Давай поженимся. Гл 10. последняя

   
      50 лет - много или мало, чтобы поломать веками  установившиеся, веками утвердившиеся и закрепленные религиями     ценностные ориентиры людей, когда во главу всего станет не телец, не деньги, не исконное вековое стремление каждого стать богатым, потом еще богаче, еще и еще, пока сил хватит, а идея всех сделать счастливыми и  богатыми настолько, сколько этого требует природа каждого человека отдельно. «От каждого по способности, каждому по потребности», девиз коммунизма. Работа для денег  унижает человека, говорил Маркс, каждый должен заниматься тем, что ему нравится, труд на общество должен сводиться к необходимому минимуму: отдал обществу час-два своего времени и занимайся, чем душе угодно – хочешь, пой, хочешь стихи пиши, а хочешь – клади кирпичную кладку, как это делал Черчиль. Черчилль мог себе это позволить, потому что состояние его быта было таково, какое революционеры мечтали сделать для всего народа. 

       В Швеции, например, сейчас рабочий день составляет 6 часов, и их общественно-политический строй к коммунизму гораздо ближе, чем тот, который был даже в умах советских, китайских, кубинских, да и пожалуй всех вообще коммунистов, а правильнее сказать, все они были далеки от коммунизма, лидеры их коммунизм понимали в своей личностной интерпретации, а народ   не понимал вообще. 

       Отсутствие собственности на средства производства  оставляло видимость социального равноправия, однако отсутствие возможности зарабатывать своим трудом больше, чем  это предписывалось штатным расписанием, делали систему все более непривлекательной, а «загнивающий» капитализм притягивал все больше. Случилось то, что должно было случиться, - капитализм победоносно и бескровно вошел в страны развитого и не очень развитого социализма и быстро стал развиваться, проходя через все свои  ранние непривлекательные и  часто отвратительные  стадии, давно забытые в странах  не устающих идти путем капитализма.

      Однако вряд ли неудачный , а часто преступный опыт пытающихся идти путем социализма стран  должен заклеймить сам принцип «От каждого по труду, каждому по потребности», и не такой уж он иррациональный этот принцип. Отказ швейцарцев от дополнительных благ и отсутствие у них и   других европейских странах сверх богатых граждан, тем более олигархов, только подтверждает природу стремления людей именно к такому распределению благ и такому труду.  Идя путем классического капитализма, страны Европы  все более и более внедряют  у себя  марксовы принципы устройства общества.

     Один только раз отступил Ленин от   теории и, даже несмотря на предупреждение Энгельса о невозможности революции конкретно в России, он пошел на революцию, не смог устоять от соблазна захватить власть и изменить ход истории; силой оружия и оболваненного народа  он нарушил ее естественный ход, за что жестоко поплатился весь российский народ и народы других стран, втягиваемые в соцавантюру Советами или уже сами по примеру Советов. Нигде соцреволюции не имели успеха, а тем временем естественное развитие капитализма одну страну за другой приводило к  установлению норм соц-ма, что и предсказывал Маркс. И если во время, описанное здесь в Америке еще линчевали, в Европе рылись в мусорниках, то сегодня, спустя 50 лет, в Америке Президентом  работает негр, в Европе , многих ее странах, закрепляются принципы социализма, но только не отмена частной собственности и диктатура пролетариата – эти два условия социализма оказались смертельными для его же самого.

     Углубляться в эту тему соблазнительно, тем более в текущее время, когда смена формации особенно в моей стране сильно затянулась и пошла путем уничтожения экономики, угнетением и обнищанием масс в нарастающей степени. Но при всем притом никто даже не заикается о возврате в совдепию, возврате к системе советского социализма.

     Пусть будет мне хуже во сто раз, чем при коммунистах, но пусть я сам буду решать за себя, и пусть у меня будет столько всего, сколько я сам смогу взять. Это желание полностью перекрывало любые попытки вернуться к старым советским временам, а как грибы в дождь, возникшие олигархи полностью заблокировали такой возврат. Олигархи – все бывшие коммунистические вожаки и примкнувшие к ним или точнее привлеченные ими бандиты со знанием дела  включились в захват бывшей только что всенародной собственности. Казалось, что целью революции как раз и был вот этот захват собственности, но уже не чей-то, а всенародной, т.е. ничей.

     Сейчас, когда пишутся эти строки, когда уже более четверти века как система эта  разрушена, а империя, где она внедрялась, распалась, можно  вполне легально озадачиться   вопросом хороша ли она была и была ли она нужна, тогда как во время здесь описанное, такого вопроса быть не могло, потому что каждому в этой стране   был ясен ответ на этот вопрос, он был впитан каждым гражданином с колыбели – нет системы лучше социалистической, нет страны лучше Советского Союза.  А если в отдельно  взятой голове такой вопрос возникал, то  он исчезал вместе с головой.

     Советские люди! Это абсолютно отличная от всех людей на Земле общность людей, возникшая на огромной территории и замкнутая в ней, это люди, которые вдыхали то, что выдыхали. Как они могут знать – лучшие они или нет и какие вообще? Как, если ничего другого, кроме себя самих, они не видели и не слышали – все  невидимое  капиталистическое клеймилось по радио и потом по телевизору круглые сутки, а вдалбливалось изощреннейшими способами глубокое убеждение в том, что они самые счастливые, потому что живут в самой справедливой стране в мире. Вдалбливание вполне удавалось,  а как могло быть иначе?!
 
