отец», «Друг». А потом – «Тиран». Хотя нет. Тираном не называли. Сказали, что ошибался. У него ещё фамилия такая… фамилию не вспомню. Что-то с железом. Ошибался…Странно вообще-то. Ведь если, к примеру, друг кто тебе. Даже если и ошибается. Всё одно друг. А иначе как? Что за дружба тогда?
Я ещё с Тимой знаком не был. Только вернулся в Казань. Из Ленинграда. Меня как раз комиссовали. В Новый год ещё в госпитале был. А в феврале выписали. Комиссовали, и в марте - домой. Я как прибыл к Витьке сразу. Он на юрфаке тогда, уже на третьем курсе. Вот я к нему и отправился поутру. Или в обед? Мело. И снег лежал. Витька снег чистил. Во дворе. И перед воротами. У дома. У них дом свой. На Первой Горе. Он её только так и называет. Чтобы Ульяновых, я такого не слышал. Мы к нему в комнату поднялись, во втором этаже. Он музыку завёл. Глена Миллера. На костях. Серенада Лунного Света. И графинчик принёс. Стеклянный. С пробкой. Пузатый такой. Спирт на глюкозе. Стопки, две. И селёдку с картошкой. Картошка в мундире. В кастрюльке. Картошка. А Селёдка на тарелочке. В масле постном и лук ещё нарезан колечками. За встречу выпили. Он музыку погромче сделал, и танцевать принялся. И тут тётушка его заглянула и говорит: «Вы бы, молодые люди, веселье-то поумерили». Я не понял, к чему она это сказала. А Витька объяснил. Умер, оказывается. Вот тот, кого на портрете пронесли только что. Вождь. Я не поверил. А потом подумал: «Как же жить теперь?». И Витьке: «Война теперь будет». А Витька: «Жизнь теперь будет». И снова танцевать. У Витьки отца арестовали. Отец Витькин летом вернулся. В тот же год. Пятьдесяттретий. Моего отца тоже арестовывали. В тридцать девятом. Но выпустили скоро. Отца моего, правда, не сразу отпустили. С месяц, наверное, из тюрьмы под конвоем водили на работу, и домой – обедать. Он инженером был на комбинате. А потом освободили. Реабилитировали. Правда, когда в сорокпервом добровольцем хотел, не взяли. Отец в Москву писать собрался. А вечером военком пришёл (они с отцом ещё по Финской друзья) и говорит: «Толя, не высовывайся». Доночи просидели. Военкома Семёном звали. Убили его. В Будапеште. В сорокчетвёртом.
Старик посмотрел наверх. Вверху было серое небо.
Старик: Зима ещё. Хоть и Восьмое марта прошло уже.
Восьмое марта…
Теперь и дарить-то цветы кому?
Разве, что супруге Андрюшиной?
Она розы любит….
А Тиме я мимозы дарил. Рано утром очередь отстою, на Лобачевского, Тима проснётся, а я букет. Она улыбалась. И целовала. В щёку. Она в губы не часто целовала. Шутила: «Иуда Христа в губы целовал». Мы с ней через три года познакомились. После возвращения моего. Тут вот, на мосту этом и познакомились. Тридцать первого марта. Оттепель была и солнышко. Ручьи. Слякоть. Она через ручьи и лужи перепрыгивала и чуть не упала, а я руку подал. Подхватил. Она: «Благодарю». И улыбнулась. По особенному.
Я: «Незачто». А она: «Естьзачто. У меня день рождение сегодня. Вот, представьте, я бы упала в лужу. В день рождения. А Вы не допустили. Вы герой». И улыбается. Я проводить вызвался. Она на Гоголя жила. Разговорились. И не заметил, как у парадного оказался. Её. Говорю: «У нас оркестр. Приходите на репетицию». А она: «Приду». Попрощались.
Старик поглядел в сторону железнодорожного вокзала.
Старик: Тима в тот день, в пятьдесят шестом, вот оттуда и шла. Она меня не знала. А я знал. Слышал, как она пела. В университете. Она на филолога училась. И пела. В самодеятельности. Из Шульженки что-то. И Поезд на Чаттанугу ещё. Я как услышал, Чаттанугачучу, так и решил – будет у нас солисткой. А Витька: «И не надейся. У неё мать прима в опере, а отец – вообще – лауреат».
Старик улыбнулся.
Старик: А Тима согласилась. На репетицию пришла. С нотами. Репертуар свой показать. И согласилась. Она не капризная. В ней бабского нет. Совсем. Красота есть. Женственность. Обаяние. И ум. Всё есть.
Было.
Старик спрятал улыбку.
Старик: Мы с ней говорить могли хоть сколько. О чём только не говорили. О книгах. О фильмах. О спектаклях. Об астрономии. Она в астрономии разбиралась.
Как же того, в форме военной фамилия? С железом что-то? На «с»? Свердлов? Нет. Свердлов у нас математику преподавал. Свердлин? Нет. Это актёр. Склероз. Ну да ладно. Да это и не важно.
Важно, что в тот год, когда мы с Тимой познакомились, про Его ошибки на всю страну объявили.
