Мемуары, шмимуары… Э, дорогой, что я вам Челлини какой-нибудь, чтобы смаковать, как кто-то сломал нос Микеланджело…? Ну, нос, положим, я тоже ломал… себе, болезному. Жили мы тогда в Красноярске на улице Базарной, у каланчи пожарной. Буквально у каланчи. Клуб судоремонтного завода ютился в бывшей пожарке и каланчу при ней никто не разбирал. Рядом была колонка с водой и вся улица с карамыслами, перезваниваясь вёдрами, два раза в день отмечалась в этом пункте. Доставка воды входила в мои обязанности лет, этак, с десяти, одиннадцати… Дрова для печей, конечно, тоже святое дело. Уже лет шестнадцати в последний раз, перед тем как нам подключили батареи отопления, я колол дрова и через чур длинное полено решил ополовинить. Положил одним концом на камень и… вдарил колуном поперёк. Тут то оно и врезало в мой, уже начавший горбатиться, нос.
Этот затонский сарай был дровяным складом и моей первой мастерской… и моим первым театром. Сколько себя помню, ваял кукол из чего не попадя. Лепил головки из размятого хлебного мякиша, из пластилина, обклеивая его бумагой… Шил кукольную одежду через край иголкой, разрезая мамины кофточки. Первый спектакль «Сказку о попе и его работнике Балде» сыграл с дворовыми ребятами, соорудив в сарае зеркало сцены - грядку… Там же и скульптуры рубил, строгал из не расколотых чурбаков. Позже из плавняка, притащенного волоком с берега Енисея. Туда же отец привёл первый в моей жизни выставком и в первый раз у меня взяли две скульптуры на краевую выставку «50 лет советской власти». Одна из них «Старики, таёжная сказка» сейчас в художественном музее.
Учился я тогда на втором курсе художественного училища. И вот сижу в кинотеатре «Совкино». Перед сеансом крутят документальный фильм «Восточная Сибирь». Показывают сюжет про краевую выставку. Оператор мельком проводит камерой по экспозиции…и диктор: «Какие удивительные работы представил Фирер» Тут же среди зрителей находят моего однокурсника Витю Прилепского. И Витя волнуясь рассказывает, как он помогал тащить с Енисея чурбак из которого сваяна скульптура… Оператор увлечённо манипулирует камерой вокруг пня… и ничего больше ни о ком…сюжет завершён. На следующем выставкоме показываю скульптуру. Все скульптора против. Все живописцы и графики «за». Скульпторов меньше. Привожу на открытие своего товарища Серёгу Гурьева. Скульптуры моей нет. Нахожу её за шторой на подоконнике. Заведующая выставочным залом Анна Андреевна утешает: «Экспозиционная комиссия решила не выставлять, но в каталоге будет». После этого я долгое время скульптуры на выставкомы не носил.
Отец, Илья Аронович, был в ту пору директором художественной школы. Он взял преподавателем молодого скульптора из Алма-Аты Сашу Иванова. Саша выглядел совершенно несерьёзным парнишкой и я, ещё мальчишка, чувствовал себя с ним на одной ноге. Саша считал себя учеником скульптора из Алма-Аты Исаака Иткинда. Рассказывал о нём выразительно, образно, как говориться, с чувством, толком, с расстановкой…Летом родители отправили меня в Алма-Ату в гости к старшему брату отца Якову Ароновичу. Дядя работал начальником финансового-экономического управления министерства торговли Казахстана. В Алма-Ате было много родственников и среди них старшая мамина сестра. Мама дала адрес и велела навестить тётку. Перед отъездом про меня написали статью в «Красноярском комсомольце», но выйти она должна была позже. Журналист Володя подарил мне пачку фотографий, с моих скульптур, я хотел показать их дяде.