     Независимо ни от чего и несмотря ни на что, несмотря на гулаги и диссидентов, несмотря на пустые прилавки и невозможность купить обыкновенные, но приличные штаны,   Лер был счастлив, Юлдаш тоже. У Лера была любимая, самая лучшая в мире жена, была цель получить еще  одно образование и посвятить жизнь творчеству. И никто не мог ему помешать, никто, и, что самое невероятное (тогда Лер этого не понимал) для осуществления всех его желаний совершенно не нужны были деньги, все абсолютно бесплатно.  А как иначе?! Иначе представить невозможно, иначе просто не бывает, и быть не может.

                ***

     Огромная сумка с вином и водкой была опорожнена в первый же день,   как только исполнилось 50 лет Октябрьской революции.  После застолья Юлдаш сразу же исчез со  своей любимой. Когда пить уже было нечего, Лер ушел спать, зато на следующий день после прогулки   вокруг озера в Чардаринской пустыне, где в полном недоумении от стопроцентной влажности застыли верблюды, Лер начал рисовать с натуры девушек экспедиции. Портреты пеклись словно блины, сходство было абсолютное,  портреты трепетно уносились их хозяйками и прятались в самые глубокие места их чемоданов или сумок.

     Один портрет своей работы Леру довелось видеть через несколько лет в Ленинграде, где он был в гостях у своей тетушки, на портрете была Сима, одна из ближайших его подруг. Кто- то из друзей Симы пытался на портрете улучшить ей нос. Нос у Симы был курносым немного больше, чем следовало бы. В результате   нос не улучшен, а на его месте добавилась грязь, потому что Лер рисовал угольным карандашом, стереть который можно только специальной резинкой, а лучше не трогать.

      Последний портрет Лер рисовал с то ли жены, то ли той, которая была на правах жены начальника экспедиции, сам он был где-то далеко отсюда.  Это была женщина о которых говорят: красивая. Она знала, что красивая,  а близость к начальнику  понимала, как некоторое превосходство над всеми. Рисовать они ушли к ней в вагончик (начальник имел свой вагончик). Лер усадил натуру, сделал свет так, чтобы подчеркнуть ее красоту  и начал рисовать.

     Незаладилось сразу: красота никак не ложилась на бумагу, похожа-то она похожа, с этим проблем не было, но чего-то не хватало, чего – Лер так и не понял. Рисовал долго, часа два, не меньше, но так и не смог добиться результата, который его удовлетворил бы. Когда понял, что ничего не получится, и страшно хотелось спать, он   сдал портрет. По выражению лица дамы, очень поверхностно глянувшей на свой портрет, он понял, что она как будто ожидала чего-то совсем другого.

     «Ну, ты тупой, - поставил диагноз Юлдаш, когда Лер рассказал ему на следующий день о своей творческой неудаче, - нужен был ей тот портрет!» – « А  что же ей было нужно? – не понял Лер». – «Ты. Ты был ей нужен». Лер пожал плечами. Несмотря на свой, прямо скажем, не детский возраст Лер еще не понимал, когда просто так, без всяких любовей,  хочется женщину или женщине мужчину, то ли не дорос до этой стадии, то ли таков он был.

     Домой, в   ставший домом, Икан    они ехали  как и должно было ехать, на перекладных. Денег не было, за километров тридцать денег не было совсем, т.е. ни рубля, а надо было, чтобы доехать   до Икана рубля три, хотя бы. «И как мы без денег попадем домой», - поинтересовался, только что узнавший о  финансовой проблеме Юлдаш, - пешком далековато». – «Как, как! Простым каком»,- ответил Лер и вышел на дорогу навстречу едущему в их сторону грузовику. « До Икана довезешь?» - « Садитесь» - «Но у нас совсем нет денег, ни копейки». – «Садитесь».
 
      В Икане Лер продолжил рисовать портреты передовиков местного узбекско-казахского совхоза,  уже уволенный, но еще не отпущенный,  он должен был что-то делать в ожидании полного освобождения. 

      Телеграмма о приезде отца была неожиданна, особенно потому что уж очень далеко Икан был от Харькова. Цель приезда отца была понятна – спасение сына, отец, сам строитель, хорошо понимал ситуацию, в которой оказался его ребенок. Он прекрасно умел разговаривать как с рабочими, так и со своим начальством: он убедил свое начальство  в Харькове в том, что ему необходимо ехать в Казахстан спасать сына, и был отправлен в командировку в Душанбе – это был ближайший к Икану город, с которым завод ХТЗ, где работал отец, имел какие-то производственные отношения. В Душанбе надо было только отметить командировку, никаких вопросов решать не надо было. И, конечно же, отец сразу из   аэропорта в Ташкенте отправился в Икан.

