1.
Мой сон прервал женский крик. Он влетел в форточку. Пройдясь по ушам, и ударившись об стены, стих. Глаза мгновенно открылись, глянули на кварцы. Невозмутимый механизм, показывал — ровно пять утра. К шумным, звуковым испражнениям разной пьяни, в нашем доме давно привыкли. Любителей поголосить на всю улицу, у нас всегда хватает…
Сейчас истошный крик ужаса, беды, раздался откуда-то из верхних, наших этажей. Мгновенно растопырив уши, и, сунув сонные ноги в тапки, я побрёл в направлении лоджии. Упав грудью на просторный деревянный вынос, замер. Надо было срочно понять происходящее в такую рань. Внизу, в траве ещё спали кузнечики, одиноко бродила кошка у старого тополя, вынюхивая редкую траву. Ещё не было и нержавеющей бочки с молоком, нашей любимой бабы Фроси.
В открытые большие створки деревянной рамы, сначала прилетел прокуренный бас соседа справа. Колька с печалью в нотах, прогудел:
— Держись, родная! Может уже открывают дверь.
От него потянуло удушливым китайским куревом. Тут же, словно на панихиде, простонал бабский голос. Соседка сверху, под равнодушное бухтение сонного мужа:
— Ну, неужели некому помочь? — Эй, там, — правый сосед бедной, — может ломом можно открыть?..
Я, слушая душевные стенания своих соседей, стал шарить глазами: по улице, по дороге, по дому напротив. Дряхлеющим старожилом-стариком тянет жизнь эта убогая «хрущёвка» через дорогу. Неприятно серый, деструктивный, с захламленным всяком старьём балконами, с их мутными деревянными окнами-рамами-глазами, шестидесятилетнего возраста. С совершенно дикой крышей: где проводов разных, паутинная неразбериха, и непонятных архаичных антенн огромное число. В совокупности, всё это придавало убогому строению, вид огромного брошенного ежа, который живёт совершенно одиноко, категорически никому не нужный.
Секунды пролёт в прошлое, уже вижу напротив, толстого мужика с голым торсом, без шеи. Он невозмутимо прогудел в ответ:
— Они, неделю назад, как назло, металлические двойные двери поставили. Раньше у них деревянные были, но кореша их, — наркоманы, её и жгли и ломали!
И смахнув пот со лба, снова исчез в пятиэтажном убежище.
Время поисков и глазных метаний длились секунды, чтобы стало ясно, что происходит в этот утренний, ранний час. Беда разыгралась в знаменитой, самой проблемой квартире убогой пятиэтажки. Все жильцы нашего угла дома, знали эту шумную «хатку» напротив. Периодически, в основном по выходным, оттуда транслировались бесплатные концерты. Заставляя нас, быть невольными их слушателями.
Мысли в одну секунду, промчались по памяти. Как эта пьянь доставала нас своими песенками в два, а то и четыре ночи, про «апинские колбаски», про «юбочки из плюша». А когда в уши врезался её «милый бухгалтер» многие взвывали. Иным уже хотелось выброситься из окна, кто-то готов был поубивать всех жильцов, гостей, этой колготной берлоги, заодно и певунов прямо в момент музыкального воспроизводства. Неоднократные обращения в милицию, только на время прекращали концертную деятельность сумасшедших. На время!.. А потом снова, без приглашения, нас вновь вынуждали слушать разгульную жизнь асоциальных людей.
И вот теперь, на той стороне улицы, в этом сером, ещё спящем доме, разыгрывалась игра со смертью. На фоне серых панельных стен 4 этажа, освещённого ранним светом безоблачного субботнего неба, висели синие, синие джинсы. В них, на ноги и на попу одетая, в шлёпках, в одной тоненькой маячке, на руках свисала девица. Её тонкие пальцы, уцепившись за выщербленный козырек балкона, безмолвно держали на весу хрупкое тельце.
Вдруг слева, наверное, через две квартиры на моём этаже, с болью в голосе и отчаянием, обращаясь к мужчинам напротив, страдальчески провыла женщина:
— Ну-у, что вы за мужики? — Ну, сделайте что-нибудь? Что вы только курите, и страдаете как бабы?..
