История любви-1
1. Часть первая. ОНА, остров.
Сегодня я выгляжу лучше. Вчера лицо было измятым, как подушка, измятая с утра от бессонной ночи. А может вчера зеркало покривилось от чего-то. На этом острове всё, что угодно может произойти. И где мои морщины, без них скучно. В них столько хранится. Разве не вся жизнь. Они, как листки дневника свернутые. Вот если можно было бы их развернуть, разгладить и… что «и»? И прочитать, а может и заново пережить. Морщины, морщины, итоги мои. Смешно. Вот я и стихороженицей становлюсь. Новость. Зеркало отвечает улыбкой. Оно напоминает, вот была детороженицей, а теперь и стихи рожать стала. Улыбка перекроилась в усмешку, но такую невесомую, что можно с лица сдуть, как пушинку. Сдуваю. Вчера я себе сказала, послушай, это зеркало - не есть ли еще одно существо на этом необитаемом острове, существо, с которым ты можешь общаться. Вчера я не успела ответить. Ответ застрял в желудке, помню, я тогда обедала. А сегодня, я отвечаю – вполне. Что вполне? Почему бы и нет. А первое существо – это я сама. Ой-ее-е, неприятная мысль возникла, а что, если через зеркало за мной наблюдают, блюдут, а может и управляют? Пусть попробуют, я им такое управление с блюдажом обратно пошлю, что пожалеют, не меня, а себя. Так, дорогая, ну-ка погляди, а что это там отражается в зеркале – не лестница ли, вроде за мной стена. Откуда лестница взялась? Нет, пора выпить кофе. И все-таки, что значит все это. Не схожу ли я с ума? Выбрось частицу «ли» - этот китайский отросток в нашем языке. Схожу, но не с ума, кстати, лестница ведет вниз, и я схожу вниз по этой лестнице, могу и споткнуться, качнуться и нагнуться или заступить за черту, тогда шаг не засчитывается, таковы правила соревнования. О чем это ты? Какие соревнования? Зеркало скорчило уморительную гримасу, я принимаю ее. Как уморяющую таблетку, прописанную доктором еще того света, на котором что? Да, на котором я не обитала, а была существом, как и все и остальные. Я здесь на необитаемом острове, живу да поживаю в своей стране необитании, правлю ею очень даже демократично, но не по-древнегречески , уважая все права обитателей, так ,а что есть они?
В ответ зеркало указало правильно пальцем с ногтем, покрытым лаком цвета индиго, но сегодня это не мой палец. И все-таки, отчего-то по зеркалу проплывают серыми мазками тени, от чего, от кого – не знаю и знать не желаю, в моей необитании они не зарегистрированы. Подумаю и пропою слово с чистого листа – ум-ница, ну, остается с моим умом да в Ниццу. Но стоп, кофе подан, прошу к столу, а стол этот кипа поддельных книг из инкрустированного дерева, подарок, кажется от самой себя. А кофе хорош.
2. Часть вторая. ОН. Ряса.
Он откинул капюшон рясы. Дождь прошел скоро, как и налетел. Капюшон ему разрешил приделать к рясе сам епископ. Да, его пришельца, здесь чтили особо, ведь умел все, и кулинарничал дозволительно, и историю знал, и даже в электричестве разбирался, и всегда был готов помочь, но не услужливо, а с улыбкой в этих удивительно синих глазах. Такие глаза во всем монастыре были только у него. Епископ как-то во время общего с ними застолья пошутил, сын мой, ты родился от моря. Но он не придавал значения своей отличимости. Он здесь был как все, не особый, как в миру. Откинув капюшон, он продолжил прохаживаться по монастырскому двору. Дышалось после грозы свободней. Он огляделся. И вновь про себя подумал, как здесь все располагает к жизни, не к суете, а к жизни, и эти горы над горами, и это монастырское подворье, и это ущелье за стенами монастыря, куда упадает тяжело дыша темнота, а тишина монастырская неспешно сливается с шумом реки, текущей в никуда по дну ущелья. Он иногда спускается туда и любит постоять на берегу черной реки, и слушать и слушать, о чем рассказывает река и иногда услышать, как она превращается в море, в то море, до которого когда-то добегут ее волны, море, где Он и Она последний раз повстречались. И как же в эти кроткие минуты не улыбнуться и не сказать себе, как же хорошо, что было море, что были Она и Он, провожающие молчаливо друг друга в какое-то «никуда», куда бежит и эта река. И разве Он о чем-то жалеет? Нет, Он всегда бережет и, перейдя черту одним, да, всего одним шагом из мира светского в этот мир раздумий и отречений. Он не отрекся от тех счастливых дней и от себя, он отвлечется и будет истово исполнять обязанности человека не мирской жизни. Он здесь делает все, что и другие монахи, все неличное и в молитвах таящееся. И странно, его здесь даже как-то берегли все, а епископ недавно предупредил, сын мой, готовься к сану священника. Что ж, Он будет готовиться, и эти горы помогут в его усердии. Переходя лужу, Он приподнял полы рясы и подрясника и улыбнулся, вспомнил почему-то о светских одеждах, которые оставил за чертой, и разве не себя ли тамошнего. И вновь посетила мысль, а помнят ли там меня. Себя того тамошнего он подарил детям, да прежде всего им, и помнят ли, может скинутая одежда и напоминает им о нем. А здесь Он без одежды, здесь его душа, а душе одеяния не нужны. И слова звучащие тоже. Все слова в молчании души. Все. Сказанные когда-то и те, что так и не были высказаны. Дойдя до монастырского крыльца, Он вспомнил, что собирался сегодня порисовать. Что? Только Богу это ведомо, подумал он и вошел в прохладу монастырской жизни. В коридоре повстречаются два новеньких инока, они, перекрестившись слегка, поклонятся. Он им в ответ. Войдя в свою просторную келью, он подойдет к узкому окошку, к этой как бы амбразуре в крепостной стене, и невольно улыбнется сравнению, а крепость – это Он сам, и осаждена она со всех сторон миром мирским, и соблазны этого мира могут кому-то казаться стрелами, могущими поразить сердца тех, кто прячется здесь от их преследований, но он к таким не принадлежит, никакая стрела и не достигнет его, потому что та радость, пусть краткая, та испитость встречи, когда Он и Она были вместе, не поразима и явилась свыше, как и наши жизни. И Он перекрестился. За окном пространство уходило в годы и там терялось, как и теряется наша здешняя жизнь, уходя по-мирски в «никуда». А потом три удара колокола возвестят, что пора готовиться к трапезе, пора вспомнить молитву и молча слиться с ней, с молитвой, о чем, он еще не знал, молитвы приходят сами, в чем он признался отцу Акопу, а епископ, не сказавши «нет», улыбнулся одобрительно. Выходя из своей кельи, Он подумает, отец Акоп, вот кто действительно здесь на земле свыше. Подумает, перекрестится, направится к трапезной и решит, вот кого, именно отца Акопа он и нарисует, и в графике, без неверных мазков краской, которая часто создает видимость красоты. И тут, усмехнувшись, вспомнив эзоповское «Ксанф, поди, выпей море», скажет себе: «Ксанф, поди, нарисуй море».