      Лер не присутствовал при разговоре отца с его начальником, но сразу после этого разговора ему отдали в конторе все документы и он был свободен. Угроза судимости за растрату социалистической собственности, висевшая дамокловым мечом, отпала, растворилась, исчезла, как и не было, настолько сразу и вдруг, что  Лер долго не мог в это поверить. Но не так все было просто: недостачу Лера, эти два вагона леса и вагон цемента приняли на себя начальники участков с таким договором с начальником управления, что постепенно спишут все на производство. Такие удивительные люди окружали Лера, а не только мадатьяны и снабженцы- улугбеки.

      Простившись с Юлдашем, его бывшей женой  и всеми бывшими сослуживцами, Лер с отцом отправились в Чимкент, чтобы потом в  Душанбе отметить командировку. В Чимкенте надо было ночевать.  Юля увидев чемодан, который нес Лер, хотя он и утверждал, что это чемодан отца, и что он только провожает, поняла сразу – больше Лера она не увидит. Лер сказать, что он уезжает навсегда, не смог, то ли из-за трусости, то ли из-за кома в горле,  а скорее  из боязни  увидеть лицо Лили при этом  сообщении. Он никогда больше не увидит Лилю, эту  замечательную девушку, тихо влюбленную в него, пытавшуюся убедить себя в просто дружбе. В нем навсегда зависнет сознание вины перед ней, вины навсегда.

     В Душанбе переночевали у харьковских друзей Лера, оттуда в Ташкент, где всю ночь гуляли по городу в ожидании своего рейса на Москву, гуляли, потому что в аэровокзале не то что сесть где-нибудь, но даже опереться о стену или хотя бы перила лестницы было негде – всюду люди, все облеплено людьми, кроме, разве что, потолка.

      В Москве у отца были брат и сестра. Почему-то отец решил зайти к брату Владимиру, у него был сын Евгений, двоюродный брат Лера. Лер ни разу его не видел, это был единственный родственник по линии родителей, которого Лер никогда не видел.   Семейство дяди Володи заметно сторонилось родственников по его и, естественно, моего отца линии.  Вернее, не семейство – всего  семейства - то – дядя, тетя да брат. Сторонилась или даже оберегала свою семью от родственников мужа   тетя Ася,  жена дяди Володи, коренная москвичка, она слегка картавила и  брезговала провинциальными родственниками. 

      С Женькой,   он был старше на год, Лер общался не более получаса, тот спешил по делам. Встреча эта была первая и последняя, а Евгению она не запомнилась настолько, что он считал, что никакой встречи с братом из Харькова у него никогда не было. Женька был мажор, так сейчас называют детей с особыми условиями жизни, которые исходят от родителей, занимающих особое положение. Отец Женьки был героем строительства ХТЗ, здесь он заработал орден Ленина, высшую награду в то время, потом был кремлевским курсантом, потом закончил академию какую-то, как ценный работник имел бронь во время войны, сейчас работал в Госплане СССР, руководил отделом, который в том числе занимался оформлением и выдачей предприятиям «Знака качества».

      Женька тоже не дурак был, с отличием закончил универ, потом аспирантуру, кандидат, доктор, академик, ведущий специалист университента…. Но все это будет потом, а сейчас он закончил универ и режесерский во ВГИКе, такое возможно было только в Москве, не обошлось и без поддержки папы – в Союзе не было принято обучать одновременно в нескольких вузах.

     Забегая немного вперед скажу, что в провинциальном Харькове, входящем, тем не менее, в пятерку миллионников Союза,  Леру так и не удастся поступить на архитектурный, заслонил ему перспективу своей ничтожной грудью декан факультета: « Вы не отработали два года по месту назначения, - сказал он, - вот вернитесь, отработайте все два года, тогда милости просим».Закрыть Леру путь в архитектуру декан не смог, но  гадость сделал, отчего, как человек паршивый, получил несомненное удовольствие.

      Посидели за столом: отец, дядя Володя, тетя Ася и Лер. Что Леру запомнилось, так это  хамса, до этого застолья хамсу на столе для гостей он никогда не видел – столица! Хамсу Лер ел по всем правилам хорошего тона – с ножом и вилкой: столица, как-никак, и тетя тоже непростая, а коренная, - знай наших.

      Много позже Лер поймет, что тетя не любила родственников отца, потому что боялась   приезда племянников мужа на учебу в Москву с расквартированием в ее семье.   Что камсу едят с ножом и  вилкой она видела впервые,  и ей это было все равно, она вообще ничего не видела – в таком была напряжении от нашего визита.

      Самолет хотя и нескоро, но надо еще добраться до аэропорта, и мы стали собираться. Дядя Володя пытался пойти проводить нас, но тетя Ася напомнила ему о каком-то очень важном деле, которое он непременно и тотчас должен сделать.   Провожать нас дядя не пошел, а остался дома делать то самое дело, которое важное.