Решив навестить тётку, нахожу пятиэтажный панельный дом в новостройке, пробираюсь к подъезду между гигантских заготовок, вспухших наростами чурбаков алма-атинского тополя и… на скамейке ОН. Я сразу его узнал, хотя никогда не видел ни его работ, ни его фотографий. Исаак Иткинд. Легенда. Миф… Старец сидел, вцепившись в трость, тесно упакованный в двубортный чёрный сюртук. Огромный белый бант из грязного вафельного полотенца укреплял шею. На лощёном черепе зелёная велюровая шляпа с начисто оборванными полями. Квёлая бородёнка и изъеденные солнцем и временем длинные космы обрамляли то, что можно назвать вечной улыбкой. «Молодой человек, похож я на еврея? ...Нет. Но вот беда, все евреи похожи на меня. Чем занимается еврей?» Объясняю, вынимаю, те самые, фото с моих скульптур. Иткинд раскрывает их как карты, веером: «О! Ви будете большим художником!» - После паузы - «Нет я ошибся…Ви уже большой художник! Соня!!! - Из окна выглядывает изжёванное личико с ало накрашенными губами в ореоле папильоток - Соня, вызывай такси. Мы поедем в Союз художников и там всем скажу, что Ви большой художник. Знаете, мне там верят…» Рассказываю, что я из Сибири, там другой Союз художников. Затихает. Искоса поглядывая на окно, за которым таится Соня: «Ви знаете, Соня хочет меня отравить. Но я не дурак. Я пью мёд, разбавленный в воде. Мёд нейтрализует яды». На скамье пол литровая стеклянная банка с желтоватой жидкостью, накрытая капроновой крышкой. Крышка мала, поэтому надрезана и в образовавшуюся щель то и дело ныряют мухи. «Покажите свою ногу» - Задирает штанину на своей - «Вашей ноге 18 лет, а моей 110 - никакой разницы… Я изобрёл средство как оживлять. Я взял муху и утопил её в стакане воды. Потом посыпал горячим пеплом, и муха ожила. Не произвести ли нам этот эксперимент над лошадью? - Глянул недоверчиво - Но мысль, мысль то Ви уважаете?».
И вот, мимо открытой двери в Сонину комнату, мы движемся в его мастерскую. Комод, вязанные крючком салфетки, на них слоники, мал мала меньше. Над комодом коврик, намалёванный масляными красками на вафельной ткани. На нём то ли лебеди, то ли рог изобилья…Красота, одним словом. Молчу. Иткинд предельно серьёзен. Недавно Иткинду выделили две квартиры на первом этаже, объединив их в одну. Хватило места и для мастерской. От неё впечатление двоякое. Наросты тополя запечатлевают Улыбку, улыбку под метровыми носами и заглаженными наждачкой лбами. Описать это невозможно. Это вечность, впечатанная в дерево. И рядом Ленин и какой-то колхозник...Иткинд устал. Ведёт в боковую комнатку, падает на раскладушку - «Ви знаете, я писатель. О, я смешной писатель…» Читает из древнего затёртого журнала. Читает, сам смеётся, переходит с русского на идиш… Еле улавливаю сюжет. Иткинд в аду… Черти его выгоняют… В раю то же происходит что-то подобное… Спёкся окончательно. Вскидывается, спускает прямо на пол сюртук. Остаётся в чёрных брюках, подтянутых до подмышек лямками, как у детей. Отстёгивает лямки - брюки рушатся на сюртук. Открывается белое солдатское бельё с вязками на кальсонах. Иткинд кружится, топчась по одежде и падает на лежбище: «Умер человек в Советском Казахстане!!!» - «Кто, Исаак Яковлевич?» - «Иткинд!!!».
