18+
"ЗЕЛЕНАЯ ГУСЕНИЦА В ЗЕЛЕНОЙ ТРАВЕ"
(Повесть, продолжение)
Часть 1. И ТИКАЛИ ХОДИКИ...
И слепило солнце глаза, и ледяной холод пробирал до костей, и было безлюдно.
Можно было встать и уйти. Да не за чем. И некуда.
И тикали ходики.
И уходила жизнь.
А она все сидела и сидела. Без движения. Без мысли.
Если бы хоть кто-то сказал ей об этом, она бы не поняла, о чем речь.
Просто не услышала бы.
Часть 2.СВАДЬБА
Он уже понял, что зря поспешил, что перепутал на перекрестке у путного камня дороги, пошел не по той. И поначалу не заметил.
Но изменить что-либо он был не в силах.
Это было уже не в его власти.
Он подошел к дому Элеоноры. Охрана сдержанно-вежливо впустила его. Он даже не удивился, что его, видимо, знали, хотя внутри этого дома он никогда не бывал.
Была суббота. Здесь вовсю кишело веселье.
Как он понял, собрались все немногочисленные, но очень выверенные друзья Норы.
Ему шумно обрадовались, бросились помогать раздеваться, хоть и помогать-то было вовсе не в чем, но помогали-мешали, предлагали наперебой "штрафную".
Подумал: они и не подозревают, что я не на их пиршество.
И тут же забыл об этом.
Играл, взламывая ушные перепонки, какой-то музончик, зарубежного, разумеется, происхождения…
И тут он почувствовал внезапное удушье, надвинувшегося на него вплотную тяжелым горячим смрадом от разгоряченного напитками, сытным ужином, и, Бог знает, чем там еще, ее тела.
– Как я рада, Климов, – горячо выдохнула ему в лицо Элеонора. – Ты даже представить себе не можешь!
А волна тяжелого, чуть не до рвотного рефлекса, удушья все захватывала его, словно проваливался он в чрево некоего гигантского существа.
И оно начинало его переваривать…
Элеонора обхватила его полными горячими руками, и какая-то из побрякушек, которые унизывали их, больно впилась ему в шею.
Он обеими руками оторвал ее от себя, вырвался, отстранился и, глядя жестко, без тени улыбки в небесно-васильковые безгрешные глаза, холодно произнес:
– Ты способна сейчас поехать со мной в загс?
– Завсегда! – весело ответила Элеонора и крикнула куда-то в глубину квартиры:
– Ребята! Мы едем в загс!
И, обернув к нему разгоряченное, почти пунцовое лицо, заговорщески подмигнула:
– Минуту дашь?
Он молчал, подсознательно пытаясь вклиниться в этот – не свой – ритм чужого бытования ужимок, намеков, кокетства, безудержного полудикого веселяжа.
– У меня и платье готово для этого случая. Сейчас переоденусь. Минута, Климов. Одна минута. Засекай.
И исчезла.
Остальное было, как в тумане.
Шум, крики, "Шампанское", размашистое биение хрустальных бокалов об пол, испуганная сотрудница загса:
– ...объявляю вас…
– Да ладно тебе, – оборвала Элеонора. – Покажи, где расписаться!
И кто-то кричал:
– Горько!
А кто-то истошно стонал:
– Мендельсон! Мендельсона в зал! Мендель! Сон!
И, как эхо, стонало в его мозгу это чье-то: "…сон, сон, сон…"
Он не любил пить. Не любил тумана в голове. Он любил во всем ясность и четкость. И, находясь на этом пиршестве веселых людей, холодно подумал:
– Я умер. Я наблюдаю свои похороны со стороны…
И тут же оборвал себя:
– Глупость. Глупость, повторенная дважды, может стать привычкой. А мне это не надо.
---ТЬМУТАРАКАНЬ---
Телефон трезвонил и трезвонил и, видимо, давно. Резко, настойчиво, словно скребли железными щетками по стеклу.