      У Лера была проблема, которую надо было решить по дороге к метро: надо было купить предмет, который в Харькове был в дефиците, многие специально за ним ездили в Москву. Лер стеснялся  этой покупки, но надо было очень. Он говорил отцу, что заскочит в аптеку купить таблетки от головной боли, что отцу идти туда не надо, он быстро. В аптеке Лер выбил чек на 2 рубля, что соответствовало 50 пачкам презервативов, по паре в пачке. Заливаясь краской, Лер подал чек продавщице, молоденькой девочке: « На два рубля, - пауза, он не может произнести это слово - этих…». Девушка не дожидаясь расшифровки, каких таких «этих», быстро достает сверток и вручает Леру.  Гора с плеч, Лер выскакивает на улицу, где уже заждался отец, теперь он может лететь к жене.

      В Харьков, конечно же, лучше поездом – там до дома Леру идти минут двадцать, но поезд в Харькове будет только завтра утром, а надо сегодня. Сегодня 3 декабря у его жены день рождения.

      Анка открыла дверь и встретила его так, будто он выходил за хлебом. В комнате – зале, где ночевал Ваня, когда ночевал здесь, было много гостей, празднование рождения Анки было в разгаре. 

      Лер взглянул на всю эту компанию, состоящую из школьных и институтских  однокашников Анки, и вдруг почувствовал себя выше их всех. Что они видели! Что они знают о  жизни, о недостачах, о верблюдах,  да и вообще, что знают оне, эти городские мальчики и девочки, никогда не видевшие степи Казахстана... Лера понесло.

      И, если за все время в Казахстане он ни единого разу не напился так, чтобы утром ничего не помнить, то сейчас он именно так и напился, какая-то слабость нежданно поселилась в его  членах, он много говорил, много хвастался, много пил и упал замертво. Утром он ничего не помнил, ничего, кроме, разве что, того парня,  студенческий билет которого ему выслала Анка, чтобы билеты на самолет стоили ему в вполцены. Больше он не помнил никого, и себя не помнил. И это  хорошо, потому что выглядел он совсем хреновато, особенно, если учесть, что приехал к жене… какая жена!! В его состоянии.

      Потекла семейная жизнь, жизнь о которой ни слухом, ни духом, о которой ни Лер ни Анка понятия не имели.  Лер поселился к Анке, это как-то само собой понималось и ни разу даже не обсуждалось и ни малейшим образом не оспаривалось никем.  Лер не задумывался, почему так, почему не у него, на окраине города, где много воздуха и зелени, а в саду фруктов. У него там своя комната, книжный шкаф с книгами, кресло – кровать, стол и зеленый пол с зеленой переходящей в оранжевое напольной вазой. И, кроме всего,  у него   выйти в сад, все равно, что  в соседнюю комнату, там нет замкнутого пространства –   – открыл дверь  из дома и  дыши, любуйся небом, хочешь, - звездами, хочешь,- цветами.

     В своей новой обители на втором этаже престижного харьковского дома, на одной из главных его улиц Лер не мог примириться с замкнутостью в стенах трехкомнатной  квартиры, он то и дело выскакивал на лестничную площадку – покрутится там, покрутится – и назад в стены, на улицу во двор выскочит – а там все никакое: ни цветов, ни яблок, грязь, пыль, и все ничье.  Однажды выскочил –   горел сарай. Приехала пожарка,   все шланги рваные – залили водой зевак, да и то только когда смогли  подключиться к водопроводу. Сарай сгорел, с ним сгорела чья-то машина  «Москвич 401». Тоска овладевала Лером, хотелось выть.

     Надо работу искать. Чего-чего, а работы хватало, тем более молодым специалистам. Забрел на завод «Серп и молот», в отделе кадров его принимал начальник кадров Герой Советского Союза, договорились, что завтра Лер приносит все документы и начинает работать по обустройству завода. Завод этот ковал не только двигатели для комбайнов, но и партийные кадры для Центрального комитета компартии Украины, каждый директор этого завода со временем перекочевывал в кресло Секретаря ЦК, как – никак завод был под главной символикой страны – серп и молот. И, то ли по иронии судьбы, то ли по какой другой иронии, завод этот стал единственным стертым с лица земли, когда власть коммунистов кончилась, и началось время полностью противоположное предыдущему.

     По пути с завода домой встретил Лер товарища однокашника и уже на следующий день отнес документы к нему в проектный  институт.  Институт оказался секретным, проектировал для авиационной промышленности. Документы  проверяли больше месяца – и не удивительно - ведь его дед был арестован и приговорен к расстрелу, потом расстрел заменили на  10 лет лагерей, ему бы добавили еще десятку, как   тогда было принято, но умер дед, умер в лагерях от голода, как кто-то из знакомых моей бабушки, бывших с ним в лагере, сказал ей.

     Лера приняли на работу в закрытый институт, видно, дед был уже реабилитирован, ни Лер, ни мама этого не знали, никаких официальных извещений о судьбе деда ни его жена, Лера бабушка, ни его дочь, мама Лера, не получали никогда.  В этой стране   человек   всегда не стоил ничего.