3. Часть третья. Море.
А вот и море, сказала Она и остановилась. В голосе ее не было восторга, а слышалась успокоенность, наконец, Она и море рядом, снова рядом, как когда-то с ним. С тем, кто прогуливался с ней. Это Он, но уже в одеянии монаха, в легком подряснике и в накинутой на плечи рясе, не черной, а по странному светлой, скорее серого цвета, сливаясь с песчаным берегом моря. И словно в противостоянии с его одеянием, Она была в белой сорочке с засученными рукавами и в белых шортах. Они постоят в молчании минуту, а может и всю прежде прожитую жизнь, пока Она не кивнет головой, приглашая продолжить прогулку. Шаг за шагом они уходили от прошлого, и море сопровождало их. Море их одобряло и, казалось, было радо их возвращению. Сколько длилась прогулка с обменом словами ни о чем, знало только солнце, которое и отмеряло наше земное время, исправно и знаменательно окрашивая небо и море в цвета должные времени дня и ночи. И Она, как всегда решительная и цельная, как отлитый однажды самой природой камень и навсегда, не могла не повторить вопроса, который был задан давно и ожидал своего нового рождения и спросила, и все-таки, отчего ты ушел в монастырь? Не знаю, ответит Он сразу, потом задумается и повторит, не знаю. Помолчав, он продолжит, наверное, причин было много, и какая была главной, не знаю. Ой, только не надо резать себя на части, чтобы обнаружить причину, причина бывает одна, возразит она. Ты, как всегда, права, согласится Он и задумается. Море всколыхнется и бросится на берег решительнее, словно пытаясь дотронуться до этих двух людей, потерянных среди одиночества берега. Ой, вскрикнет Она и подпрыгнет, смотри, волна добежала до нас. Ты точно сказала, заметит Он, вот и до меня добежал тогда чей-то голос и сказал «Иди!». Вот видишь, улыбаясь, заметит Она, вот и ты правду нашел. Это потому, что ты рядом, признается Он. Значит, задумчиво скажет Она ни себе, ни ему, скорее морю, это был голос свыше. А про себя подумает, неужели все решается там наверху, и в тот же миг Она споткнется, следом и Он, споткнется о черту, что пролегла черной, долгой полосой от предгорья до моря. И что им оставалось, как не перешагнуть ее, и перешагнув, они почувствовали облегченье, а с облегченьем пришла им обоим мысль, ведь мы уже здесь были, но стали другими. Неожиданно Он озвучит мысли и скажет, а может, будем еще. Она улыбнется и возьмет его руку в свою и предложит, ну не стой, давай побежим к морю, я так соскучилась по нему, и вдруг попросит, посмотри на меня, и глядя ему в глаза, признается смеясь, не знаю, где море, там или в твоих глазах. Он обнимет ее за плечи, прижмет к себе и скажет одобрительно, какая же ты молодчина. И они побегут к морю. Вступив в воду, Она резко остановится. Он потянет ее за руки, позовет, ну, идем, идем. Она улыбчиво откажется. Ты же знаешь, я не умею плавать, ты плыви, ты плыви. И тогда, скинув одежды, оставшись в плавках, он побежит навстречу волнам и бросится вплавь, а Она с какой-то материнской гордостью будет смотреть ему вслед, и будет ждать его возвращения. Когда он возвратится, ей покажется, что он возвратился из дальнего плавания, и они обнимутся и останутся так стоять долго, омываемые теплыми волнами моря, этими ласками любимого синего существа. А когда тридевятая волна, что поболее всех прежних, обольет их с ног до головы, они отпрянут в сторону. И он едва успеет удержать ее, чтобы она не упала. А следом вновь показалось солнце, оно очнулось тогда, когда прикоснулось к морю. Стало чуть зябко. Он скинет с себя рясу и накинет ей на плечи. Спасибо, скажет Она, я легко оделась, и заметит вновь, значит, это был голос свыше. Наступит молчание безответное. Она спросит, ты согласен? Да, ответит Он. Она смирительно усмехнется, но усмешка бабочкой тут вспорхнет с ее лица и умчится по ломкому своему пути в исчезновение. И тогда она спросит, а что такое «свыше». Он, не сомневаясь, ответит- не знаю, помолчит и повторит, не знаю, свыше может быть все, все, что мы сами вкладываем в это слово. Она дотронется до его плеча и за прикосновением последуют слова, которые, как ни странно, не поставят его в тупик. Ты говоришь, как мирской философ, а не как без пяти минут священник. Что же, согласится Он, ты права, я не лгу себе, да там свыше есть то, что нас и рождает, и бережет и возвращает куда-то, что есть и его часть. А что, все-таки что? продолжит настойчиво допрашивать она. Задумавшись ненадолго, Он ответит, знаешь у Иоанна в Евангелии сказано, вначале было Слово и Слово это Бог, пусть называют то, что свыше привычно «Бог», но в начале – первое Слово. И что? - спросит Она по-детски. А то, что Слово, пояснит Он, это идея, от кого, от чего не важно. Но ведь для нас важно то, что творится на земле, заметит Она, и закончит мысль свою вопросом, и кому это нужно или совсем-совсем не нужно, вопрос ведь был задан никому, может скорее себе самой. Творится, говорит Он ее, творится то, что Экклезиаст назвал «суета сует». Она прервет его, а кто такой Экклезиаст? О, это великий философ библейский, а суета подразумевает отсутствие цели, нет ее, а есть то, что есть, и не стоит искать, а что будет, надо жить и не хвалиться будущим, как сказал тот же Экклезиаст. Ой, как он точно сказал, отметит оживленно Она и надолго задумается. Он не нарушит молчания. Даже море успокоится и перестанет накатывать на берег шумливую игривость волн. Наступившее молчание не будет молчанием пустоты, а молчанием задумок, которые обычно прячутся за откровенными и тонущими в словах думами.
1. Часть первая. Она. Тени.