Ляля поднялась, прошла в гостиную, взяла трубку.
– Ляля! – кричал в трубке незнакомый отчаянный молодой мужской голос. – Ляля, это ты? Лётчики сказали, что ты приехала домой! Ляля, ты меня слышишь? Ребята прилетали к нам на прииски и сказали, что ты прилетела! Ляля, ты меня слышишь?
– Да, – сказала Ляля и удивилась своему неузнаваемо изменившемуся голосу.
Неживому, незвучащему.
Вместо голоса из горла вырывалось что-то, похожее на стук деревянных скоморошьих ложек.
– Ляля! Здесь только радиосвязь, я тебя плохо слышу, но я уверен, что это ты! Я получил после ординатуры распределение на прииски. Ближе к вам ничего не было. Мы теперь все здесь. Я привез и маму, и брата – нельзя же было оставлять их одних, ты знаешь. Ляля! Ты слышишь меня? Это я, Андрей. Связь никудышная! Ты меня слышишь, Ляля?
– Да, – глухо брякнули деревянные ложки, и Ляля положила трубку на рычаг черного телефона.
И ушла к себе.
Мимоходом скользнула по любимому маминому канапе красного дерева с гнутыми ножками, который выточил отчим золотыми своими руками по маминым эскизам, – диванчик для двоих – изящный, с подлокотниками, опирающимися на точеные завитки, которые она так любила рисовать в своих альбомах, пока кто-то, почти невидимый, с высоты невидимых небес не сказал ей:
– Запоминай все, Ляля! Тебе придется писать обо всем этом.
И она засмеялась навстречу добрым глазам, непостижимо как смотрящим на нее из глубины неба – сквозь крышу, крытую тесом и метровые сугробы на ней, потому что смешным и лишним показалось ей это слово: "Придется".
Больше всего в жизни она любила писать, пытаясь постичь, как казалось ей, невозможное – искусство зафиксировать, удержать, перевести в вечность то временное, секундное что зацепило чем-то ее внимание, восуществить и запечатлеть бесценные картины еще живого, струящегося, образы, возникающие, вьющиеся в ее мозгу иногда доли секунд… Но, не запечатленные на бумаге, они уходили, исчезали, канули куда-то в неведомое, все пргоглатывающее навсегда…
"Придется"!
Да радостнее и важнее этого она ничего себе не представляла. Она носила в себе эту радость предназначения с самого рождения на этой земле, и думала, что все живут с этим же чувством смысла, что иначе не бывает.
Быть может, только дети поначалу и знают истину? А потом забывают ее?
Но с той самой поры она все реже и реже рисовала, все больше писала, пытаясь передать скольжение снежинки по оконному стеклу, цветение всегда разных рассветов в заснеженной впадине горы напротив ее окна, когда внизу еще все сине от почти ночных сумерек, а гора уже видит первые лучи солнца и улыбается ей своим гигантским лавиносбором, никому, впрочем, не опасным, потому, что за сотни километров от нее не было в зимней тайге ни человека…
Над маминым канапе висел небольшой цветной оффорт в тонкой темной рамке, конечно же, с видом Ленинграда.
Культ этого города жил в их доме, куда бы не забрасывала самих их судьба.
Ляля не знала, почему.
Чего-то главного ей не говорили, но она знала названия улиц и проспектов этого далекого неведомого города, она знала, что должно бы быть в Эрмитаже, а что – в Русском музее.
Мама, как бы невзначай, называла ей фамилии и адреса людей, дорогих сердцу ее родителей и родителей их самих.
Память эта передавалась то в коротеньких рассказах, то в шутках, то в огромных цветных репродукциях, то в как бы нечаянно раскрытых альбомах по искусству, в которых обязательно был Ленинград.