Дома у дяди рассказываю об этой встрече. Дядина жена Сара Марковна дополняет картину. Во время войны она работала администратором в московском ТЮЗе, эвакуированном в Алма-Ату. В коридоре, под лестницей, в каморке, отгороженной щитами с облезлыми афишами она обнаружила старого нищего еврея. Уборщица Соня приютила и немного подкармливала его. Еврей уверял, что он известный скульптор, показывал статью. Луначарского о нём… В конце концов старика пристроили в театре бутафором. К юбилею Джамбула он вырезал для фойе театра большую скульптуру акына. Так потихоньку дело пошло. Стал иногда выставляться. Оброс поклонниками из среды молодых художников. После покупки несколько работ для галереи им. Шевченко, Соня перевела его к себе домой. Там в огороде Иткинд и долбил свои изваянья… Как вдруг, Казахстан посетила делегация иностранных, то ли журналистов, то ли искусствоведов. И увидев в галерее работы Иткинда, они были поражены. Этот всемирно известный скульптор, по их сведениям, погиб ещё в 38 году. Делегация изъявила желание посетить мастерскую Иткинда. Тут же Исаака Яковлевича вместе с Соней, корягами и скульптурами перевезли в эту самую квартиру, в которой я его и нашёл. Известность накрыла Иткинда. Отыскались его работы в Московских музеях. Коненков заявил буквально: «Иткинд лучший скульптор из всех тех, которых я знаю»
У Исаака Яковлевича в то лето я бывал ещё не раз. У дяди в гараже выдолбил из тополиного нароста портрет Иткинда. Отвёз его к себе в Красноярск. Как-то у Исаака Яковлевича нашлась бутылка красного вина. Пока Иткинд размахивал руками, вещая в очередной раз, о своём пребывании в аду, Соня подменила вино в его стакане на клюквенный морс. «Какое вкусное вино! Как давно я не пил вина» - запричитал Иткинд… И захмелел, захмелел убедительно - «Ви знаете, я боюсь умирать. Воров на том свете подвешивают за пальцы. Я не вор, но я так любил женщин. Так за что же меня подвесят?»
Наверное, это было ещё до встречи с Иткиндом. На выставке в училище выставил несколько листов про строителей Красноярского острога. Подошёл мой педагог живописец Валериан Сергин. Долго рассматривал и выдал: «Какие-то носы у казаков подозрительные…» Я задумался… Конечно, я знал про своих еврейских предков. Правда отец не очень-то любил разговаривать со своими детьми. Подойдёт, поцелует и по своим делам. Редкие встречи с родственниками давали больше материала. С ними отец любил вспоминать про «тётю Пэсю, Лёвочку, который умер…» Позже, уже живя в Израиле, я получил бандероль с ксерокопиями из Красноярских архивов. Из документов следовало, что «в именном списке евреев, находящихся на жительстве по Туруханскому краю, значится семья Фирера Янкеля Лейба Хаймова (1825-1900), мещанина, сосланного из Ковенской губернии в Туруханск в 1879 году. Жена Фейга Таубе, сын Абрам Ицик.» У Абрама Ицика, проживающего в Енисейске, был сын Арон Абрамович, мой дед. В 37 году его с братом Моисеем арестовали по доносу, как японских шпионов и через месяц расстреляли во дворе Енисейской тюрьмы. Документ о реабилитации 1957 года хранится у меня после смерти папы.
С носами я определился и новую серию живописных работ представил краевому выставкому. Зависла пауза антракта. Голос: «А что это за знак такой?» На картине было изображено еврейское кладбище с дряхлым раввином на переднем плане и магендавидом на надгробии. «Это их сионистский знак» Тишина… И голос заслуженного художника Лекаренко Андрея Прокопьевича: «Олег, подумай в какой стране ты живёшь». И неуверенный голос художника Орлова: «Я бы «Свердлова в Нарымской ссылке» предложил». Но я не стал ждать результата и к всеобщему облегчению убрал работы.