И все же, где же расположена моя страна, моя необитания, впрочем, она не моя, она ничья, потому что в ней обитаю только я, правлю ею, или правлю ее. Так будет сказано правильней, правлю, чтобы быть в ней своей, чтобы она признала меня. И все-таки, где она расположена на карте вселенной, ленной донельзя, или, как принято теперь говорить, какова ее геопозиция. Зеркало сегодня что-то ничего или ни о чем не отражает. Ну что ж, значит, на острове тишь и благодать, и душу мою кошки не скребут, ой, что за кошки, откуда они, это все они, слова, как дети шалят, пусть, с ними как-то забавнее обитается, а вот тень, и тут же еще одна, значит, зеркало проснулось, нет, нет, оно спит, а тени, они его сон, сно-и-видения, которым быть и моими тоже. Кстати, а где лестница, а-а-а, вот она, стоило мне подумать и пожалуйста, вот вам лестница тут, только ведет не вниз, а вверх, странно, почему слово «вверх» с языка соскочило, или не с моего языка, ах, какая разница с чьего языка, языкам позволительно обитать в необитании. По языкам у меня тут полная демократия, хотя иногда я ее называю – моя плутократия в память о давней не из прошлого, а из вечных сказок о собачке с кошкой плуто. И все-таки, любая лестница может вести как вниз, так и вверх, та вела вниз, потому что я, мысленно спотыкаясь, спускалась вниз, а сегодня, значит, я с ступаю по ступенькам вверх, ноги должны натружено трудиться, но я не чувствую усталости, ах, все ясно, лестница расположена на склоне горы, а я у подножия ее обитаю и вот, значит, ступени могут вести вверх, да-да, я взбираюсь к вершине горы, я вижу что-то тень там у вершины, неужели это Он, неужели эта тень машет мне рукой, ладно, пусть машет, но что это, что это такое, кто со спины прикрыл ладонями мои глаза, и я не вздрогну, и никакого раздражения во мне. Я узнала его теплые ладони, ласковые ладони, подношу свои руки к его рукам, и вместо вздоха говорю тихо, как хорошо, что ты пришел, я уже перестала тебя ждать. Была непогода, ответят его руки, дважды откладывали рейс. Я отведу его ладони с глаз и поцелую одну и потом другую ладонь и приложу их к своим щекам. И подумаю, я ведь никогда встречи с другими так не ждала. Знаешь, если бы ты позвонил и сказал, непогода долгая, я бы поездом долетела до тебя. Нет уж, скажет Он и поцелует в самую макушку головы, пусть поезда летают в сказках, да, соглашусь я, у нас с тобой своя сказка, и подумаю про себя, что в этой сказке пойду за ним, да пойду, не единственный ли Он, за которым я иду. И так прекрасно хоть раз в жизни испытать это сердечное послушание идти и идти след в след, обретая радость, освобождаясь от усталости быть всегда впереди всех, вести за собой и не с благодарением от идущих за тобой и нашедших то, что желали. А мне доставалась пустота и возвращение к началу, да, иду, иду за ним легко, находя в этой легкости свою правоту. И нет времени, наверное, потому, что мы сами есть время.
Пока я разбиралась с моими мыслями, Он выйдет из-за спины, обойдет меня и присядет на пол у ног моих и, глядя на меня, скажет, наконец, я отдохну. Встречая его взгляд, впадая в синь его глаз, я забуду, где я, забуду, что я есть, да к чему мне об этом знать, когда, наконец, пришло время любить, время ждать с затаённой радостью, и время знать не себя, не его, а только знать, что мы стоим на одной пяди этого острова, который становится необитаемым, когда ты остаешься одна. И вот еще одна встреча затеряется в мире свершений. Как я не люблю мир свершений, этот мир окаменелых усилий, радостей и слез. Заметив про себя, как умно я высказалась и унизила свершения, я усмехнусь зеркалу и даже покажу язык, потому что, ни к чему казаться слишком умной, только не зайти бы за собственный ум, прошепчу я, и увижу, что в зеркале зашевелились мои губы, а тени исчезли, и осталась здесь только я и что-то подобное мне в зеркале.
Каденция
Сократ. Загадка. Отгадка. От гадкого вопроса, ввинченного в за-гадку, голова тупеет. За-гадки, нет-от-гадки. Автор, автор, где автор? А вот и он. Автор, поглядите, отгадка валяется на дороге. Но автор пройдет мимо. Сократ сидит. Без задумки. Сидит. Навсегда. Он принужден демократами к сидению на камне. А камень штука почти вечная. Сократ улыбается. Его улыбка о-добрительная – не отгадывай. Улыбка добрительная от доброты и от мудрости. Автор пройдет мимо от-гадки. Мудрее Сократа быть невозможно. Автор это знает, знает исходно, иначе не был бы автором.
3. Часть третья. Море.
Думать право не грешно. Может быть смешно, но не грешно. Но задумываться опасно, особенно когда переходишь улицу. Однако на острове улиц нет. В памяти кое-какие сохранились. Ну, а здесь на пляже и подавно их нет. Ты когда возвращаешься, неожиданно спросит Она. На службу должен поспеть к следующему понедельнику, ответит Он. Значит, еще три дня побудем с тобой. Да, подтвердит Он, три дня наши, даже если был бы всего один день, для меня он стал бы целой жизнью, так всегда было с тобой. Она смолчит, только покачает головой, может одобрительно, а может благодарно. Когда они подойдут к кафе, оба глянут в его сторону и улыбнуться, улыбками как бы скажут, нет, сегодня и сейчас мы пройдем мимо. Шаг за шагом они приближались к далекому мысу, охватившему залив гористой дугой своей. Они идут, идут в молчании, в котором им обоим уютно. Песок под ногами расступается, приглашая шагать дальше, да и море игривым шипением исчезающих в береговом песке волн повторяет одну и ту же просьбу, не уходите, не уходите. Тем временем солнце сошло с зенита, сошло как с царского трона с достоинством и спешно направилось к морю по склону неба, и было оно не жаркое, но теплое. Она взглянет сквозь затемненные стекла очков в сторону солнца, потом снимет их и, обратившись лицом к любимому навсегда, спросит, казалось бы не к месту, а так, по случаю, и о чем ты будешь наказывать своих прихожан во время службы? Он ненадолго задумается и признается, понимаешь, я еще монах, но меня готовят к сану священника. Ты как бы аспирант, улыбчиво заметит Она. Точно, подтвердит, именно «как бы», из-за этого «как бы» меня и позвали провести службу. И о чем, тебе велено или сам? – спросит Она. Сам, я должен выбрать сам, признается Он, я волен в выборе. И ты уже выбрал, продолжит Она свои допытывания. Он пожмет плечами и задумается. Что ж, послушай, предложит Он. Она его прервет, как будто ты в церкви, а я твои прихожане. Именно так, начну я как положено, сыны мои, дочери мои, скажу я вам, скажу как на духу, как перед самим Всевышнем, нет скрытого назначения на наш путь здесь на этой дареной нам земле, а есть путь к радости через исполнение заповедей Божьих в любви, в деяниях, в труде и в мыслях, ибо от Господа направляются шаги человека, но слышу, слышу ваш вопрос, как, как же узнать свой путь, и слышу ответ я, и даю его вам – праведностью, как преступлением Адама всем человекам осуждение на смерть, так правдою одного Иисуса Христа всем человекам оправдание жизни. Сказав, он замолкнет. Ей покажется, что навсегда, и она все-таки спросит, а разве Бог сам не создал нас грешными? Он возразит, вспомним, вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог, и создал по образу и подобию своему человека. Вот именно, с улыбкой скажет Она, значит и Бог грешен. Это вопрос вопросов, соглашается Он, и ответ один, Всевышний не в ответе за наши грехи, так и скажу тем, кто соберется в церкви. А может, знаешь, может и есть кто-то или что-то выше нашего Всевышнего, поразмыслит вслух Она. И наступит вновь молчание. Нарушит молчание Он, скажет тихо, скажет морю, что ж, нам возвращаться в землю, а дух возвратится к Богу, который и дал нам его, и ведь как прав тот, кто сказал, всему свое время и время всякой вещи под небом… Она склонит голову на его плечо, прижмется и скажет, пусть нет ответа у нас, но есть мы. Он приобнимет ее. Так обнявшись, они и войдут в молчание. Но и молчание ведь не вечно. Оно будет нарушено истошными криками чаек, не криками о помощи, а криками радости нашедших целый косяк рыб в прибрежных водах моря. И Он и Она рассмеются. Он потом скажет, чайки ответили за нас. А Она, насторожившись, произнесет, послушай, по-моему чайки кричат – будет, будет встреча, будет еще. Он прижмется своей щекой к ею виску и почти шепотом скажет, не хвались будущим. А в воскресный день вечером, когда уже его не будет, Она направится к их природненным местам на берегу моря, придет, побродит, потом зайдет в кафе, сядет одна за столик под навесом, обратившись лицом к морю и проведет чудесный вечер, полный сегодняшней радостью, криками чаек, а перед уходом скажет себе, как хорошо, что есть сегодня, как правильно сказано – не хвались будущим.