Ляля знала, что какие-то ее предки родом оттуда, но не понимала, зачем ей что-то знать о них, давно ушедших в землю…
У них в доме всегда была огромная библиотека, Ляля даже не задумывалась над тем, как она попала в ту самую Тьмутаракань, о которой говорила ей в Иркутске Анастасия Николаевна, стоя в залитой лунным светом гостиной с зачехленной мебелью.
Но библиотека была всегда, сколько Ляля себя помнит, и кто-то все время пополнял ее, быть может, потому что все знали, что для ее мамы лучший подарок – книга.
Но позже, разглядывая редкостные альбомы античного искусства, Ляля начинала понимать, что все было не так просто. Слишком выверенно точен был подбор книг.
Они не могли быть разовыми случайными подарениями.
Учительнице, не скрывавшей ни от кого своей привычки к перчаткам и шляпкам, а главное, свое умение их носить, кто-то передавал порой, незаметно для Ляли целые блоки книг, особо ценных здесь, в центре гигантской тайги, где не было ни городов, ни музеев, ни больших театров. Но библиотеки были.
Но иногда откуда-то, из далекого неведомого центра, приходили указания уничтожить целые перечни книг.
Возможно, думала много позже Ляля, именно тогда лучшее из того, что должно было быть сожжено, тайно перекочевывало в их домашнюю библиотеку под крыло мамы и хранившего их обоих отчима, к которому вопросов ни у кого не было, потому что у него был допуск к самому тайному – связи всех уровней.
Люди знали это. И знали, что тот не выдаст.
Но спустя много лет, когда Ляля была уже за сотни тысяч километров от этих мест, выдали его.
Он чудом остался жив, маме удалось вырвать его невероятными усилиями и увезти подальше от тихой безликой Усть-Маи, что чернела деревянными крышами вдоль великого Алдана между устьем высокогорного Аллаха, ниспадающего с высот золотоносных гор Джугджура с севера и тихой лесной Маей с юга, размывавшей в своих потаенных от людей кущах такие многоэтажные захоронения, что ясно, было – не век и не десять жили здесь люди, хоронившие своих умерших, по русским обычаям, в деревянных надежных гробах-хороминах…
Полтора года выхаживала мама полупарализованного отчима в чужих краях среди чужих людей, которые за одну эту стойкость особо почитали новую учительницу, считали ее почти святой.
Да, отчима с его детками – он был вдовцом – ей удалось вырвать и увезти.
Как? Ляля ничего не знала – об этом никогда не говорилось в доме. Однажды только она попыталась спросить, но мама отмахнулась – не знаю, дескать, говорят, что в командировке в Якутске с кем-то напился, его избили, не знаю…
И отвела глаза.
Ляля знала, что больше ей ничего не скажут.
Всё было странным в этой истории.
И дерущийся с кем-то синеглазый добродушный веселый гигант – ее отчим-москвич, и поспешность, с которой брошено было все – дом, любимая школа, оборвавшийся чем-то страшным привычный быт, срочный переезд в неведомые Ляле места у Поющей Горы.
Но одно узнала Ляля точно, что всю их библиотеку, оставшуюся в Усть-Мае, кто-то тщательно сжег под присмотром охраны с известными своей свирепостью тюремными овчарками, – так, чтобы ни одна книга не уцелела.
Жгли, не стыдясь, свалив все книги в добротный сарай и облив бензином…
Но все это было еще далеко впереди…
И пока все было на месте – и библиотека, и витое канапе с маленьким офортом над ним, где был изображен вид на Петропавловскую крепость…
Библиотека занимала стены от пола до потолка, и ей долго не разрешалось брать книги с верхних полок, но как только она научилась карабкаться до самого верха, их-то она и читала, не отрываясь, каждую свободную минутку.
– Кто-то звонил? – спросила, войдя в Лялину комнату, мама.
(Продолжение сл.)
Ольга Ю. ЛАНСКАЯ,
Саха(Якутия) - Санкт-Петербург