     Семейная жизнь стала размеренной и скучной: Лер работал в проектном институте, Анка готовилась к защите диплома.    В качестве дипломной работы надо было вычертить вдоль и поперек двигатель самолета ТУ-104 в масштабе 1:1. Чертил, конечно, Лер. Более  бестолковую работу придумать было невозможно: чертеж был фактически копией с чертежа, выданного в институте, копия делалась через «дралоскоп» - это такой прибор, когда  на толстое стекло, опирающееся на спинки двух стульев,  накладывается чертеж оригинал, а на него чистый лист ватмана и все это  просвечивается снизу мощной  лампой, остается только навести на чистый лист то, что просвечивается снизу.  Лер, никогда не имевший дело с механическим черчением, сходил с ума от огромного количества гаек, болтов, шайбочек и всяких прочих железочек, напиханных в двигатель ТУ-104 . Лер привык к бетону и железобетону, но они не летают.

      Какая – то странная эта самая  семейная жизнь.  И почему так получается – когда встречаешься с девушкой, когда,  как говорится, ухаживаешь за ней, то сплошная романтика: цветы, кино, прогулки под луной, долгие стояния в подъезде, добирание домой. Какое странное слово «добирание», это от слова добраться – это, когда не доехать, не дойти, не, тем более,  долететь, даже на метле, а как-то, совершенно не предсказуемо и непонятно переместить свое тело на расстояние в 15 км., да так, чтобы это самое тело еще и выспалось, и не опоздало  утром на работу. И все это, когда никакой транспорт уже не ходит.   Какое замечательное применение к транспорту глагола «ходит», казалось бы, ходят все, кроме транспорта, ан, нет, - транспорт тоже ходит,   только не ночью.

      И эта сумасшедшая романтика враз исчезает, стоит только поставить печать в паспорте и превратить   возлюбленную в   жену.  Вот и выходит, что романтика эта с сопутствующей ей тягой друг к дружке держится на некой силе притяжения, какая бывает только у людей свободных и мечтающих расстаться со своей  свободой.  Однако не так просто расстаться со свободой, когда ты всю свою взрослую, хотя и небольшую, но уже взрослую жизнь был свободен, абсолютно свободен.

     Леру было проще, хотя, казалось бы, должно быть наоборот. Но у него ничего, кроме географии и бытовой обстановки не изменилось – он так же рано вставал, чтобы не опоздать на работу, так же мчался домой только теперь не чтобы уроки делать, а заняться новым хобби, раньше на хобби времени совсем не оставалось.  Друзей, правда, здесь у Лера не было. Здесь, в примах, общение с его друзьями как-то не получалось: и Леру было неудобно приглашать, и друзьям неудобно приходить, к тому же  и Лер и друзья его привыкли к простору сада, где можно долго и много пить, никому не мешая.

     Совсем все иначе у Анки – она полностью «выпала» из собственной квартиры, даже по телефону   не могла говорить так и столько, как раньше, не говоря уже о приеме подруг и друзей: привычный мир ее общений был подорван этой женитьбой. Но Анка не спешила расставаться со свободой, она цеплялась за лохмотья ее остатков из последних сил, тем более, что скоро ребенок точно уже отнимет всю свободу и всякие понятия о ней.  Домой она не спешила, все больше по друзьям, хотя друзья друг за другом выпадали из свободного общения – они  продолжали активно пароваться и тут же замыкались на семье.

                ***

- Ты на чем жарил картошку?- нервно вопрошает Анка Лера,   срезая кожуру с картофелин.
- На сковородке, - отвечает Лер, понимая вопрос именно так. Он стоит на входе в кухню, подпирая плечом дверной косяк и наблюдает, как пришедшая только что (где-то около 10 вечера) Анка делает себе ужин.
- Я знаю, что на сковородке, - вдруг взрывается Анка, швыряя  ножкоторым только что чистила картошку, на металлическую поверхность плиты. Нож,   с тонким, но острым и гибким от бесчисленных заточек лезвием,   отталкивается от плиты и, слегка взвизгнув, летит. - Я спрашиваю, на каком масле? – тихо по инерции заканчивает вопрос побледневшая Анка.

    «Так и убить можно», - подумал  Лер, когда нож просвистел возле его уха. Он видел, как побелела Валя,   колдовавшая  здесь еду для детей.
«Однако тут становится опасно», - итожит Зеньковский, окололачивающийся на кухне: спать рано, а податься некуда – в его комнате спят дети.
                ***
     Утром Лер мчался на работу, потом мчался домой, дома весь вечер  он посвящал чеканке, потом сон, утро и опять на работу. Так проходили неделя за неделей. С Анкой встречались обычно поздно вечером, когда она возвращалась,  откуда Лер не знал.

     Большей частью он общался с родственниками Анки – братом Максимом,  его женой  Валей и тремя пацанами, двое из которых были близнецами. И как только природа  мать определяет, кого каким сделать! вот передо мной  два близнеца, они вместе зачались, вместе появились на свет, а какие разные: Димка бледнолицый с тонкими чертами лица и весь эдакий утонченный и прозрачный, Максимка – широкоскулый,  кровь с молоком, всегда улыбающийся  и  всегда в движении, он сильно походил на отца. Кроме  общих родителей общего в них не было ничего, внешне совсем чужие друг другу мальчишки, но попробуй кто тронь Димку, тут же выступит Максимка.