2. Часть вторая. Он. Разрыв.
Город утопал в прохладе, отдыхал после дневной жары. Ветер с гор нагонял желание выйти на остывающие улицы и пройтись по тем главным, где собирается и толчется или прохаживается городской люд. Но Он остался дома, потому что ожидал ее звонка. Сегодня Она будет звонить, так договорились. И Он должен первым подойти к телефону и никто из родных. Так надо. Сегодня. Точка. Что за точкой и будет ли завтра, Он не знает. Сегодня это не день, не сутки, а ущелье. Разве только сегодня? Он усмехнется. Он тоже ущелье. Там слева наверху вчера, справа наверху завтра. И разве ущелье может знать, что там наверху. Не дано. Хотя есть путь, путь вперед по ущелью, туда, где должна быть долина. А, махнет рукой Он, хватит заниматься выдумками, главное – сегодня и не звонок, а то, что состоится после. После. То, что пойдет по следу звонка. Чей-то голос. Кажется сестры, позвал к столу. Он в ответ крикнет, что есть не хочет, пусть оставят ему на потом. Но, когда наступит «потом», раздастся звонок. Он услышит ее голос, в голосе ласка, в голосе вопросы, на которые пока нет ответов. Он ее целует. Он обещает через пару часов позвонить, и, наконец, последний вопрос, когда ты прилетишь? Он уверенно скажет, сегодня куплю билет на завтрашний рейс, или на послезавтрашний. Завтра, послезавтра. И ни того дня, ни другого не будет. И Он об этом узнает спустя несколько минут долготой в полжизни, что останется в прошлом. Эти несколько минут лягут перед ним черной трещиной, трещиной, которую ему не перешагнуть. Мать спрячет паспорт и скажет «НЕТ». Сестра пообещает облить кислотой лицо той, которая домогается его, а жена заявит, развода не дам, это позор для меня. Он вышел из столовой комнаты не подавленным, не сломленным, а другим, еще не осознающим, что ОН прежним уже больше не станет. Через два часа, как обещал, Он позвонил. Едва Он скажет, у меня отобрали паспорт, как в ответ он услышит не молчание, а только частые гудки разъединения. Гудки, которые повторяли одно слово – нет, нет, нет. А потом, совсем потом к нему прилет ее брат. Они встретятся на квартире ее тети. Он будет ждать в комнате один. Наконец, брат прямо из аэропорта, без спешки, войдет. Он поздоровается. Брат смолчит, остановится перед ним и посмотрит на него взглядом, в котором не будет злобы, а будет спокойствие, то, которое бывает во взгляде, когда смотришь на мертвеца, который никому не нужен. Ему стало жутко. И в то же мгновенье прозвучит пощечина. Он как-то жалко предложит, ударь еще, но брат, не прощаясь, повернется и уйдет, а пощечина навсегда останется при нем. И Он ее будет беречь, как последний поцелуй любимой. А когда Он выйдет на улицу и побредет наизусть куда-то не задумываясь, облегченный, казалось, потерявший всего себя, Он услышит вдруг голос, свой ли, чужой ли, Он не разберет, и голос этот подскажет ему, переживи, ты просто не вписываешься в эту жизнь. Спустя много ли, мало ли дней Он поймет смысл того, что подсказал ему на улице чей-то голос.
1. Часть первая. Она. Жизнь.
Необитания. Моя необитания. Нет здесь этих пятниц, свалившихся с деревьев, не ни воскресений, не умираний, а одно умирение с собой, потому что на острове моем есть только я, и никого и ничего, что вяжет мне руки, а мысли, если они есть, они на глядят на меня свысока. Хотя, извини, есть еще зеркало. Ах, забыла. Не обижайся, а еще есть окно, чтобы глядеть на небо, говорят оно пустое, может быть, я не знаю, что такое пустота, не хранится ли в ней какой-никакой потайной смысл, но что мне до него, по мне пустоты нет, потому что есть я на моем острове, так, а ты не забыла о звуках, спрошу я себя. А, звуки, они же есть, да, есть, отвечу я и не постесняюсь признать свою забывчивость, она, эта забывчивость глупая, но добрая помощница одолевать порой себя, да-да, себя, потому здесь на моем острове, здесь в стране необитании и преодолевать больше некого и нечего, но о чем я говорила, ах, да, припомнила – о звуках, они есть, они во мне, я сама звуки. И мои звуки – это звуки слов, слова звучат мелодиями, слова собираются в гармонии, и не надо искать в них смыслы. Смыслы не пыль ли, парящая взвешено там, за гранями моей необитании. Не надо, это мои слова, одолженные из толковых словарей моей жизни, от первого «агу» и до сих пор, когда я кажусь ужасно умной, но не самой себе, а зеркалу. Оно иногда отражает меня в маске то господина Сократа, кратно искаженного, то в маске Вольтера, чью усмешку я украла с его бюста еще в детстве, с бюста, который плотно расположился на письменном столе, но я не была вольтерианкой, я всегда была сама по себе, и вот, наконец, дождалась, жизнь подарила мне собственный остров и без благолюбия онасисов, так что зеркало иногда чудит, и я люблю зеркало и за это, и за то, что не лжет, как друзья бывшие, а были ли они у меня, был любимый, да и тот ушел, ушел и вовсе от мирской суеты на свой остров необитания, а ведь зеркало мое из прихожей нашей квартиры, той самой, в которой я детствовала, взрослела, молодела под безнадежным присмотром мамы, ах, мама, ты родила меня такой несгибаемой, не падающей на колени, и я была ведь твоим подобием, и когда, когда ты ушла, и я пересекла черту и попала в мир, в котором тебя уже не было, то совершила первый шаг в свою страну, в свою необитанию. Спасибо, что зеркало ты сохранилось, что тебя никто и ничто не разбило, и я вижу отражения все не в ломанных осколках, а целыми, вижу невредимым все, что было и иногда даже, что будет, но не хочу, не хочу забегать вперед, а что было, что зеркало честно хранит, стоит мне закрыть глаза, и я вижу лица мужей, по-друг, по другому мы друг друга не обзывали, вижу Буду и Пешт, как я пела там на концертах, я ведь тогда учительствовала с мужем в чудесном городе, слившимся в один из двух городов, в городе до сих пор для меня красавце, и ведь там же я была у-влечена, влечена красавцем-венгром, а потом и закончилось наше пребывание и в Пеште, и в Буде, и… что я вижу, я открываю глаза, я не хочу этого видеть. Но зеркало не спрашивает у меня разрешения, у него свой нрав, свой, а может, это мой нрав отразился и вжился в него, и тогда, что же мне делать, как не смириться и не отводить глаз от того, что отражается в зеркале, а может от того, что происходит за ним, и, конечно, я узнаю без трепета, без мурашек по телу ту самую палату номер шесть, но не чеховскую, а мою, и это даже не палата, а провал, провал в какие-то глубины, где смыслы повязаны в узлы, а концы их вьются хвостами утонченных, жеманных змей, кажется без цвета и узоров накожных, а повыше ближе к краю провала плакат, а на плакате живое лицо, лицо доктора, доброе, желающее помочь мне, протягивающее свою улыбку, и еще там видится коридор, да, длинный, темный коридор и вдалеке светлая дверь, застекленная, за которой светит солнце, и мы, я и доктор идем по этому коридору, и он мне говорит что-то доброе, говорит, что я сильная, а на прощание пожелает, чтобы мы больше не встречались, и представляете, у меня потекут слезы, он их утрет и скажет, вот вы и здоровы. Так последняя встреча с любимым и породит эту последнюю встречу с тем, кто своим добром не сличил, а отличил меня от всех.