2.
Мои глаза рассмотрели этих, кто переживал на той стороне дома как бабы, и ничего не мог сделать. Сосед, несчастной сверху, худой, в обвисшей майке, метался по балкону. Часто двигая худыми плечами, пуская клубы седого дыма в чистое утро, вдруг перегнулся через металлическую решётку, завис.
Глядя на несчастную, на её посиневшие пальцы, искренне страдая, выдавил из себя:
— Светка! Прости, дочка! — но Васька твой, гавнюк, не открывает дверь! Видно спит, ублюдок!..
А Светка, худенькая девушка, вытянутая в синею струну, по-прежнему молчала. Как сосулька свисала, еле касаясь пушистой ветки, зелёного старого тополя. Листочки уже давно большие, от лёгкого утреннего ветерка слёзно дрожали, нежно касаясь её тоненькой талии, как будто что-то важное, совершенно спасительное нашёптывали, а может, упрашивали. Тростинкой свисая, совершенно не дергалась, даже не пытаясь подтянуться, поднять ногу, и закинуть ее на спасительную решётку.
Надо мной, свидетели этой беды, изливались страданиями, чувственно сочувствия несчастной. Те, что жили сбоку от меня, через две квартиры, тихо, чтобы не слышала несчастная, коей осталось жить секунды, нехотя роняли слова:
— Всё шло к этому!.. — Этот вертеп, должен был закончиться бедой…
Мой сосед Колька, крикнул, обращаясь к тому, в майке, и тому, без шеи: жирному, дымящему куревом:
— Мужики... а вы поднимите соседа снизу! Пусть всей семьей встанут на перила, и снимут её.
— Умный? Да? — рявкнул с соседнего дома, тот, что с голым торсом, и, бросая окурок вниз, добавил:
— Мы сразу к ним побежали, да они видно на дачу в пятницу уехали.
Я поражённый увиденным, невольно впал в какой-то тягучий тупой ступор. Будто прибил себя к полу, полностью лишившись воли, рационального мышления. В глубине души понимал, что чуда не произойдёт, уже всё решает судьба, её быстрые секунды. Шок от увиденного, парализовал меня полностью. «Господи! — Откуда у неё силы в руках, чтобы столько висеть?..». Крутилось страшное кино, где главная, самая страшная роль отводилась этой худенькой. Роль: что играется один раз, и совершенно без дублей, — с полётом в один конец.
3.
Доживала молча! Абсолютно без движений, дёрганий, попыток спастись. Без мольбы, без душераздирающего крика на всю улицу! Глазами в серую панель уставившись, на тоненьких ручках замерев, несчастная слушала народ. А он гудел, жужжал, вздыхая и охая по обе стороны дороги, под одиночные проезды машин внизу по улице. Прощаясь с последними своими силами, несчастная, наверное, думала, что такая беспутная жизнь, должна была привести её, заблудшею, к такому финалу.
Уже несясь в безвозвратную темень, чего-то страшного, неизвестного, пугающего, она успела, наверное, проклятьем заклеймить своего Ваську, который сейчас разрывал храпом спальню, уколотый отравой. Что думалось ей в этот роковой миг?.. О том: как она молодая и красивая, умная, и в хорошей семье воспитанная, встретила его, высокого, надёжного, на красивые слова — не скупого, на шуточки — бойкого, разностороннего. На зависть девчонкам — подружкам, уцепилась за него сладкого! Как безмозглая муха, шлёпнулась и прилипла к нему, на свою погибель. Или в тысячный раз, кляла себя, что не шарахнулась от него, как от проказы, в момент их первой встречи. В вольной, разгульной жизни верченая, видно понимала уже, что на этот раз, ей не увернуться. Не уйти, от той, которая внизу, с косой, во всём чёрном поджидает. Сидит на бетоне, ждёт, острое в сторону отложив. И даже не торопится, с улыбкой, иногда поглядывая на синее джинсы, содержимое которых, вот-вот, с хрустом отлетит в мир иной.