     Максим вел экономику и закупал продукты, Вале он не доверял и считал, что он устраивает расходы семьи наилучшим образом.  Денег у него с Валей было ни в пример   Леру с   Анкой – как-никак капитан, офицеров в стране уважали и ценили.  Валя тоже уже дослужилась не без помощи свахи (Галочка была главным санитарным врачом южной железной дороги) до вполне приличных денег, так что, если вместе, то доход Зеньковских раза в два с копейками превышал скромный доход начинающих молодых специалистов.
                ***
     Валя готовит еду. Зеньковский маячит в проеме, он в обычной своей домашней форме: трикотажные детские трусы на абсолютно голом рельефном теле. Он  занят Максимкой, Максимка смеется, ему нравится  игра с отцом.  Вдруг Максим-отец срывается с места, пара прыжков сильного тела и он уже возле Вали, он выхватывает у нее нож и отрезает часть масла, положенного Валей на сковородку, чтобы что-то жарить: «Этого хватит», - говорит он и возвращается к Максимке. 
                ***
     Анка беременная!  Это не то чтобы хорошо или не хорошо или как-то еще особенно, нет! Это нормально, так и должно быть,  и все  эту ее беременность все именно так и воспринимали. Анка чувствовала себя прекрасно, она продолжала носиться по городу. Живот Анка носила грациозно:    вертикальная всей своей изысканной фигурой, несет она впереди себя увеличивающийся с каждым днем живот.

      Живот был великолепен, он не расползался в стороны и не торчал колючкой вперед, он был гармоничен  по форме и никто не сомневался в таком же гармоничном его содержании. В те времена, а шел 68 год, не было никаких способов предсказать, кто родится – мальчик или девочка,  да и не все ли равно – ребенок родится, в успехе родов сомневаться не было никаких оснований – фигура Анки, как для родов сделана, здоровье есть, желание иметь ребенка есть – что еще надо!  есть даже больше, чем это необходимо – есть теща Галочка, которая врач и знает все, чтобы исключить малейшую оплошность в  беременном периоде и, как потом понял Лер, послебеременном тоже.

      Отношения молодых, несмотря на то, что скоро они станут родителями, были такими же независимыми, как и прежде. Общих расходов не было, хозяйства как такового не было, Анка хозяйству никакого внимания,  деньги на семью Лер не давал, продукты кто купит, тот и купит, это мелочи. Так  и жили: вроде в браке, но каждый сам по себе. Свобода не отпускала.

                ***
      Работал Лер в проектном институте всесоюзного масштаба «Укрнииавиапром» - филиал московского. Институт проектировал для авиационных заводов Туполева в Харькове  и Ташкенте.    Институт этот, состоящий из небольшой общности людей, тщательно проверенных органами КГБ и охраняемых вахтером, бывшим работником тех же органов,  был весьма  характерным для всего советского общества, мог служить  маленькой его моделью. 
   
      «Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя»,- говорил В. И. Ленин. Ленина в стране чтили, его считали вождем и все, что говорил Ленин, было свято и подлежало только исполнению. Это сейчас, спустя 30-40 лет, о Ленине только плохо:  все, кому  не лень,  и особенно те, кому надо повысить свой рейтинг в глазах толпы, т.е. сообщности  людей не особо отяжеленных знанием вообще, и уж тем более философией и социологией.  Хотя никаких отличий в говорящих о Ленине сейчас и тогда нет - всех их объединяет одно всеобъемлющее невежество в отношении его трудов   и того, что он говорил на самом деле.

     Прекрасно знающий законы развития общества, и уж тем более закон социалистической революции,  со всей достоверностью показывающий невозможность революции в России, Ленин не выдержал соблазна изменить ход развития человечества и пошел на насильственную революцию 17 года в единственной надежде развить эту революцию  с помощью интеллекта партии. Основ для социалистической революции в России не было.  Будучи материалистом, Ленин впадал в полный идеализм, противореча основам своего мышления, но ничего другого по т  ем же объективным причинам придумать нельзя было – идейная революция могла стоять только на тощих и карикатурных ногах идеализма.  Хотя, кто знает, проживи вождь еще лет хотя бы 15… может быть он своим гением и спас бы страну от всех  тех ужасов, куда вверг ее Сталин. Спас же он ее от неминуемой гибели, введя нэп, наверняка, он и дальше вел бы политику гибких компромиссов с   коммунистическими устоями. 

      Несмотря на небольшой опыт взрослой  жизни в   обществе,  Лер нет-нет, да и задумывался о явственном противоречии между тем, что проповедовалось всемогущей и мудрой партией и тем, что он видел на самом деле. Желание понять, отчего так происходит, приведут Лера в университет марксизма-ленинизма факультет социологии, единственный во всем Советском Союзе, единственный, потому что боялись коммунисты социологии, особенно прикладной ее части, потому что именно с помощью методов социологии можно было со всей убедительностью опровергнуть многие догмы партии, а вот этого партия и боялась больше всего, этого ей не надо было. Но университет немного позже, а сейчас Анка беременная и все человечество ждет пополнения  еще одним  человечком.

      Теща, пользуясь своими могучими связями в железнодорожной медицине города, уложила Анку рожать в  один из лучших роддомов, конечно, железнодорожный. Анка особо не затягивала и родила.