Каденция
Автор прищурился, вглядываясь в ту, кто подходит к нему. Это ты, восклицает автор, это ты, девочка, да, ведь это твои глаза, это ты – на
даче, помнишь, была непогода, то тучи, то солнце, то дождь, то ветер, мы готовим обед. Ты нарезаешь овощи, и вдруг слабенький крик, ой, это ты порежешь палец, но слез не будет, ты сдержалась геройски, мы скоренько вылечили пальчик. Ты любила прогуливаться со мной, это все правда, автор говорит только правду, несмотря на все его авторские права, пусть судья с повязанными глазами судит, подглядывая, судит и взвешивает на своих весах с гирями в один центнер каждая, пусть судит. Правда, она не имеет ни веса, ни цены, ни цвета, она или есть, или ее нет.
3. Часть третья. Кода.
Итак, зеркало, готовься, я собираюсь объявить всеобщие открытые для всех выборы. Первые всеобщие выборы парламента и королевы – не-матери необитании и мы с тобой должны обеспечить, только не должны печь пирожки, а именно обес-печить стопроцентную явку, и выборы будут считаться состоявшимися, если придут на избирательные участки все, имеющие право голоса, тип голоса – бас, сопрано, тенор с контр-ом или без, не важен, даже те, кто не способны петь и тем более подпевать, я перевожу дыхание. Именно дыхание, а не минутную стрелку, все-таки заявление всенеобитанское, ответственное, конституционное вроде бы, но выдохнув, скажу и объявлю, что после подсчета голосов я стану королевой – не-матерью, а необитания станет королевством, ограниченном демократией к тому жесткой и подаренной греками, предполагающей предсмертную казнь за неразрешенное заполнение площади имени «бывших и будущих» жертв, а также обладающей правом присуждать остракизм любителям путешествий или э-миграций, вот такие дела створились и творятся на моем острове, кстати, зеркало согласилось. А как иначе, но все-таки оно не может не обратиться к моим подневным заботам, желанным и не покидающим меня. И вот я уже срывало еще один лист календаря моей недели, и вот уже передо мной целая кипа отрывных листов, сорванных не от души, а с календаря моей жизни, и спасибо зеркалу. Они прошли тенями, и сейчас в зеркале я выгляжу помоложе, такой я гляжу на себя с зеркала, а может из-за зеркала, но это так к-стати последнего листка, завтра буду чуть старее, и буду спускаться по лестнице вниз, может держась за стенку, ведь перил-то нет, буду спускаться по лестнице, ведущей вниз, и буду не одна. Так уверяет зеркало, потому что я все еще буду молодой, как и моя необитания, как и мамина улыбка, как и наши прогулки по берегу синего моря, слившегося с его синими глазами, прогулки по песчаному берегу моря, которого так и не было.
Вот и вся история.
История не моей любви.
История, которую оживляло зеркало,
оживляло в отрывках.
Почему именно в этих отрывках – не знаю. Зеркалу не прикажешь, как и автору.
История любви-2
- Дедушка, я влюбилась в вас.
- В меня?
- Да, в вас.
- Девочка моя, мне уже далеко за восемьдесят, а тебе, позволю обратиться «тебе»…
- А мне восемнадцать вчера исполнилось.
- Хорошо отметили этот день?
- Да, очень.
- Ну, молодчина.
- Я весь вечер вчера ходила по парку в Кусково. Я люблю там бывать, а вчера, там вчера как красиво дышалось.
- О, неплохо ты сказала – «красиво дышалось», а отчего не как обычно – за столом или…
- Нет, без или.
- Ты это сказала и усмехнулась, и к тому же пожала плечами.
- Не знаю от чего.
- Девочка моя, получается ты не из этой жизни.
- Дедушка, милый, Бог с ней с жизнью, вот я встретила вас и мне радостно.
- И все-таки отчего именно в Кусково?
- Не знаю, может от того, что в детстве, маленькой сюда часто ходила с бабушкой.
- Постой, постой, ты не внучка бабушки по имени Инна?
- Нет, это даже не фантастика, это так круто, что ни в какую сказку не уложится, как вы угадали? Значит, я не зря влюбилась в вас.
- Выходит, не зря.
- О чем вы задумались?
- Я и бабашка в счастливой нашей молодости любили кусковский парк, даже в зиму прикатывались.
- Значит, это вы.
- Как она сейчас?
- А ее уже нет, год назад бабушка ушла из жизни, и знаете, с улыбкой, по-моему, она ушла с той самой вашей молодостью.
- Ка же ты замечательно складываешь слова в чувства.
- А вы тоже выразились ой-ой, почти супер.
- Спасибо, а отчего она ушла, впрочем это не важно, мы не патологоанатомы.
- Спасибо и за это.
- За что?
- Не попросили прочесть бабушкину историю болезни. А она ведь вас помнила всю жизнь, наверное.
- Отчего ты так думаешь?
- Года три назад мы с ней сидели на даче на веранде в двух креслах-качалках, и она и я любили качалки.
- И я.
- Вот видите, и по качалкам мы родственны тоже.
- И что?
- А то, что я спросила ее, баба, а ты была влюблена в дедушку?
- Если хочешь, помолчи, а появятся слезы, я их вытру, у меня платок чистый.
- Точно, она так и сказала – жуткий чистюля.
- Это про дедушку?
- Нет, про вас.
- Это правда, ну и что?
- Она поглядела мимо меня, может за моей спиной она увидела прошлое и сказала - нет, Эми, моя девочка, но он был верный и надежный человек, мы знали друг друга еще со школы.
- Я так и думал, мне еще тогда наша Ритуля, княжна Марго, как мы называли, говорила.
- А кто такая Ритуля, она настоящая княжна?