С тех пор я перешёл на графику и стал называть свои еврейские работы иллюстрациями к классикам, Шолом-Алейхему, Фейхтвангеру… Выставляю «Борьбу Иакова с ангелом» как иллюстрацию к «Иосифу и его братьям» Томаса Манна. Ряузов Борис Яковлевич живописец, академик: «А Томас Манн гуманист?» - Отвечаю - «Он коммунист». Борис Яковлевич: «Ребята, тогда я за». К тому времени я окончил художественное училище. Успел поработать главным художником краевого театра кукол, ставил разовые спектакли в театрах края…
Завёлся у меня друг. Друг на всю жизнь. Вместе боролись с комплексами, коллекционируя девушек. Читали одни и те же книги. Дружили, одним словом. Толик, Анатолий Абрамович Голубицкий. Врач психиатр, доктор мед. наук и т. д. Это сейчас. А тогда, в году 72-73 будит меня Толик, весь озабоченный. Приехал с другого берега Енисея, не пошёл на работу… В город прибыл еврейский театр, труппа при Москонцерте. Толик попал на их спектакль. После, встреча с артистами на дому у директора музея - усадьбы Сурикова. Фамилию помню - Иоффе. Короче, Толик пригласил всю труппу ко мне в мастерскую. Ждём. Являются древние старцы, почти висящие на своих тростях. Среди них одна молодая девушка Полина Айнбиндер и не старый парень Марк. Ветераны, то что осталось от театра Михоэлса, взирают на мои еврейские картины, смахивают слезу: «Мы думали еврейское искусство умрёт с нами, а тут в Сибири…». Труппу сопровождал новый сотрудник журнала «Советиш Геймланд» Ефим Владимирович Бейдер. Он пригласил меня в редакцию с работами, обещал напечатать в цветной вклейке.
Но как-то это всё немного подзабылось, пока мне не понадобился повод что бы повидать свою девушку, которая уехала в Москву учиться в Суриковском институте. Захватил папку с графикой и решив свои личные дела, появился на Кирова в редакции «Советиш Геймланд». Ефим Владимирович (поэт Хаим Бейдер) ведёт меня к главному редактору Арону Вергилису. Я молодой немного нагловатый. Что такое субординация мне неведомо. Расставляю свои листы вдоль стен. Объясняя кладу руку на плечо Арону. Тот ничего, а Бейдер вижу нервничает. Вергилис: «Больше мне его работы не показывайте, печатайте всё, что сочтёте нужным. Видите, на стене висит Роберт Фальк, я хочу, чтобы рядом висел Олег Фирер». Меня долго уговаривать не надо. Тут же подаю ему монотипию «Встреча Иакова и Рахили». Пока редакция существовала она там висела.
Как-то, мимо секретарши, врываюсь в кабинет Вергилиса… Ого, ошибочка вышла. Не к месту мой визит. За длинным столом, по обе стороны сидят носатые люди. Чтобы стопроцентно походить на бухгалтеров им только нарукавников не хватает. Вергилис против света в белой рубашке. Разряжает атмосферу: «Это наш молодой художник Олег Фирер. Вон его картина висит рядом с Фальком». Один из бухгалтеров поворачивает нос: «Ви говорите на идиш?» - «На идиш я только рисую.» И… покидаю помещение. За дверью бледный Бейдер: «Знаешь кто там? Делегация коммунистической партии Израиля. Говорил с тобой Хаим Вильнер». Сказать, что я был очень впечатлён, не очень.
С девушкой я разобрался, решили пожениться. Немного общались с Полиной Айнбиндер. Один раз она назначила встречу в метро. Зима, слякотно. Полина стоит скукожившись. Сапоги чуть надорвались, закреплены проволокой, в руке блёклый цветочек. Как же, еврейская певица. Не до шика. Холодно. Предлагает поехать к её подруге писательнице Шире Горшман. Новостройка. От метро далековато. Мокрый снег, грязь. Встречает писательница, этакая живчик-старушка. На стенах акварели художника Мендла Горшмана, её покойного мужа. Работы скромные, не кричащие. Отличные акварели. Шира Григорьевна откровенничает - «Он был упёртый реалист. Я впечатлилась Тышлером. Статью написала. А Мендл возмущается. По нему, так Тышлер рисовать не умеет. Стыдно сознаться, но теперь, когда Мендла не стало, я чувствую себя свободно. Столько у него было друзей художников, а памятник сделать некому. Скульптор Берлин всё обещает…» - Перебиваю - «А давайте я сделаю» - Перебиваю и не очень удивляясь своей наглости - «А давайте…» - встрепенулась Шира Григорьевна: «Сейчас я чай поставлю…». Иду на кухню мыть руки. Слышу громкий шёпот Ширы: «А он хороший художник?» - Это она у Полины Айнбиндер интересуется.
