«И помедлил еще семь дней других и опять выпустил голубя из ковчега.Голубь возвратился к нему в вечернее время, и вот, свежий масличный лист во рту у него, и Ной узнал, что вода сошла с земли. Он помедлил еще семь дней других, и опять выпустил голубя; и он уже не возвратился к нему» (Быт.8:10-12).
«Дом ее ведет к смерти, и стези ее – к мертвецам; никто из вошедших к ней не возвращается и не вступает на путь жизни. Посему ходи путем добрых и держись стезей праведников, потому что праведные будут жить на земле, и непорочные пребудут на ней; а беззаконные будут истреблены с земли, и вероломные искоренены из нее» (Притч.2:11-22).
«Я открыл Имя Твое человекам, которых Ты дал Мне от мира; они были Твои, и Ты дал их Мне, и они сохранили слово Твое. Ныне уразумели они, что все, что Ты дал Мне, от Тебя есть, ибо слова, которые Ты дал Мне, Я передал им. И они приняли, и уразумели истинно, что Я исшел от Тебя, и уверовали, что Ты послал Меня. Я о них молю: не о всем имре молю, но о тех, которых Ты дал Мне, потому что они Твои» (Ин.17:6-9).
*****
Глава 25. «К Р Ы Л Ь Ц А. У Б И Т Ь В Р Е М Я»
«Вне креста нет живого познания Христа».
«Че хочу, то и делаю!» - послышалось Анне…
Опять оно – свободолюбие, основа всех грехопадений.
«Господи, услыши молитву мою!.. «Яко погна враг душу мою, смирил есть в землю живот мой, посадил мя есть в темных, яко мертвыя века… Воздех к Тебе руце мои: душа моя яко земля безводная Тебе…»
«…Че хочу, то и делаю! Все будет по-моему!» Вклиниваются в молитву снова слова-паразиты. Это дочь – сходила за бутылкой и вернулась. Спорит о чем-то с бабушкой. «Мам, пожалуйста, не обращай внимания (просит Лева). Позови бабу, Каноны читать, она тоже причащаться завтра хочет».
И вот читаю я эти Покаянные Каноны: сорок с лишним листов. Потом еще – Последование ко Святому причащению, столько же. «Яко по суху пешешествовав Израиль, по бездне стопами, гонителя фараона видя потопляема, Богу победную песнь поим, вопияше. Помилуй мя, Боже, помилуй мя…» Тяжело читать: много слов труднопроизносимых, не понятных.
«Безумне, окаянне человече, в лености время губиши; помысли житие твое, и обратися ко Господу Богу, и плачися о делех твоих горько. И ныне и присно, и во веки веков. Мати Божия Пречистая, воззри на Мя, грешного, и от сети диаволи избави мя, и на путь покаяния настави мя, да плачуся дел моих горько… Помилуй мя, Боже, помилуй мя. Внегда поставлени будут престоли на Страшнем Судищи, тогда дела всех человек обличатся;горе тамо будет грешным, в муку отсылаемым; и то ведуще, душе моя, покайся от злых дел твоих. Помилуй мя боже помилуй мя». Лева стоит на коленях. Позади, присевшая на диван бабушка, шмыгнула носом.
«…ныне возникни от земли, душе моя, и покайся от злых дел твоих… Широк путь зде и угодный сласти творити, но горько будет в последний день, егда душа от тела разлучаться будет : блюдися от сих, человече, Царствия ради Божия. Помилуй мя, боже, помилуй мя. О безумный человече, доколе углебаеши, яко пчела, собираеши богатство твое? Вскоре бо погибнет, яко прах и пепел: но более взыщи Царствия Божия… (Еще громче шмыгание носом и всхлипы). Помилуй мя Боже помилуй мя. Воспомяни, окаянный человече, како лжам, клеветам, разбою, немощем, лютым зверем, грехов ради порабощен еси; душе моя грешная, того ли восхотела еси?»