- Нет, это мы ее с ее мужем, так величали за умение элегантно покуривать, она была доброй моей знакомой, и мы с Эдуардом, ее мужем, когда собирались втроем, уставали от шуток и смеха, особо мы с серьезным видом подшучивали над Ритулей.
- А чем она занималась?
- Она была аспиранткой МГУ по истории искусств Кавказа.
- Интересно.
- Она обитала тогда в общежитии МГУ в однокомнатной аспирантской келье, и мы часто у нее собирались, кстати, там и встретил твою бабушку.
- Ой. Расскажите, прошу, как все было и что было.
- Бабушка, я думаю, о чем-то поведала тебе.
- Ну, кое о чем, да, ну, вот, она призналась, что влюбленность настоящая бывает только один раз, и помню, я тогда спросила – с «чистюлей», а она улыбнулась и ответила: внученька моя, ты догадливее нашего пса, при слове «пес» наш пес вскинул морду и на бабушку уставился. А бабушка, как мне показалось, продолжая улыбаться, успокоила пса – «лежи, лежи, это не про тебя».
- Выходит, она помнила.
- Конечно, но я прошу, ну, расскажите поподробнее.
- Это долгая история.
- Ничего, я не спешу, если вы не спешите, прогуляемся, можно посидеть на скамейке.
- Подумал, может зайти в кафе, кофейку попить, но что-то мой внутренний голос подсказал – «не ходи».
- И правильно сказал, знаете, иногда и мой тоже, когда говорит «нет», я не делаю и не говорю ничего.
- Тогда мы с тобой в одной упряжке, и начну я с того, как впервые увидел, именно увидел твою бабушку. Сидели как-то мы втроем, Ритуля, Эдуард, муж ее и я, попивали вино и слушали умные речи Ритули, изредка прерываемые нашими смешанными со смешком комментариями, как вдруг в дверь энергично постучали. Ритуля вскакивает с дивана, ой, это Инесса, все-таки пришла, и заходит она, Инесса, вид независимый, высокая, выражение лица честно умное, и она, войдя, бросает, именно бросает всем приветствие – «здорово», и сразу же замечает, вы опять пьянствуете. Я пораженный, вкопанный в диван, сразу признал ее той, которая, ах, как хороша, как хорошо бы…
- Сразу влюбились?
- Не думаю, что вот так вот сразу, но что-то близкое ощутил, а она подала мне руку, представившись – Инесса, только не добавляйте как все – Арманд. Я ей в ответ сказал, я не собираюсь. Вы на 2-3 исторических порядка хорошее той Арманд. И тут она обратилась к Ритуле, Рита, где ты нашла этого интересного типа. Вот так мы встретились, так и началось наше знакомство.
- А потом?
- Так и хочется сказать, а потом суп с котом.
- Ну не шутите, серьезно, что потом.
- Потом мы часто собирались у Ритули в МГУ, я притаскивал молдавское «Фетяску», белое, сухое, пили, болтали, а иногда Инна говорила, как вы это пьете, а сама. Кстати, тоже пила.
- А вы встречались вдвоем?
- Бывало, когда на культуру ходили, ездили на прогулки в Кусково, но больше говорили по телефону. Я сказал бы так, было что-то вроде телефонной любви с взаимным притяжением и на расстоянии.
- Это очень удобно, и время экономится.
- Да. девочка моя, о, прости, как тебя зовут, даже не представилась.
- Эмми, Эми.
- Ах, я старикан, забыл, что так к тебе ведь бабушка обращалась, пропустил мимо ушей.
- Ничего. Я забываю покруче вашего.
- Это не утешенье, моя Эми. Буду по-бабушкински к тебе так обращаться. Да, удобно, да, время, но жизнь, отпущенная нам для таких, как я заполняется ничем, для других, а для поколений поздних чем-то очень ценным для них, но, знаешь, все-таки, тем, что вроде золотых монет из сказки, которые тут же превращаются в камушки, если до них дотронуться.
- Это вы про золотую антилопу?
- Ну что-то вроде этого.
- А что дальше?
- А дальше все шло своим чередом. Мы не объяснялись любви. Она даже подшучивала, мы же не роман пишем, и, вообще, она не поощряла разговоры о чувствах, тем более нежных, даже отстраняла порой лицо, мол, фу, не порть встречу. Но однажды, скажу тебе, произошло то, что потрясло меня.
- Что вы замолчали, не хотите говорить, не надо.
- Нет, я скажу, и ты удивишься, подумаешь, а причем тут то, что произошло, для ваших с бабой отношений. Убили Кеннеди, Джона Кеннеди.
- Это кто?
- Это тридцать пятый президент Соединенных Штатов Америки, молодой, умница, для меня тогда он был последней возможностью спасти наш мир от раскола и объединить нас всех, чтобы мир стал целым и невредимым.
- Я, по-моему. Недавно слышала эту фамилию.
- Да, просто по частям рассекречивают дело о его убийстве.
- И что?
- А то, что убили его в Далласе в 1963 году, осенью, я по Голосу Америки на английском языке услышал сообщение, и тут же об убийстве сообщили наши. Знаешь, у меня ком стоял в горле. И к кому я мог обратиться, к кому. Как не к Инее. Я позвонил ей.
- И что бабушка?
- Она стала меня утешать, а когда встретились через день, сказала, что думала, ну, что ты так убиваешься. Политика – это грязная штука. Потом мы продолжили наши полюбовные общения по телефону. Помнится, как однажды я завел пластинку только купленную с итальянской песней «Гвардаке Луна», дал ей послушать, она любила и знала эту песню наизусть, она тогда увлекалась итальянским языком, говорила, он ужасно певуч.
- Да, баба его хорошо знала.
- Видишь, какая умница у тебя была бабушка, но должен сказать, что наши телефонные общения стали постепенно угасать. Я, конечно, все это время встречался с милыми мне женщинами, увлекался и всегда между нами сохранялись дружеские связи, мы не забывали друг друга навсегда, да и сейчас я почти всех их храню в памяти моей, ну, а что касается наших с Инной звонков, то пришло время незвонков в наших с твоей бабушкой отношениях.
- Можно я буду говорить тоже как вы - «время незвонков»?
- Конечно, буду только рад, на память.
- А когда-нибудь оно прервалось, это время незвонков или все – абзац?
- Абзац произошел, но не тот, который ты думаешь.
- Ну и что?
- Не поверишь, но произошло редчайшее совпадение, как-то после службы я с чего-то подумал, а позвоню-ка я Инессе, как она там, голос мой внутренний, кстати, нет сказал «нет».
- И позвонили?
- Да, позвонил. Услышал незнакомый женский голос, попросил Инну к телефону, но ясно слышалась музыка, голоса громкие. В общем, шум, Инна страшно удивилась и сказала, ты попал в десятку, у меня сегодня свадьба. Тут гоголевская немая сценка и рядом не стояла.
- Да, вот это круто так круто.
- Да, в самую десятку попал, каков я стрелок по чужим свадьбам.
- Вы не сделали ей предложения, а дедушка сделал.
- Ты абсолютно права, но все к лучшему в этом худшем из миров.
- Как в худшем?