Что дальше? Мастерской нет, инструментов нет…На самом деле и жить негде. Ночую тайно у будущей жены в общежитии. Достал адреса мастерских монумент скульптуры. Еду автобусом куда-то за город. Длинный забор. Проходная, будка со сторожем одноногим инвалидом. Прохожу, ноль внимания. Необъятный двор, заваленный гранитными глыбами. Возле одной копошится рабочий... Узнаю имя завхоза. Вон она. С кем-то беседует. «Марфа Никитична я от Анатолия Ивановича» - Первое имя, что пришло в голову. Испытующий взгляд - «Вы насчёт камушка? Выбрали уже?» Указываю на первый попавшийся серый гранит. Она отворачивается, подзывает автопогрузчик. Мнусь. Не знаю, как спросить насчёт денег… «Отдадите шофёру» - «Сколько?» - Подозрительный взгляд - «Сорок рублей. Идите за ограду» Мимо стража на выход. Наблюдаю как Марфа Никитична трясёт бумагами перед инвалидом. Открываются ворота, везут мой гранит. Бегу за грузовиком. Он не спешит останавливаться. Наконец, догнал. Куда везти не знаю. Тормозим у первой телефонной будки. Звоню в «Советиш Геймланд» художественному редактору Соне Черняк. Предлагает перезвонить через десять минут. До следующей будки. Звоню. У Сони знакомый скульптор Владимир Фёдоров. Ехать к нему. Въезжаем во двор. Встречает Володя. Камень скидываем прямо во дворе. Подземный гул на всю Москву. Через крыши домов видны кремлёвские башни. Камень есть, место есть, работать нечем. Еду в троллейбусе, изучаю окрестности. О, ремонтируют каменные ступени. Явно дом культуры. Спрашиваю у рабочих где бригадир. Испитый мужик обещает набор инструментов завтра за двадцать пять рублей.
Дело за малым- вытесать скульптуру. Рублю без модели, прямо в граните. Осколки свистят как пули. Неделя и надгробие, пока без шрифта, готово. Голова в три натуры с Иткиндовской улыбкой, Рука возле лица, глубокий горельеф. Ниже рельефом козочка с минорой вместо рогов. Шира Григорьевна в трансе: «Мендл не улыбался. Это ему не присуще» - Ладно. Ещё три дня и Мендл грустит. Пытаюсь немного подправить нос. Постукиваю слегка, без молотка и…нос отлетает в сторону. Выбегает Володя. Советует приклеить эпоксидкой. Но нет. Удар - отваливается щека, ещё удар - другая. Углубляюсь в камень… Два дня и Шира облегчённо вздыхает.
Узнав от моих родителей, что я, всё - таки, женюсь, прилетает друг Толик. Помогает мне шлифовать шрифт. Ночью мотается по общежитью. То в одной комнате приютят, то в другой. И вот заключительный аккорд – установка надгробья. Вижу за забором возле здания Чехословацко-Советской дружбы тормозит маленький автобусик. В него загружают кипы бумаг. Интересуюсь, может шофёр хочет заработать? Хочет. Подъезжает к камню… Толик тем временем договаривается с сержантом, командующим группой стройбатовцев на ремонте соседнего дома. Солдатики, прихватив ломики, закатывают по доскам наш камень и автобусик опасно проседает. Шофёр настораживается и накидывает ещё десятку. Едем на Рублёвское кладбище. Расположились с Толиком на кипе бумаг. Туфли упираются в камень. Но наш транспорт едет под гору и камень вдруг съезжает прямо на наши ноги. Миг и мы как по команде вскидываем ноги… камень вминается в бумагу... Бог всё-таки есть. Дальше без происшествий.
С Широй Григорьевной мы сдружились ещё больше. Она сетовала, что если бы у нас был нормальный народ со своими городами и сёлами, то она не писала бы книги, а была бы народной сказительницей и разъезжала бы со своими рассказами по тем самым городам и весям. Рассказывала она сочно, нам, конечно, по-русски, но строила предложения так, как это принято в идиш. Получалось очень колоритно. Не чуралась она иногда для образности и матерного слова, но не дай бог при ней… Удивлялась, что полюбила на старости лет вкусно покушать. Недавно прикончила банку сайры с большим удовольствием…
Как-то я пришёл к Шире Григорьевне с ведром глины и вылепил её портрет, маску. Уже в Красноярске отлили мне его из бронзы на судостроительном заводе за бутылку водки, перебросив отливку через забор прямо в снег. Уезжая в Израиль я много чего раздарил тем музеям, которые раньше находили возможность покупать у меня работы. И эту маску среди прочего отец передал в Красноярский художественный музей им. В.И.Сурикова.