Написано на старославянском языке, очень тяжело читать! Губы как назло болят (когда ужинала, прикусила – наверное, Бог наказал, что положила в суп ложечку сметаны, а ведь надо поститься три дня перед Причастием), во рту сохнет, горло сдавливают спазмы – ну прямо как будто кто-то схватил за шею и не дает читать!..
«Житейское море, воздвизаемое зря напастей бурею, к тихому пристанищу Твоему притек, вопию Ти: воздвигни от тли живот мой, Многомилостиве. Помилуй мя Боже помилуй мя…»
Из-за прикрытой двери доносится:«Ну вы долго еще там будете с ума сходить?! Бубнят, бубнят, делать нечего, что ли?! А посуду мыть кто будет за вами, я что ли?»
«Житие на земли блудно пожих и душу во тму предах, ныне убо молю Тя, Милостивый Владыко: свободи мя от работы сия вражия и даждь ми разум творити волю Твою…» «Че не слышите что ли? Я за вами свиньями убираться не буду!» «… Кто творит таковая, якоже аз? Якоже бо свиния лежит в калу, тако и аз греху служу…» «Дайте на сигареты! Я баню топить пойду» «Но Ты, Господи, исторгни мя от гнуса сего и даждь ми сердце творити заповеди Твоя» «Оглохла? Мама!Деньги давай!» Дверь приотворяется. Лева вскакивает с колен: «Иди отсюда!» «Ой да Господи Ты Боже ж мой, Яна, наказание мое! Сейчас дам, не можешь подождать, что ли?!» «Не могу! Давай быстро, а то уйду, сама баню топить будешь» «Вот одна забота – тело свое ублажать. О душе бы подумала» «Ну че, я ждать не буду» «На, бери и иди» «Еще давай» «На бутылку не дам» «Ну все, я пошла тогда к Аньке» «Забуришься на неделю опять. Вот протопишь баню, тогда дам, ладно уж, на пиво» «Два литра» «Кошмар! Скоро ведрами пить будешь? Угробишься ведь!» «Тебе-то что! Хочу, и пью!» «Ну конечно, я кто? Я же никто! Не рожала, не воспитывала, не кормила, не одевала, не учила» «Я сама училась!» «И родилась сама, и выросла, как трава при дороге!» …»
«Мама! Прекрати, а! Читать будем или нет?!Ты же исповедалась, и снова грешишь. Завтра снова будешь каяться? Батюшка сказал же, что нельзя снова и снова исповедаться в одном и том же: надо изживать в себе это, а ты?!» «Но она же ведь доведет!» «Не оправдывайся, это еще хуже» «О, Господи, как же вы все достали меня» «Не упоминай имени Бога всуе…» «Я долго еще ждать буду?!.» "О-о-о!.." Вот так и готовились мы тогда к самому главному христианскому таинству…
И жили: как между небом и землей. И я меж ними: меж Небом и Землей разрывалась надвое. И злилась еще: «Господи, один ангелом небесным себя уже возомнил, святым хочет быть, другая – вообще бес во плоти! Сколько можно уже мучить меня, куда только деваться от них?» А деваться некуда. «Надела ярмо – тащи, - встревает мать, - раз нарожала…»«Ты еще тут! Чего ты –то встреваешь?!» И уже с матерью начинаем отношения выяснять…
***
Анна снова принимается за работу: одежды Ангела расписать заново. Уже смелее касается кисть полотна, увереннее мазки: свет, касаясь материи, оживляет ее. Выпуклые части складочек мантии надо покрыть более густым, насыщенным краснооранжевым, цветом, а тени приглушить тонкими слоями лессировки, крапплаком красным, чтобы сохранить легкость, воздушность картины. И при этом сохранить целостность образа, чтобы в глазах не рябило, и чтобы одеяние не отвлекало внимание от лика Ангела. Странно немного: почему одеяние его такого: красного, "страстного" цвета? Мне казалось, что эти воздушные чистые создания должны быть в бело-голубых одеждах, цвета неба.