      Лер, ничего еще не понимая и не  чувствуя в своем новом статусе, отправился к роддому, чтобы в лучших традициях молодых отцов криками с улицы вызвать ставшую только что мамой жену к окошку. Так было принято во всем Советском Союзе – постоянно под окнами роддомов стояли только что созревшие отцы и горланили имена своих жен. Мамаши, как правило, показывали в окно своих  малышей, папаши делали вид, что увидели и радостные отправлялись обмывать это радостное событие.

      Когда Лер вошел во двор роддома, там никого не было, ни одного папаши или кого еще. Лер осмотрелся и увидел несколько шампиньонов, мало того, что в эту глубоко осеннюю пору (октябрь как-никак), да еще в   колодце городского  дома, грибы оказались свежайшими и совершенно не червивыми. Несколько освоившись, стеснительный Лер, стал кричать имя своей любимой. Акустика усиливала голос и сразу за окнами показались лица рожениц, они выглядывали во двор – не к ним  ли пришли - и разочарованные тут же уходили, но они же и позвали Анку.

      Лер знал свою жену, знал насколько она под прессом маминой мудрости и потому даже не помышлял увидеть в окне свое чадо, зато сама Анка даже окно открыла, и Лер увидел ее сияющую на фоне  старой кирпичной стены. Лер понимал, что к ребенку для его воспитания, близко он подпущен не будет,   во всяком случае первые несколько лет, но вот имя должен  дать он и это не обсуждается. Антон – это имя решил дать сыну Лер, не в честь кого-то, а потому, что имя нравится, а еще потому, что нет сегодня этого имени в обиходе, его Антон долго будет один Антон на весь садик, школу, институт. К его удивлению – ни пол слова против. 
 
      Из роддома сразу в Люботин.   Галочка только и ждала этого момента, когда сможет всецело и полностью забрать к себе дочь и того, кого та родит.  Она ни на шаг не отпускала Анку от себя, особенно, когда приезжал Лер.
 
   - И что это ты все нюхаешь? – возмущается Галочка, когда Лер при помощи носа исследует запахи борща только что ею сваренного и ему налитого.
   -  Ищу  дополнительных ощущений, запахи для меня также важны, как и вкусовые ощущения, - отвечал Лер.

      И Галочка не могла понять, в самом деле так или зять издевается над ней, а этого она никогда никому не спускала, не то что зятю. «Но ест, как – будто, но и ладно»,- думала она про себя, искоса поглядывая на зятя. Зять из уважения к теще даже свеклу съедал в борще,  свеклу он так не любил, что его мама в борщ свеклу не резала, а клала бурячину целиком, потом выбрасывала.

     Отношения Лера с тещей были полюбовно острыми: они любили  друг друга за ум, но разговоры их, на какую бы тему они не велись, всегда были острыми и казались на грани срыва к разрыву навсегда. Спасали от разрыва хладнокровие Лера и опыт, и мудрость Галочки. Так они и общались всегда с интересом, всегда едва не переходя на ругань, но никогда не переходя на нее – Лер, не мог себе это позволить, потому что против него была дама  – это раз, и человек много старше его - это  два, Галочке спускаться на уровень базарной ругани было ниже ее достоинства.

      «Что  делать, если вот с этой палкой, которой раскатывает тесто, пойдет на меня, да с ее помощью попробует аргументировать свои доводы на моей голове?» – на полном серьезе просчитывал  Лер, сидя на маленькой скамеечке на кухне перед раскатывающей тесто Галочкой. – «Надо будет схватить ее за руку, главное успеть  сделать это раньше, чем она нанесет удар», – определял  задачу защиты в случае нападения Галочки  Лер и с повышенной бдительностью продолжал следить за руками тещи. Все это не прерывая с ней диспут   совершенно без разницы на какую тему, они во всех темах были противниками, даже если Лер был того же мнения, что и теща, он все равно принимал противоположную позицию и спор разгорался.

    Лер любил общаться с тещей, с ней было интересно, кроме обширных знаний, она еще обладала ярким   острым умом, проявления которого   были Леру интересны, совершенно независимо от того, что стрелы этого ума летели всегда в него. Вот он и уселся на этом крохотном стульчике возле тещи на кухне, потому что без дела ее поймать было невозможно, здесь, по крайней мере, она стояла на месте, не то, что на грядках.

     В теще Леру многое нравилось, в том числе и ее любовь к Украине, она ставила украинцев беспрекословно выше русских, которых называла кацапами, считала их пьяницами и бездельниками, всегда подчеркивала, что русские голытьба в сравнении с хохлами. «У украинцев, яичница на столе, это когда в доме ничего нет, у русских – яичница – верх достатка»,- говорила Галочка, и уж, конечно, русские щи, или «сцы», как она их называла, сравнивать с борщом   было бы большой честью «сцам».

     Лер был русским.   Его родители, мама из Ленинграда, отец с Кубани, встретились и поженились в эвакуации, в Барнауле. Когда война закончилась, они приехали в Харьков, здесь до войны по комсомольской путевке работал отец  и сюда он уговорил ехать жену и тещу, бабушку Лера.

     Русский, украинец, еврей,  армянин – никакой разницы, кроме носа,  в них Лер не видел,но на всех смотрел, как смотрят великороссы на многочисленные народности своей громадной страны.