Последний раз я видел Ширу Григорьевну в 1991 году в Израиле. Узнав, что у нас в Холоне, в матнасе будет встреча с Иннокентием Смоктуновским, я предположил, что Шира не упустит возможности увидеть свою внучку. Да, забыл рассказать – дочь Ширы Григорьевны Суламифь жена Смоктуновского. Инокентий приехал с дочерью. На концерт Шира не пошла. Мы сидели с ней в фойе и Шира повествовала о своём житье-бытье в Ашкелоне, в хостеле. Концерт завершился. Смоктуновский вышел из зала… зять, внучка… я не стал им мешать. Потом я слышал, что Шира Григорьевна ещё раз вышла замуж…
В молодости Шира сбежала из дома в Палестину. Жила в коммуне. Многие основатели государства, тогда ещё не очень-то важные ребята, водили с ней дружбу. Потом, поддавшись агитации, Шира уехала в СССР. В Крыму создавали еврейские колхозы. Там Шира познакомилась с молодым художником Мендлом Горшманом и перебралась к нему в Москву… Об этом столько написано и рассказано, что не мне вставлять сюда свои пять копеек.
Я уже был членом Союза художников, членом Союза театральных деятелей, когда началась перестройка. Прохожу мимо городского выставочного зала (а он у нас тогда был расположен в помещении церкви) и встречаю Сашу Быкова (эта такая еврейская фамилия) Саша искусствовед. Узнаю, что директор выставочного зала в декрете и он пока её замещает. Тут же идея – а не устроит ли он мне персональную выставку. Нет проблем. Только нужно оформить решением правления Союза художников. В Союзе я председатель ревизионной комиссии. Обязан присутствовать на каждом заседании правления. В конце очередного заседания прошу устроить мне персональную выставку. Все за, но только план выставочной деятельности уже утверждён и в этом году никак. Успокаиваю, что на выставочный зал дома художника я не посягаю и всё устрою сам. Хорошо. Получаю все необходимые документы и вперёд.
Оснастил церковные стены еврейской живописью, расставил еврейские скульптуры, развесил, в основном еврейскую, графику, разбавил нейтральными театральными эскизами и приглашаю экспозиционную комиссию. Народ радостно вваливается в церковь и…шок. Группа начинает таять, испаряться… Остаются только те, которые не имеют права уйти. Председатель организации Толя Золотухин, театральный художник, человек умеющий сглаживать углы, мягко советует мне немного изменить экспозицию. На первый план вывесить театральные эскизы, а еврейские картины перенести в следующий зал. В общем умело расставил все точки над i. Был конец года. Начальство занималось отчётами. На открытие выставки пришли только председатели творческих Союзов и достаточно много народа. В начале всё шло отлично. В школах новогодние каникулы. Автобусы привозят зрителей со всего края, группы с заводов, техникумов…
И вдруг облом. Ночью звонит Быков. Сообщает, что зав. Отделом культуры горкома партии Иванова по телефону интересовалась, что за контру развесил у себя Быков? Саша: «Ну, если классик литературы Шолом-Алейхем и комсомольский поэт Иосиф Уткин контра, то…» Вечером Иванова пришла в выставочный зал. На месте была только младший научный сотрудник Кардаш. Иванова с места в карьер: «Мне кажется, что выставка подпольная. Принесите документы» - Мнёт папку - документы в порядке - «Вы что не видите, что выставка носит национальный характер?» - Кардаш - «У нас только что были грузины, привозили грузинское, а китайцы…» - Иванова - «Вы что не знаете, как относятся к евреям во всём мире?» - Кардаш - «А вы не знаете, что у нас есть еврейская автономная область, Биробиджан?»