Вернее, это теперь мне так представляется, а когда-то ведь писала ангелов: и голубых, и красных, и даже черных! Потому что я и сама была тогда, как вода, постоянно меняющаяся, или как небо: то грозовое черное, то бесцветно-серое, то предзакатно-огненное. И мерещились там крылья: тоже разноцветные, и крылышки даже за спиной как бы росли, росли, да и отпадали… Снова росли, и снова отпадали...
***
Тогда они еще были все вместе, мама была жива. Но казалось все таким безнадежно беспросветным… а ведь было и что-то хорошее. Как мало мы замечаем это в настоящее время, обнаруживая только из будущего какие-то положительные моменты. Казалось, что жизнь кончена. Сын тяжело болен, - несмотря на лечение, тромбоциты не спадают, зрение не возвращается. Врачи от него отказываются: "не наш больной" - говорит офтальмолог, "не наш" - невролог, "не наш" - гематолог (боятся ответственности за такого тяжелого больного, и надо все время биться лбом о все двери, чтобы выбить лечение).Дочь пьет, не хочет помогать, мучает всех нас. Мать и то добавляет масла в огонь: я, стараясь щадить ее старое сердце, открывала всю правду о болезни Левы не сразу, постепенно. А она, не сознавая всей серьезности ситуации, требует к себе внимания: в награду за то, что всю жизнь посвятила нам. Хорошо хоть то, что и она, всю жизнь прожившая атеисткой, в конце концов обратилась к Богу. Глядя на внука. Значит, был все же в ее сердце плодородный слой, и вот из глубины лет, прожитых во грехе, пробился росточек веры. И стала она задумываться о душе, о загробной жизни. Каяться и молиться. Я - всем сердцем материнским поверила в единственный шанс на спасение. И в Слове Божьем открылся для меня новый мир, источник вдохновения и надежды. Но самой плодородной почвой, как оказалось, обладал меньший из нас всех – Лева, он всею душою, всем существом потянулся к этому источнику Света. Не сразу, правда, но за то твердо встал на дорогу веры, и ростки Слова начали давать обильные побеги. Как сказано в Евангелии: "меньший из вас да станет бОльшим..."
А тогда… вспомнить страшно: как я только все это выносила?! Бесконечные больницы, анализы, лекарства-уколы-таблетки; коровы; дом-огород… И все это на пределе сил душевных и физических. Но правду говорят, что Господь дает испытаний человеку ровно столько, сколько ему по силам. А я еще и взбрыкивала иной раз, по привычке, когда уж совсем невмоготу было…
Да, было время, когда и я вот так же заявляла: «Это моя жизнь, что хочу, то и творю с ней!»
А может быть, с этого все и начиналось?! Со своеволия? Себялюбия. Это как раз и есть тот каменистый пласт, который не дает росткам пробиться к свету, дать сильные корни. И все это привело нас к тому, что мы: и я, и дети, стали больны, и душой, и телом…
А почему заболели они? Потому что недосмотрела за ними! Вот только сейчас до меня дошло, почему-то.
Я как тот сеятель: семена-то в землю покидала, но не удобрила ее как следует, и ходить за саженцами не сумела тоже, как надо. Надо было еще и в души их что-то доброе посеять, тянущееся к свету. Я видела в детях ангелочков безгрешных, и думала, что они будут такими всегда. И не замечала, как в них вползает что-то темное, нечистое, разрастается тернистый куст соблазнов. А когда опомнилась, уже поздно что-то менять, выпалывать сорняки, поливать и удобрять… Все оказались в пропасти, и тянули друг дружку все глубже в ее чрево. И вот оно выросло – Древо жизни моей: на каменистом выступе на краю провала, с колючими нежизнеспособными ростками-ветками, засыхающими цветами…"
Не досмотрела. А куда смотрела она? А смотрела на себя в зеркало и думала: вот я, вот дети мои, вот дом мой, вот – огород, работа изо дня в день. А дальше что? Время-то идет. И не то что идет, а прямо летит!