А Тима мне рассказала, что за три года как, весной, когда умер Он, а я в Казань вернулся, в школе (Тима в десятом училась) их всем классом на колени поставили. Перед портретом Его.
Девчонки (школа женская была) стоят на коленях и плачут. От сердца.
Я подумал сначала пошутить и поделиться, как мы с Витькой тот день отмечали. Демобилизацию мою. Про танцы Витькины. А потом передумал. Лет через двадцать рассказал. Когда женаты уже были. И Андрюше двенадцатый был. А она выслушала, серьёзно так, а после - улыбнулась.
Я гляжу, как она улыбается, а у самого перед глазами, словно трюк какой, кинематографический, одномоментно - комната Витькина, где мы танцуем, и зал актовый в школе, где Тимка с одноклассницами на коленях перед портретом стоят.
Вождя.
Мы с Витькой улыбаемся, а Тимка плачет.
И всё по-настоящему. От сердца. Без обмана…
Я ей в обед рассказал, а вечером она. Рассказала. Рассказала, что отец её уважал Того, чью фамилию не вспомню. И хотел Светланой - назвать. Дочку так звали у этого, как же фамилия-то его?
Но мама Тимина настояла, чтобы назвали - в честь бабушки. Серафимой.
Ещё Тима сказала, что отец её мечтал увидеть – Вождя этого, ну, про которого сказали потом, что ошибался.
В сорокдевятом, отца Тиминого, делегатом избрали на партийный съезд.
В Москву. И - увидел.
«Ну и как?» – спрашиваю. А она: «Папа сказал - ждал красавца черноволосого, высокого, как на портретах. А случился старичок. Он так и сказал старичок. Если бы - не указали – не узнал бы ни за что. И ещё папа сказал, что и запомнил из облика - всего-то - кожу на затылке, в пятнах родимых - сквозь волосы просвечивала. А волосы редкие». Поглядела на меня. Волосы мне взъерошила и промолвила:
Она: Неужели, мы тоже состаримся?
Он: Не состаримся.
Она: Папа говорит, нашему поколению жить, минимум, 150 лет.
Он: Папа твой оптимист.
Она: Так сейчас же искусственное сердце, почки, лёгкие…только заменять успевай…
Старик: Верили же тогда.
И в сердце искусственное, и в счастье для всего человечества…
150 лет, минимум…
Тима чуть больше трети, срока этого осилила,
а я живу…
Андрюша в детстве Деду Морозу письма слал, чтоб палочку волшебную подарил. Я спрашиваю: «Палочка-то зачем тебе, сынок?» А он: «Чтобы ты с мамой всегда жили. И бабуля с дедулей». «А ты, как же?» «И я».
Старик поднял голову.
Старик: Вот и солнце. Как и обещали. К полудню. Да… Что ж это я не вспомню никак фамилию-то…Надо ж… У Андрюши спрошу… Хотя, так ли важно…Мало ли кто властвовал…Одних Людовиков, вон, у французов больше дюжины…Да и у нас, Иванов - штук пять наберётся…
А с Тимой, мы с Тимой стали, как познакомились, день знакомства праздновать - 31 марта. И рождения её день. И знакомства нашего. Я день тот помню. Да, что помню – не забывал. И чувство такое, будто не кончается день этот. Длится и длится. Вернее, не сам длится, а словно я запускаю его, когда пожелаю. Как пластинку на проигрыватели.
На мост этот приду. Встану, где тогда стоял…
Старик улыбнулся.
Старик: Мы с Тимой сюда вместе приходили. Каждый год.
Потом – я один.
Андрюша узнал, что один хожу и вместе стали ходить. Сегодня не смог. А я не в обиде. Позвонил. Извинился. Да если б и не извинился…
Спросил, что потом делать буду…
Он с детства, чтобы ему не рассказывал, спрашивал: «Пап, а, что потом?»
А, что потом?
А потом – синее небо. Весна потомучто. А в небе синем – облако белое. А на нём мы с Тимой. Молодые. Сидим-ножкисвеся. Разговариваем. Как прежде. Провсёобовсём. Поговорим-вниз поглядим. И снова – разговаривать примемся. И уж не состаримся теперь…
Казань, 18 августа 2017
"...А ПОТОМ БЫЛО СИНЕЕ НЕБО" - часть пьесы "КАЗАНЬ. ДИПТИХ", вошедшей в лонг-лист конкурса современной драматургии Pro/движение - 2017 (Казань); впервые опубликована в журнале "КАЗАНЬ" (№1, январь, 2018)
19 мая 2018 в Музее композитора Назиба Жиганова (Казань, Малая Красная, 14-11)
состоялась актёрская читка текста Алексея Егорова"...А ПОТОМ БЫЛО СИНЕЕ НЕБО" в рамках литературно-театрального проекта "КАЗАНЬ.SKAZKI.XXI:2 ВЗГЛЯДА НА 1 ГОРОД"; В читке участвовали: Алексей Егоров, автор текста ("СТАРИК"), Юлия Дудченко, актриса и арт-директор кафе-клуба "Парамартха" ("ТИМА")