Вот моя деревня. Вот здесь была. Теперь её нет. Вот мой дом родной. Вот тут стоял. Теперь ничего кроме мусора не осталось. Остались ворота – одни на всю деревню. Ворота в ничего…
Вот как бы я выхожу из дома, которого уже нет, и иду за водой к колодцу, который давно провалился. Но он как бы ещё цел. И я как бы ещё маленький, но ощущаю себя совсем взрослым. И одел дедовы валенки с подшитыми пятками, и снег скрипит, а я в дядином бушлате нараспашку, и иду мимо амбарушки и мимо погреба, а соседский Жорик рвётся с цепи и лает до хрипоты, кидается то на забор, то на сарай, то на свою конуру, а я его не боюсь и по-тихоньку дразню, так, чтобы Клава-баба не увидала в окно. А теперь она уж и не видит никого и узнаёт только по голосу, и Жорика давно нет, а он всё лает, лает… И я отдираю льдышки от верёвки и бросаю ведро вниз, и зачерпываю полное, и тащу верёвку, прижимая к срубу коленом, как дед, и знаю, что я ещё маленький, и мне велели таскать по пол-ведра, потому что тяжело и скользко, и не успеешь оглянуться – нырнёшь в колодец, и пикнуть не успеешь. Но я уже почти взрослый и сильный и … Мама-а!
Верёвка отцепилась от ведра и осталась в руках, а ведро утонуло сразу. Идти к бабушке, пустить слезу: « Ну Ба, ну я не специально…»? Она конечно простит, но опять скажет, что у меня не руки, а «крюки». И она умерла уже год назад, а всё топит печку и варит кислые щи, и уже беспокоится, где это я с пол-ведёрком воды пропал. Нет, к бабушке без ведра стыдно. Вот же он, багор, на стене, которая уже заросла мхом, и наверное её уже нет. Я снимаю багор и тычу им в колодец, и нащупываю ведро, и оно медленно перекатывается там, в глубине. А я боюсь поскользнуться и нырнуть следом за ведром, и от ощущения важности и ответственности момента начинаю расти, как в сказке.
Багор становится совсем не тяжёлым, гвоздь наконец-то цепляет ручку ведра, и я, шмыгая носом и поплёвывая в сторонку, вытаскиваю полное ведро и ставлю его на сруб. В воде полно песка – это с самого дна. Надо вылить эту воду и почерпнуть другую. Я приделываю верёвку к ведру и, совсем как взрослый, плескаю мутную воду через загородку. Совсем как взрослый. Как взрослый… А может быть в тот момент я и был по-настоящему взрослый?! Ведь рядом с тем великаном, в которого превратился мальчишка в дедовых валенках, там, у колодца, любой взрослый становится просто карликом. Вот этот жалкий маленький карлик – «я», стоит, утопая в снегу, и смотрит на пыхтящего мальчишку с ведром, который подходит всё ближе и ближе, и так же стремительно удаляется, становится всё меньше и меньше – где ты, сказочный великан? – НЕТ НИКОГО.
Тогда я толкаю скрипящую калитку и выхожу прочь за ворота, где больше ничего нет. Ни бабушки с дедушкой, ни колодца, ни мальчишки с ведром, и забываю всё, потому что бабушка открывает форточку и кричит: « Димка-а! Обедать иди, хватит собак гонять!» И я захлопываю калитку в воротах за ним, и подглядываю в дырочку, как он уходит большими, чужими шагами в туда, где ничего этого больше нет, ни нас с бабушкой, ни сарая, ни дома…
А сам взбегаю по крыльцу на галдарейку, обметаю веником снег с дедовых валенок и, плеская воду из ведра, врываюсь в дом, потому что боюсь темноты в сенях, я всегда её боюсь, мне кажется что там, около чуланов, прямо под лестницей на чердак, кто-то сидит и смотрит…
В доме пахнет щами и немножко телогрейкой. Я прижимаю руки к горячей печке, и щекам становится жарко. А он, пока бабушка наливает мне щей и говорит: « Как вот это всё съешь, будет ясная погода! Только в тарелке ничего не оставляй, а то невеста будет некрасивая», - он идёт туда, где ничего нет, и слёзы катятся по его лицу. И вдруг навстречу ему выбегает моя маленькая дочка. Она смотрит на него своими прекрасными, чистыми, почти бабушкиными глазами и говорит: «Папа!» И в этот момент ворота сами, без скрипа, отворяются, и он превращается в меня.
Вот и всё.
1990