А тот, что сбоку от меня, через две квартиры, прерывая стенания своей жены, громко, как будто от него сейчас зависит жизнь этой несчастной, на весь двор рявкнул:
— Мужики!.. Твою мать, и бога в придачу! — что вы мечитесь с балкона на балкон? Простыни и пододеяльники свяжите и подайте ей! Она схватится, и вы её вытяните наверх! Все вдруг взорвались!
Те, что слева, и те, что сверху, и новые — дальние, которые проснулись от криков. Как бы, узрев одно единственно правильное решение по спасению, ротозеи нашего дома погнали мужиков вязать пододеяльники и простыни. Каждый что-то советовал, кричал, другие равнодушно бросали слова наперерез, пытаясь оспорить собеседника, предлагая другие способы спасения.
И те, двое её соседей, метнулись, молча в свои хаты, вязать, крутить спасительные канаты. В эту секунду, с силой, с шумом, открылись створки рамы моего соседа снизу, одинокого военного отставника, холостяка Саньки. Он с бодуна, протерев заспанные глаза, в одну секунду проникшись людским горем, обращаясь к зевакам — громко рявкнул:
— Да, бля..! Вы чё тупорылые, не видите, что внизу надо просто всем натянуть одеяло!
И по-военному, — скомандовал, бросая клич:
— Мужики, я беру одеяло... бегом все вниз!
И он исчез. И опять «неравнодушный» народ, свисающими своими головами «затарахтел», «закудахтал», сочувственно «заныл», выказывая свои бесплодные мысли и толкования, совершенно не трогаясь с места.
Она же, тихо обливаясь светлыми слезами, последними в этой жизни, возможно проклиная спящего, угробившего её молодую жизнь, не проронив ни слова, израсходовав последние силы в пальцах, теле, отпустила козырёк и полетела вниз. Десятки глаз напряглись: одни с ужасом, других — равнодушно-любопытные, кто с криком, кто, молча, провожали её полёт в объятья невидимой старушенции внизу.
4.
Девица, худенькая, в маячке на белом теле, в синих джинсах, потеряв в полёте тапочки, криком, визгом не простившись с жизнью, немой, исчезла за ветвистыми зелёными лапами тополя. Летела и упала молча! Несчастная в этой жизни, она уже, наверное своего, и накричалась, и наревелась, и навылась!
Только все мы, свидетели трагедии услышали глухой, уже мертвой плотью прикрытый хруст поломанных костей. Выскочил худой, со своими «канатами» на балкон.
— Поздно… — отрешённо пробасил, покашливая от очередной, сверх выкуренной сигареты наш Колька.
И сосед несчастной, метнулся в низ. В этот миг, и наш отставник — Санька, вылетел стрелой к дороге с верблюжьим одеялом. Глазами, отыскав роковой, увы, уже пустой балкон, и осознав похмельной головой результаты заключительной сценки, нервно, в полном отчаянии, бросил одеяло на пыльную дорогу, добавив ему ещё ногой, нам всем словами:
— Эх, вы, тупорылые!.. — неужели сразу нельзя было одеяло растянуть...
Мельком стрельнув взором под тополя, дополнительно чертыхнулся, обречённо развернулся, и пошел к торговому павильону. Сел на металлическую оградку и стал возбужденно, трясущими руками подкуривать, продолжая матом крыть, тормознутых, бездушных созерцателей чужого горя.
В эту секунду выскочил и худой, слышно совкая тапками, не отпуская из себя веру, что всё обойдётся. Обогнув угол, исчез под густыми раскидистыми ветками. Все молчали. Только ранние, ещё сонные, полупустые маршрутки, уже накатывали спидометром круги по свои маршрутам, равнодушно проскакивая пятачок случившейся трагедии. Мужик видно надеялся, что Светка вся поломанная и битая, откроет глаза: кровь, из губ пуская, — скажет ему:
— Соседушка… — родненький мой… — прости меня глупую... — не переживай, «мы» будем жить, правда?..
