На рассвете он вышел из дома, привычно водрузив на плечо свой старый станок, и зашагал на другой конец города, которому ещё предстояло проснуться. Холодные и молчаливые утренние улицы недовольно принимали шаги его растоптанных башмаков и шипели на него метёлками дворников и дворничих. Окна домов в этот час больше всего напоминали глаза слепцов – перед тем как проснуться город впадал в болезненное забытье. Узкими глухими улочками, грязными подворотнями и проходными дворами он быстро добрался до Соборной площади и, свернув за угол кондитерской, остановился на Оружейной улице. Не спеша установил станок, подтянул ремни и крутанул камень. Вот теперь можно было сказать, что жизнь продолжается. Точильщик поднял голову и улыбнулся солнечному лучу, игравшему на куполе Собора. Он достал из котомки остаток вчерашнего ужина – хлеб и два сморщенных помидора, и стал с удовольствием завтракать – начинался новый день.
Пока подошло время обеда, точильщик четыре раза менял место. Люди подходили со своими ножиками, ножницами и совали ему мятые бумажки и горсти монет, а также всякую незатейливую снедь, которую точильщик складывал в котомку. Два раза приходил помощник мясника и приносил свой инструмент. Этот заплатил очень хорошо, и на душе у точильщика играла свирель. Взамен он отдавал им всем – без исключения, остроту бритвы. Это была не просто хорошая работа, это было чувство, воспитанное годами.
Годами вставал он раньше других, ходил по подворотням и улицам спящего города, дышал этим воздухом, сбивал башмаки об эти камни и учился впитывать в себя эту звенящую, невыносимую остроту, которая была незримо рассеяна в лабиринтах города. Это был смысл его существа, и он сделался точильщиком, чтобы отдавать остроту людям. Ведь он так выучился накапливать её в себе, как губка впитывает воду, и острота переполняла его до звона в ушах, до сердечных колик, и единственным лекарством был точильный станок…
К концу дня устали глаза, и как только стало смеркаться, он двинулся к дому. По дороге, как обычно, завернул в трактир и, купив там вина, уселся закусить. В котомке он нашёл и лук, и огурцы с картошкой, и сыр. Был даже кусок подсохшей колбасы. Вобщем, когда точильщик приканчивал вторую бутылку, он был не только пьян и сыт, но и весел необычайно. Поэтому, увидев маленького человечка, который с трудом передвигая ноги нёс скрипичный футляр, он с радостью окликнул его:
«Эй, музыкант! А ну-ка сыграй мне чего-нибудь! Я заплачу, ты не думай, у меня сегодня был удачный день.» Человечек повернулся к нему и сказал: «Прости друг, но я уже не в силах порадовать тебя.» И точильщик увидел, что скрипач был вдребезги пьяным, намного пьянее, чем он сам, и было удивительно, почему он ещё не упал. Как раз тут-то человечек стал медленно сползать по стене и наконец сел на мостовую. Тогда точильщик скинул с плеча котомку, снял свой станок и привалился рядом. Почувствовав необъяснимое расположение, даже какое-то родство душ, он стал, то и дело отпивая из бутылки, рассказывать незнакомцу свою скудную и беспросветную жизнь.
Бутылка не кончалась ужасно долго, и точильщик сумел уместить в свой рассказ почти всё, что за столько лет дал ему этот город: мрачное холостяцкое жилище, холод и сырость, грязь и тоску, а ещё грубость, подлость и хамство обитателей города. А он, точильщик, отдавал им только одно, только то единственное, что имел, что переполняло его сердце – остроту бритвы. Это был тот самый бриллиант, который он каждый день отыскивал в огромной куче городского мусора и нёс его людям. В одиночку он не смог бы вынести его невыразимого блеска – острота бритвы вонзалась в его сердце и грозила разорвать грудную клетку. И точильщик знал, что однажды, когда он не сможет уже нести свой станок, эта боль убьёт его, потому что эта боль называлась ЛЮБОВЬ. И такова была Любовь точильщика.
Вот и кончилось вино в бутылке. Вот и кончилась его внезапная исповедь маленькому пьяному человечку, который всю жизнь водит смычком по струнам и получает за это свой кусок хлеба, стакан вина и … да, да, ту же самую кучу отбросов, которой город расплачивается с такими, как эти двое.
Скрипач переложил футляр в левую руку и неожиданно сильно сжал ладонь точильщика в своей. Потом, прокашлявшись, тихо сказал: «Ты знаешь, ты не совсем одинок в этом городе. Мне тоже знакома эта боль…»
1988