- Да, именно так, потому как только в худшем что-то может быть к лучшему.
- Ну, этого я не понимаю, но вот с предложением – все ясно, ведь я тогда в тот день на веранде спросила бабу, а если бы чистюля сделал предложение, ты согласилась бы, а она ответила, я бы сказала сперва «нет», а потом сказала бы «да-да-да».
- Но этого не произошло и в, общем-то, к лучшему для всех. Загадка с отгадкой твоей бабушки, как и думали Ритуля с Эдиком, была в замужестве и хорошо бы раз и навсегда, как видишь, загадка универсальная.
- А потом, не созванивались?
- Даже встретились.
- Вот это фишка, а когда?
- Ты уже была рождена и взрослела, и даже с мужем, с твоим дедушкой, она успела развестись. И вот как-то Инна позвонила мне, поболтали, туда-сюда, ну, и пригласил я ее к себе, у меня уже была своя однокомнатная квартира в пятиэтажке в кооперативе, говорю, посидим, чаю попьем, поговорим, выпьем за прошлое. И она пришла. Конечно, изменилась, поправилась, но лицо, выражение лица, глаза остались те же. Мы по-доброму провели вечер, расцеловались на прощание, я ее проводил на такси до дома и возвратился к себе в одиночку, чтобы продолжить жизнь.
- Живете один?
- Нет, уже лет 35 с женой живем да поживаем, но уже не в пятиэтажке, а в более приличном доме, так что вот такая жизнь с зигзагами, так она моя хорошая девочка, складывалась, и вот из мира небывалостей встреча с тобой.
- Да, небывалость, но ведь не сон. Это есть, бабушка как-то назвала ваше имя – Карен, и добавила, по-итальянски Карло. Можно я буду звать вас по имени?
- Конечно, я буду только рад. Ты, кажется, спешишь?
- Я? Нет, как я могу спешить от нашей встречи уходить, это же равно, что совершить глупое преступление.
- Какая ты все-таки молодчина.
- Баба мне говорила, что вы ей то же иногда говорили, с добавкой «все-таки».
- Ну, ты же по прямой линии от бабушки.
- И это так хорошо.
- Ну, если не спешишь, то я тем более, давай зайдем в церковь.
- В церковь?
- Да, в церковь.
- Зачем?
- Я хочу, понимаешь, благословить тебя, Эми, моя хорошая…
- Когда вы говорите. Моя хорошая, у меня мурашки по телу бегут.
- Ну, что ж, пусть они убегут. А мы с тобой давай пойдем в церковь, тамошний священник мой друг, мы раньше с ним работали, потом он ушел из мирской жизни в монахи. А теперь вот священником трудится, зайдем, поговорим с ним. Я тебя представлю.
- Это не страшно?
- Ты что, ты же не из племени тумба-юмба, это будут просто побеседки.
- Побеседки, ты выдумщик, ой, извините, я сказала «ты».
- Ты сказала чудесное «ты», я давно хотел его услышать от тебя, теперь мы с тобой в одном братстве, хорошо?
- Конечно, и мне легко стало на душе, ну, веди, веди.
- И знаешь, Эми, не стесняйся его. Он очень прост и искренен, это не дву-и-личный человек.
- Где она?
- Церковь?
- Да.
- Да вот она, вот двор. Накинь на голову платок, вот этот шарфик, так положено.
- Шарфик надеть?
- Сойдет, понимаешь в церкви свои правила, с ними надо считаться.
- Я ничего против не имею.
- Вот и все, хорошо выглядишь, даже смиренно.
- Смеешься?
- Нет, почти всерьез. А вот и он, идем, машет рукой. Идем. Привет, как твои здешние дела?
- Неплохо, а как мирские?
- Ну, о мирских делах мы узнаём из мобильников, а пока представлю, это внучка моей давней почти первой любви, и она вдруг в случайной беседе призналась…
- Да, да, я увидела его впервые и сама не знаю почему, замерла и призналась, дедушка, я влюбилась в вас.
- Да, это экстра-случай, а как вас величать?
- Эми. Вы, пожалуй, самый редкий посетитель церкви.
- Женечка, я прошу тебя, исповедуй ее.
- Меня? Сразу?
-- Эми, не волнуйтесь, это очень просто и коротко будет, особенно при вашем юном возрасте.
- Мне уже восемнадцать исполнилось вчера.
- Тем более, я готов.
- Но у меня к тебе просьба особая Женечка, особая, прочти и передай ей мою молитву, хорошо?
- Хорошо, пойдем, Эми, а, впрочем, ты можешь исповедоваться и здесь, отойдем к алтарю, там никого нет. Хоть и будет некоторым нарушением чина.
- Чина?
- Значит, порядка.
- Женя, тебе ничего не будет?
- Не волнуйтесь, а ты, девочка, Эми, скажи, тебя что-нибудь мучает?
- Нет, ничего.
- Только сегодня или и прежде?
- Сегодня особенно.
- Ты ждешь чего-нибудь из завтра?
- Не знаю, скорее всего, не жду.
- Почему?
- Не знаю. Может потому, что есть сегодня.
- Карен, все, я ее благословляю, и прочту твою молитву.
- Прочти ту, короткую.
- Хорошо, я благословляю тебя, дочь моя, будь достойной дочерью моей, и пусть бережет тебя от всех напастей мой благословение, и пусть мои слова будут всегда с тобой, пусть слова моей молитвы помогут тебе в трудные минуты. Аминь. А теперь перекрестись.
- Так?
- Точно, ты молодчина.
- Это ведь для меня в первый раз.
- Тем более, молодчина, Эми, тем более.
- Женя, спаси-бо, спаси-бо.
- И вам спаси-бо. Впервые в моей жизни произошло такое, а тебе. Эми, скажу: всё у тебя сложится прекрасно, всё.
- Спаси-бо.
- Давай, Женечка, по-свойски в обнимку распрощаемся.
- С Богом.
- С Богом.
- Обернись, Эмми.
- Ой, Женя машет мне рукой.
- Что ж, он искренне поверил тебе.
- Как хорошо, что ты привел меня в церковь…
- Что замолчала, что-то не сорвалось с языка, что-то плохое?
- Не мат, конечно.
- Ты все-таки к тому же прелесть.
- Я хотела сказать, я почувствовала, что еще больше стала настоящей.
- Ну вот и все, а что это такое, ты прижалась и решила, как доктор, послушать мое сердце, послушать как дела с ним, о чем стучит, прижмись ухом покрепче, вот так. моя девочка, докторша ты моя от времени. Время ведь это болезнь, оно плетется за мной пленными без боя днями, но все-таки отвоеванными у жизни, ну что, стучит сердце?
- Стучит, стучит, что бабушку ты еще любишь.
- Да, люблю, всех, кого любил, продолжаю любить, и иначе, девочка моя, жизнь за спиной была пуста.
- Можно я возьму тебя под руку, бабушка любила так с тобой гулять?
- Не помню, может и любила, но забывала об этом.
- А я не забываю.
- Так, идея, давай в честь нашей встречи и в память о бабушке, без которой эта встреча не произошла, зайдем куда? Угадай?
- Не знаю.