С начальством спорить бесполезною. Быкову приказали выставку закрыть как раз за два дня до её официального окончания. И тут началось. Евреи проснулись и с чёрного входа стали проникать в зал. Уговаривали бабушку, смотрительницу. Бегали по выставке, не особо вглядываясь в картины: «И это она закрыла? Антисемитка…» Саша возмущается: «По большому счёту мне на твою выставку наплевать, но мне как еврею в лицо лопату дерьма бросили. Надо что-то делать…» Иду в Крайком партии. Начальник отдела культуры новый. Заместитель, молодой парень удивляется: «Олег Ильич, не может быть. Успокойтесь. Завтра выставку откроют». Узнаю, что новый начальник ещё дорабатывает на старом месте, принимает экзамены в университете. Уже поздновато, темнеет. Ловлю его перед самым уходом. То же удивление. Та же уверенность, что всё будет в порядке.
Утром зал всё ещё закрыт. Тогда, в 86 году я служил в ТЮЗе главным художником. Режиссёр Миша Коган там подрабатывал на пол ставки. Мы дружили. Будущий раввин в Дюссельдорфе, Миша дал мудрый совет: «Напиши письмо Горбачёву. Конечно, ничего не изменится, но усвоят, какое этот Фирер дерьмо. Лучше его не трогать». Идём прогулочным шагом. Навстречу начальник управления культуры крайисполкома Рукша. Слегка приобнимает меня: «Олежа…». Дальше идёт та самая Иванова. Мимо. Дома достаю свою новую оранжевую пишущую машинку «Унис», вправляю лист бумаги…и в конце текста: «Что это, Михаил Сергеевич, новая национальная политика партии или самодеятельность местных властей?» Понимаю, что по почте послание до адресата не дойдёт. Знакомая стюардесса сдаёт письмо прямо в канцелярию Горбачёва под расписку.
В мастерской грунтую холст. Звонок - мягкий доброжелательный голос. Узнаю голос нового начальника отдела культуры крайкома партии: «Дорогой Олег Ильич, не можете ли Вы найти время для визита ко мне?» Почему бы нет. Огромное фойе, широченная лестница на верх. Милиционер искрит ярым оком на мои космы до плеч, на чужеродную бороду… Начальник напротив, приветлив и толерантен. Пространно излагает, какой я замечательный художник… и - «Письмо Горбачёву писали?» Печально раскрывает папку. Вижу моё письмо, перепечатанное на другой машинке, с ошибками в написании фамилий, в школе научился читать «вверх ногами» с задней парты. «Что это, Олег Ильич?» - «А вы не знаете? Я к вам первому обратился» - Долгая пауза - «Вообще то мы Иванову наказали. Больше писать не будете?» Встаю, двигаюсь к выходу: «Если повода не будет»
Иванову наказали. Перевели с повышением. Всё началось с того, что какой-то отставной генерал случайно забрёл на выставку. Написал куда надо кляузу: «Что за мазня?». Никакого национального характера за «мазнёй» он даже не разглядел. Ну, а дальше понеслось…
Всё ещё грунтую. Звонок из управления культуры: «Олег, завтра в Союзе художников закупочная комиссия. Отбери несколько работ и приноси» - «А кто решил закупить?» - «Как кто? Я» Ну да, так и поверил. Статус не тот. Отобрал несколько театральных эскизов. Нечего пугать закупочную комиссию еврейскими картинками… Тут же выходит номер, то ли «Комсомолки», то ли «Красноярского рабочего». Материал во всю полосу. Текста немного. Фотографии зрителей на выставке. Ну и мой портретик в треть листа. Информация о выставке, прошедшей несколько месяцев назад. Понятное дело-отчитались.