Наш дом молчал. Слышно только было отставника, и того, кто под тополями что-то говорил-говорил, вроде даже упрашивал её подняться, встать. К зрителям понуро растерянным вышел через несколько минут. Глядя на наш новенький десятиэтажный дом, на нас зрителей, выдержав небольшую паузу, присаживаясь на корточки, закурил.
Мы молчали ждали звука, его хрипловатого прокуренного голоса. Сделав глубокую затяжку, вскинул голову, резко смахнул слезу: она мешала ему смотреть на нас, и громко с болью простонал:
— Отмучилась бедненькая...
В ответ, со всех этажей полная немота. Тут же, из-за угла выскочил тот, кто без шеи. Худой, снова в пустоту и тишину двора и улицы:
— Сразу! — Наверное, даже не вздохнула… — Надо звонить в ментовку, — и молча побрёл к себе домой, шоркая стоптанными тапками по серому выщербленному асфальту.
Тот, второй, испуганно поглядев на мертвую из-за угла, не найдя в себе смелости и сил подойти, опустив голову побрёл за худым.
5.
Ещё долго зрители обсуждали страшный спектакль, дикую смерть главной героини. Я лежал на диване и тупо, нервно «стегал» себя. Как прав был военный пенсионер, —выразившихся про глазеющую публику: бестолково кудахтающих, переживающих, сочувствующих. «Истинно тормознутые!» Если бы сразу все рванули вниз, исключив всякое словесное сострадание, и всё сделали, как он велел, она явно бы осталась живой! Но: «Как она могла оказаться в такой ситуации?.. Что это? — несчастный случай, — или — сознательное самоубийство?»
Уже в самое утреннее время, когда солнце надулось ярким светом за микрорайоном «гарнизон», сквозь лёгкую дрёму, я вновь услышал крик отчаяния, горя и беды. Теперь сквозь нытьё проезжающих мимо моих окон машин, отчётливо слышались горькие стенания мужчины. Надо было идти к бабе Фроси за молоком. Одевшись, с бетоном вышел во двор.
Завернув за угол и подойдя к молочнице, я увидел людей. Они толпой стояли у несчастного дома, рядом с несчастной. Она укрытая белой простынею лежала на бетоне у стены. Поодаль, на дороге белела скорая, рядом, уткнулась носом в людское горе, милицейская УАЗка.
В этой толпе наблюдающих, любопытных и мимо проходящих, на минуту остановившихся, разглядел тех, кто по роду службы должен находиться там. Те, что в синей форме: — описывали убиенной место. Те, кто в белом, с чемоданчиками в руках, — безучастно стояли рядом.
Над «белым», под коим в красной застывшей крови лежало поломанное, разбитое тело бездыханной, родной, — рёвом изводился её Васька. Отделившись от толпы зевак, с бидоном и банкой, к нам в очередь подошли две старушки. Вся очередь загудела, расспрашивая старух.
Старушка, с бидоном, и в платке в полоску, важно, чтобы слышали все, сказала:
— Ой! Бабоньки! Не доведи Господь такое пережить! Я с утра там стояла! — и под впечатлением, добавила: — Светка оказывается-то, беременной была, вот! А этот убийца! Я по-другому сказать не могу, — спал в комнате и не слышал, как народ ломился к нему!
— Это как, надо так спать? — обронила та, чья очередь уже подходила.
— Здесь, кот пройдёт по квартире, и то просыпаюсь от его лап.
Дед, который не по времени года, и, не по температуре уличного воздуха одетый, стоял в тёплой цигейковой шапке на голове и утеплённой куртке на теле, нехотя проскрипел:
— Укололись, или зглотнули наверно какой заразы. Вот выходит по факту жизни, — одна душа от дури на балкон полезла, а другая дрыхнуть без задних ног! Нормальный жа человек, не можа спать при постороннем таком шуме в его дверь. Дед сказал, — как отрезал, — сразу согласительно оживив любителей настоящего молока.
6.