И что видит она: лицо и тело расплываются, теряют четкость черт и форм, но пока еще все не так уж плохо, и выглядит она, как и раньше, моложе своих лет, - благодаря какой-то «детскости» в овале лица, гибкости и четкости линий фигуры - сохранилась она в общем неплохо для своих лет, а лет-то уже… Порядочно. Седьмая седмица уже пошла.
Дело идет к закату. Тусклому такому закату. А она еще и света белого не видела. Один только свет в окошке и был – дети. Их боготворила, души не чаяла. О-бож-ала! Все в себе притушила, лишь бы они горели, свечечки мои! Росточки, с таким трудом посеянные. В теплоте, сытости, без нужды в чем бы то ни было.
Годы прошли в каком-то полусне, картины жизни писались, только как эскизы, наброски, мол – потом допишу, когда время будет. Талант какой-никакой был, и тот в землю закопала. А вообще – какой талант-то?! Стишки да картинки писать… А нужно ли оно было? По притче о талантах получается, что серебро, которое Бог дает людям – это те способности, которые Он в нас заложил для того, чтобы мы их употребили на спасение души и на пользу ближних. Чем больше вкладываешь – тем больше получаешь. «Какою мерою мерите, такою и отмерено будет вам». Если ничего не вкладываешь в дело христианского совершенствования – отнимется у тебя и все то, что имел.
"Вот сейчас только и пришло время мне, наконец, употребить в дело и те способности, которые даны были: вот, Господь привел писать настоящие иконы, а не те, которые рисовала на стенках… Красных и черных каких-то ангелов рисовала… но об этом потом.
Настоящий Ангел Хранитель вот он, передо мною – образ, которому молятся в церкви. С белоснежными крыльями, золотым нимбом, светлым, радостным ликом!
…А время то ли есть, то ли нет его, не понять вообще, что оно такое. Шло-шло, бежало-бежало тихонько себе, журчало ручейком, и вдруг прорвалось и понесло…
И вот дети выросли. Их молодое, сильное время наложилось на мое, блекнущее, гаснущее.
Они начинают писать свою собственную жизнь, в их руках кисти и краски, и они пробуют себя в роли творца. Может, и напишут что-то стоящее. А вот я – так и не стала художником. Пыталась только строить декорации жизни своей, обустраивать гнездышко для детей: по прутику, по перышку, по зернышку. Строжайшая экономия на всем, ничего – себе. Порхаешь, скачешь, крутишься, чирикаешь над ними – птенчиками своими. И вот они уже сами порхают и вертятся. Так и должно быть. Откуда тогда эта тоска, это чувство, что свои собственные крылья, так и не оперившиеся как следует, становятся все тяжелее, все неподъемнее, да и не крылья это вовсе, а так – «крыльца»…
Помнится, мама все время просила, когда в бане мылись: «Потри вот тут, где крыльца, шибко уж они все время чешутся у меня…» Крыльца… Наверное, и у нее, у грешной, они только после смерти стали настоящими крыльями… Царствие Небесное…
Так вот. Я стала никем и ничем. Безликое «нечто» по имени мама, обязанное только холить и лелеять, жужжать и обеспечивать. Жалкие потуги иногда заняться творчеством (то есть – собой), вызывают только недоумение и воспринимаются, как предательство, как попытка уйти от обязанностей и лишить их – детей – хотя бы крохи своего внимания, которое, как они привыкли, должно принадлежать только им. И вот уже чувствуешь себя просто тягловой лошадью, которой завязали глаза, и гоняют по кругу. Нарезаешь круги, нарезаешь, и вот наступает момент, когда круг размыкается: ты стоишь, широко открыв глаза, в недоумении и растерянности: а где это я, и что, собственно говоря, происходит?..