     Однако уважительное и даже предпочтительное отношение тещи к своей нации вызывало у него уважение, как вызвало бы уважение к любому человеку, любящему свой народ. Лер тоже хотел бы гордиться своим русским народом, он и гордился, но русские все время мешали.

    Центр Пскова. Огромная лужа. В луже два мужика с огромными арбузами, они дерутся. Конечно, пьяные. Вокруг лужи бегают и горланят две бабы, они не могут разнять мужиков, потому что те в луже, в лужу лезть бабам неохота. Замечательная типичная для русских картинка. Почему-то она всегда вспоминалась, когда заговаривали о величии нации.

    Внутри страны он видел и ощущал свое превосходство над всеми, населявшими страну нациями и народами, а за пределами страны он никогда не был, хотя давно заметил и в себе и во всех русских некое    уничижительное осознание себя перед западом, запад однозначно воспринимался  культурой более высокой. Несмотря на несомненное величие отдельных русских писателей, композиторов, художников, в целом не они составляли образ народа, а для серой невежественной толпы, которую отличали, прежде всего, хамство, лень и пьянство, для толпы этой что Тургенев, что Бальзак – одинаково неведомы и не понятно зачем нужны.

     Кровавым рубцом врезалось в память Леру (кажется у Бунина), что русские за границей не говорили на русском на улице, потому что не хотели чтобы прохожие  поняли, что они русские. Русские стеснялись своей нации.   Не все, конечно, вот Хрущев даже в ООН ботинком по столу лупасил, чтобы показать свою независимую и невежественную русскую сущность. Хрущева Лер не осуждал, по молодости ему даже нравилась эдакое   - знай наших! «На буржуев смотрим свысока»,- громогласил Маяковский, а на самом деле никак не смотрим - далеко они очень буржуи эти, а если бы довелось посмотреть, то уж точно не свысока, а исподнизу унижительно и    с робостью.
                ***
    Стелили Леру в общей комнате,  от комнаты, где спали Галочка с Анкой, она отделялась   комнатой с большим шкафом во всю стену, это была гардеробная.
После ужина Анка с Лером оставались сидеть на уже постеленном диване в надежде, когда все уснут, заняться любовью, потому что никак нигде и никогда больше они  не могли  быть вместе, а тем более, чтобы никто не видел. Но вместо ожидаемого легкого храпа: «Аня, ты скоро. Я жду».

      Не получалось с личной жизнью и после декрета, когда Анка уже перебралась в Харьков. Антона теща никак не отдавала им, да Анка и не хотела, она прекрасно понимала, что за этим стоит – конец всей ее свободе, вот что стояло за этим, помогать ей в Харькове мама не будет,  она навсегда сменила город на деревню и менять это свое решение не собиралась.

      Лер ребенка   видел так редко и так не основательно, что было бы не удивительно, что тот не особо знал, кто Лер ему такой. Леру запомнилось, как однажды приехав в Люботин, когда Антон был еще в коляске (было ему где-то около года), он наклонился к нему, чтобы взять на руки… Ребенок так шарахнулся от него, что теща едва удержала коляску, потом она взяла его на руки и долго успокаивала, окатив Лера при этом   значительным взглядом: «Видишь, до чего ребенка довел!»

     Чтобы быть с ребенком, надо быть с ним, а не наведываться от случая к случаю, к тому же и в Люботине, когда Лер там был, теща делала все, чтобы он с ребенком общался как можно меньше. Анку он по-прежнему видел редко – она после работы часто уезжала в Люботин.
 
     Все атрибуты семьи будто были – брак, печати в паспорте, ребенок, теща, но чего-то не хватало.  Может быть, семья – это когда двое-одно, а не каждый сам по себе, может быть… Много чего может или должно быть, но стало так, как стало, и это самое стало стало почвой для желаний  не связанных с семьей или друг с другом,  стали появляться желания уводящие в сторону поиска новых отношений пусть не таких свободных и независимых.   Все это подспудно зрело в Лере и, не проявляя ни малейшей активности в поисках чего-то нового, он был открыт к этому новому, к тому, чтобы поменять жизнь, настроить которую на свой лад он так и не смог.

    Анка и Лер продолжали плыть каждый в своем челне и чем дольше они плыли, тем все больше расходились челны друг от друга.
 
                ***
     «А мы не ссорились», - ответила Анка на предложение  судьи помириться.   
Они не ссорились, они не питали ни малейших претензий, ни малейшей неприязни друг к другу, в отношениях оставалось все, что и раньше, не было только любви, а, может быть, она, любовь та самая, запала в щели невидимые и глубокие да так, что и высунуться боялась. Желая быть вместе, они расстались. Вместе не получилось.
                ***
     Шло время. У нее муж и дочь, у него жена и дочь. Он отслужил в армии два года, недавно вернулся. Она работает на авиационном заводе, на хорошем счету.Он тоже работает, проектирует для всей Украины.

    Никогда больше они не виделись.

     На этом,пожалуй,закончу историю, которая  продолжается у каждого, но  у каждого своя.

Вал. Рад.
21.02.2018.