Приносит мне как-то отец газету. В ней крохотная заметка: «В Москве в помещении бывшего кинотеатра «Таганский» открылось общество еврейской культуры им. Соломона Михоэлса». Про Израиль я тогда и не думал. Мечтал о возрождении еврейской культурной жизни на нашей почве. Перестройка бьёт все рекорды. Если по Пушкину, Балда верёвкой море морщит… Всплывает всякая нечисть-общество «Память». Евреи пугаются… Я в мастерской. Время неурочное. Стук в дверь. Нащупываю рукой ломик, приоткрываю створку, придерживая ногой. Оп ля. Не гигант, кратко стриженный, строго перпендикулярная выправка…Понятно-КГБ. «Ваше удостоверение» - «А как догадались?» - «Да на вас нарисовано». Лейтенант: «Расскажите, что там у вас с Ивановой?» - «А вы не в курсе?». Постращал немного обществом «Память» и откуда то, чуть ли не из-под ногтей, добывает миниатюрный, скрученный в рулончик клочочек бумажки. На нём мелко, мелко столбик фамилий. «Не могли бы вы познакомиться с этими людьми?» Познакомился и создал из них ядро будущего общества еврейской культуры. Ясно, что кто-то из них работал на лейтенанта. Но это меня не беспокоило. Ничего противозаконного не планировалось.
Приобщил к списку соратников энное количество деятелей искусства и культуры и началось. На верху засуетились…Собрали в Крайкоме партии директоров заводов и других видных представителей проблемной национальности. Провели работу. Стали подсылать ко мне проверенных евреев с дружескими советами: «А не рано ли? Перестройка перестройкой, а вот общество «Память»…Что если вдруг… Не надо провоцировать…Конечно, устав и программа хорошие, но…»
«Устав и программа». О! Иду в исполком. Надо узаконить организацию. В фойе завладел центральной стеной огромный портрет капитана Чечкина, (депутата чуть ли не Верховного совета) кисти моего отца. Капитан в дождевике, руки на штурвале, грозное небо, Енисей. Пристальный взгляд прямо на нас. Со мной Лёва Шомер, первый помощник и будущий бухгалтер, нарождающегося общества еврейской культуры «Гаскала». Заведующая отделом партийная дама по фамилии Кольба. Секретарша не пускает. Я, известно, как выгляжу. Да ещё на Лёве кипа. Непонятки. Вручаю свою визитку - «Член Союза художников С.С.С.Р. Главный художник театра…» Начальница приветлива. Выкладываем на стол папочку с документами на регистрацию…Кольба вглядывается в бумаги. На лице у неё обнаруживается шрам, который то белеет, то краснеет…Не поднимая головы, предлагает отдать документы секретарше… Сдаём под расписку.
Укрепляю группу основателей. В «Доме актёра» сталкиваюсь Лилианой Георгиевной Микаэлян, режиссёром Театра музыкальной комедии. Дамой экзальтированной, яркой, бывшей балериной, внучкой Католикоса всея Армении. Возмущена начавшейся суетой «Всё, записывайте меня армянку в еврейское общество!» Рождается идея. Срочно находим людей и создаём общество Армянской культуры, Немецкой, Татарской…Одним словом «Дружба народов».
Перестройка, перестройка... Евреи создают ВААД, объединение еврейских общин и обществ С.С.С.Р. Я член Совета ВААДа, председатель центра ВААДа «Восток РСФСР», Член исполкома Всемирного еврейского конгресса. Дальше Израиль, но это уже другая история, история никому не нужного репатрианта, который, впрочем, сумел найти свою нишу в новой жизни.
Хочу закончить, как и начал, со сломанного носа. В Красноярске мы выбрали раввином Рафаила Зарецкого. Знатока идиша, еврейской истории, отсидевшего в лагерях… Тертого жизнью еврея. Будучи свежим репатриантом, пытался он получить статус «Узника Сиона». Но бюрократия на исторической родине та ещё… И вот, в очередном кабинете, совсем отчаявшись, стал он декламировать зычным голосом на ашкеназском иврите Бялика. Вдруг, из соседнего кабинета, выбегает еврей в кипе и с воплем «Это ты, Фоля!!!» обнимает Зарецкого. «Помнишь своего друга! Вот он, мой поломанный нос. Это ты, бандит, запустил в меня табуретом. С тобой было опасно спорить…» Разумеется, вопрос о статусе «Узник Сиона» был решён моментально.
2017 год, декабрь.
На иллюстрации картина Олега Фирера "Муза похищает скульптора Исаака Иткинда"