- В мой любимый ресторан. Мы незаметно протопали ой как много, ведь мы уже подходим к нему, путь был не малый, это все ты такая.
- Какая.
- Не знаю, другая, странная и меченная, дай Бог, чтобы свыше.
- Я не хочу быть меченной, проще быть как все.
- Не выйдет. Но все равно, ты умница, и откуда у тебя это?
- Не знаю, так все-таки в какой ресторан мы зайдем?
- Это сербский ресторан, зовется «Ботик Петра», он напротив мой почти вечной службы.
- Отчего так?
- От того, что без почти я бы стал бессмертным, никому не нужным.
- Не смейся.
- Смейся, моя хорошая, смейся, смех, он лечит о себя же самого.
- Тебя надо записывать.
- Лучше запоминай, ну, вот мы и пришли, здесь официантом служит чудесный сербский парень, любимец всех моих родных, кстати, мне надо позвонить жене, сказать, что я задержусь. Постой, наберу, вот пошел звонок, а, фунт, я сегодня немного задержусь, потом расскажу, ладно, ну давай, джана. Теперь я спокоен и Галя спокойна. Итак, он любимец всех, кто приходит сюда, зовут его Давор.
- Да;вор или Даво;р?
- Ударение на первом слоге. Поднимайся, осторожно, не споткнись.
- Тут ступени не ровные.
- Что есть то есть, вот мы и на месте, Давор работает сегодня.
Конечно, позвать его?
- Если не трудно.
- Я вижу, тебя тут хорошо принимают.
- Конечно, для хороших людей я всегда свой, и знаешь, это меня… А! Вот и Давор, привет, привет, только не раздави меня.
- Я рад, что вы пришли.
- А я рад вдвойне и даже втройне.
- Даже втройне?
- Да, Давор, да, мой хороший, начнем с третьей позиции, в третьих, я хочу представить тебе внучку моей давней, возможно, первой любви. Эми вчера исполнилось восемнадцать лет.
- А сегодня, встретив Карена, не зная, кто он, озарилась и сказала ему, дедушка, я влюбилась в вас.
- Да, это правда, так мы познакомились, а потом она узнала, что бабушка и я были влюблены друг в друга, и это в жутко далекой молодости.
- Фантастика.
- Да, Давор, фантастика, но это реальность, которая есть и это в третьих. Во-вторых, я хотел, чтобы мы отметили все – что «есть» и что «было» здесь с тобой, не улыбайся, а скажи – конечно.
- Конечно.
- Отлично, а во-первых, я рад встрече с тобой, ты знаешь, здесь я чувствую себя, да и не только и Галя тоже, как дома.
- Спасибо.
- Мой любимый сотрудник, царства ему небесного, любил на «спасибо» говорить: «Сухое «спасибо» глотку дерет», так что проводи на наши места, пойдем.
- Давор, а вы здесь давно живете?
- В Москве?
- Уже больше трех лет.
- И вам нравится?
- Как может не нравится, когда хоть в первый раз к нам заходит такая чудесная девушка.
-А я?
- Карен, вы вне состязаний, вы это вы.
- Давор, вы почти как Карен выражаете свои мысли.
- Не зря же мы с Давором сдружились, ну, вот и уселись, за спасибо ты мне подушку даешь для моей кривой спины. Но есть одно но, и оно большое «но». От меня и от Эмми просьба, а на самом деле это закодированный приказ – ты снимаешь фартук, договариваешься с начальством, я могу вмешаться, и садишься третьим совсем не лишним за этот стол,Эмми, ты ведь за?
- За, за и еще раз за.
- Слышишь, народ «за». Если нет, то мы собираем свои монатки, хотя их у нас и нет, и покидаем этот тонущий ботик.
- Браво, очень убедительно.
- Хорошо, я спрошу у начальства.
- Хочешь, я пойду с тобой?
- Нет, не надо, я приду без фартука.
- И пусть кто-нибудь принесет меню, хотя для себя я его наизусть знаю.
- Ой, Карен, смотри Давор без фартука. Ура!
- Ну вот, дети мои, теперь нас трое, посидим, что-то по желаниям выпьем, а между блюдами, предлагаю заняться пустяками.
- Какими, какими?
- Только не хором, отвечаю – что у каждого из нас в прошлом особо памятно. Что молчите? Эмми, Давор?
- Я согласна.
- Раз Эмми согласна, тогда и я согласен.
- Ну что ж, я тем более согласен. Предлагаю начать с меня, дам вам возможность подумать. Что мотаете головой, да, спасибо или нет, спасибо?
- Да, да.
- Отлично два «да» да еще хором означает много. Позвольте сказать стихом, который недавно залетел в приоткрытую форточку: «О чем вы спросите меня, о чем моя печаль, а дело в том, что, господа, мне ничего не жаль». Все было исполнено, что просилось к исполнению, и все оно при мне, никуда не ушло. Потому что это и есть я, такой уже с детства. Вот такие дела, детки мои, что молчите? Решаете, а что исполнишь, Эмми, ты готова?
- Конечно, самым запомнившемся событием для меня, да, да, для меня была встреча с тобой, с дедушкой. Но с таким молодым с первого взгляда, ведь ты ужасно молод до сих пор.
- Сплюнь через левое плечо или постучи по дереву.
- Плюю и стучу, и это был не подарок судьбы, это был подарок на всю мою жизнь.
- Спасибо, Эми, спасибо, все-таки ты умница.
- Как я люблю, когда ты говоришь «все-таки».
- Ах, Эмми, без слов нет жизни, но теперь все взгляды на Давора, что он скажет.
- О, Карен, Эми, я буду краток, может по-сербски я был бы со многими словами, но по-русски краткость – это высший класс, и я говорю, это сегодняшний день, когда я увидел Эми.
- И все?
- Это больше, чем все, это очень много.
- Ты неповторим, Давор, ну а пока, детки мои, позвольте выпить за всех нас и сказать по-армянски «сах линенк», будет целыми и невредимыми, будем жить. Все-таки, «белуга» для меня – лучшая водка.
- Я тоже в этом убедился.
- Ой, ой, Эмми, погляди в окно, темнеет, нам пора, Давор, дорогой, принеси счет и закажи «Убер». Кстати, Эми тебя куда подвезти?
- К Курскому вокзалу.
- Вот это да, ты живешь там же?
- Да, там же, где жила бабушка.
- Здорово, знаешь, Давор, сперва на Курский, а потом на Ленинский проспект, вот тебе мой мобильник.
- Мобильник не нужен, и счет не нужен, все оплачено рестораном. Это подарок от ресторана.
- Как так?
- Вот так решил наш ресторан.
- Ну что же, Эми, ошарашено скажем спасибо, спасибо и двинемся на выход, не забудь курточку. Ну, пока, мой Давор. Спасибо.
- До свидания, Давор.
- До свидания, Эми, Карен, буду ждать вас.
- О, Эми, посмотри, какое такси подано, высший класс. Ты где сядешь, нет, подожди, по-моему, Давор что-то кричит. Посмотри.
- Эми. Эми, я влюбился в тебя.
- Я тоже.
- А почему слезы?
- Не знаю…