Самая высокая, спортивного вида девица, держа в пакетах две трёх литровки, не сдержалась, и громко вывалила, на нижестоящих. Они, кто в платках, кто в беретах, кто с лысиной по центру, кто в зимней шапке, всё молча, проглотили услышанное:
— Что вы несёте? — Разносчики сплетен!.. Света никогда не травилась и не кололась! Она всю жизнь боролась с Васькиной болезнью. Сколько денег извела на его лечение.
Старушки, насупившись, сузив глаза, зашушукались, но всё равно покорно слушали высокую. А та, распрямив свои плечи явной волейболистки или пловчихи, продолжала выкладывать наружу свои возмущения:
— Это гад, его брат старший, испортил им жизнь! Со своими дружками посадил его на отраву. Сколько они крови попили им…
И уже полностью высказавшись, на излёте своих негодований, добавила:
— Сколько она слез выплакала, вам старушки и дедушки сердобольные, столько не налить в ваши бидоны!..
И спортсменка стихла, закусив нижнюю губу, куда-то глядя на крышу нашего дома.
Многие вновь согласительно закивали головами, «задакали» языками, продолжая гадать в своих предположениях, выстраивая свои окончательные версии случившегося.
Кто-то из толпы спросил:
— А как она оказалась, на том козырьке?
Бабка в платке в полоску, поглядев на вопрошавшего, глубоко вздохнув, проронила:
— А кто его знает, почему она там оказалась? — Милиция разберётся!
Помолчав, и выслушав другие соображения, с интересом дополнила:
— Там женщина одна, что стояла рядом со мной, сказала тихо подруге своей, что слыхала разговор врачих со скорой. Так вот, врачиха сказала, что вроде при последнем УЗИ у Светки определили, что ребёночек у неё с каким-то страшным дефектам будя, и, что нормальным он не родится.
Та, что уже набрала, закрыв крышкой банку и обтирая её тряпкой, негодуя, сказала:
— Так стока гробить себя! Сколько они куролесили в той квартирке, а? А сколько соседям нервов и той милиции попортили, а? Я вообще удивляюсь, как она ещё зачалась с дурачком этим живя.
Молодая, спортивная, хотела вновь вступить в бой со старушкой, уже воздуха в грудь набрала, да вовремя усмирила себя, понимая нутром всю бесполезность своих убеждений.
Пожилая женщина медленно отошла от очереди:
— Я же учила её бедную. Знаете, такая способная была! — чётко и внятно говорила слова, проходящая мимо нас бывшая учительница.
И только я, и хвост очереди расслышал, её последние, горькое:
— А какая красивая помню. Вот тебе и молодая жизнь... — и мимо института, и мимо ребёнка. Беспутной жизни — закономерный горький эпилог.
Сказала вроде в воздух, конкретно никому, явно в памяти воспроизводя годы своего учительствования, и лучшей ученицы — светленький образ.
Из-за крыши нового кирпичного дома, особнячком стоящего рядом с детским садиком, медленно выкатывалось на его макушку теплое, ещё не жаркое солнце. Баба Фрося, приезжала в наш «угол» из другого конца города. Сейчас она тяжко вздыхала, невольно слушая знакомый народ, добросовестно наливая и считая рубли. Печально кривя обветренные тёмно-розовые губы, последней вступила в людской разговор, не убирая с лица мягкую улыбку:
— А я её знала совсем другой! Мне всегда нравилась эта веселая и добрая девочка! Знаете, она прибегала, всегда опаздывая на «последнее» своё молоко. Хорошо помню, совсем недавнюю нашу встречу. Тогда она так заливисто щебетала, считая себя самой счастливой на свете, при этом поглаживала свой, ещё небольшой животик. Я так радовалась за неё, советовала много чего... Она же детдомовская была, мамки же нет... А потом вдруг пропала, вот... Жалко девочку... хорошая она была...
У дома напротив, продолжал жутко голосить Васька. Его страшный крик долетал до нас, от которого, как мыльные пузыри лопались нервные клетки. Хотелось бросить это молоко, и, закрыв уши руками, уйти в свой тихий, мирный дом. В бидон тонкой струйкой падало молоко. Очередь молчала, молчал и я.
Февраль 2018 г.