Уже четыре года, как я рассталась с Сашкой, мама после смерти отца переехала в Сухово. Завели мы корову, и все закрутилось вокруг нее: летом – сенокос, зимой – навоз, сено, уборка снега. Марьяна вся ушла в поиски любви, все время где-то пропадает; постоянно экспериментирует над своей внешностью: обесцветила волосы, так, что если зачешет их на один бок, слева-направо, предстает голубоглазой блондинкой; а если наоборот – темноокой брюнеткой. То она худая, как спичка, то пухлая, как пончик. А характер… чем дальше, тем стервознее, сволочнее. Никого уже не признает, от рук совсем отбилась… Ну хоть учится нормально, впоследствии закончила техникум. Хотя с ее способностями могла бы и в Универ поступить.
Сын учился плохо в школе, пока не пообещала ему мотоцикл, и свершилось чудо: девятый класс закончил без троек! Теперь гоняет по полям, девчонок катает. И постоянно дома скандалы, ругань: никому не хочется работать в стайке и на огороде. А хочется развлечений, и друзья-подружки покоя не дают. То и дело звонят и зовут куда-то… и так проходит все лето.
Я, замотанная, напоследок взалкала: да что же это, я что, проклятая что ли, чтобы так убиваться! И ведь, главное, - никто не ценит моего подвига! Да пошло оно все! В общем, разобиделась на всех, начала даже подумывать: а не послать ли все… Иной раз, идя с работы, возьмешь баночку пива, и сразу полегчает на сердце. Идешь по полю между двумя мирами: городом и деревней, встанешь посредине, и замрешь надолго, слушая природу. Глядишь-не наглядишься на картины ее: на закатное небо позади, на травинки и деревья; на каменные крылья сопок на том берегу Томи, опоясывающие этот оазис покоя, живущий своей какой-то, отрешенной от всего жизнью. Как же счастливы, наверное, отшельники, которые, бросив все, скинув с крыльев своего Ангела весь мусор, весь гнет мирской жизни, уходят – в пустоту, в пустнынь, пустошь. Наполненную светом слияния с божественной сутью всего, - той сутью, которая открывает себя, только если полностью отрешиться от мелочности, от суеты сует, освобождая тело и душу для вздоха, для полета, для просветления, для восторга уединения своего с этой сутью, слиянием с ней, которая предстает перед тобой Праматерью-природой…
Стоишь так посреди поля, так долго, что уже кажется: я – дерево. Врастают ноги в землю корнями, руки-ветви тянутся к небу, на них вырастают плоды. Всего две веточки произошли от меня: дети. От них тоже должны бы зачинаться новые ростки… А плоды? Что зреет и наливается там на ветвях моих – пока еще не понятно.
Вспоминается Белогорск, Чаша и Рука, и так тянет поехать туда, окунуться снова в то далекое блаженство райского существования, в ушедшую молодость, когда все еще впереди, и сбылось то, что нашептал кто-то, стоящий рядом на гребне горного отрога, и помогающий расправить крылья, которые я впервые почувствовала за спиной… Но – как вырвешься из этой тины повседневности, что затянула уже с головой?!. Ни на один день невозможно отлучиться. И как бы медленно ни шла, прихожу домой, и впрягаюсь в черную, грязную работу.
Потом приезжаешь с выходных, как выжатый лимон. Благо, что работала я тогда уже на Хладокомбинате, оформлением вывесок на киоски мороженого и магазины занималась, - работа все же легче, и не такая грязная, как в СМЭу. Правда, зимой чем еще тяжело: после двух дней кидания сена, навоза и снега, приезжаем в воскресенье поздно вечером в нетопленый дом, и всю ночь мне приходится вставать, подкладывать в печку уголь. В понедельник тащишься на работу еле как после таких «выходных». Неделя проходит однообразно: работа-дом, а там опять же снег, уголь, печка, вода – пермерзли трубы, и приходится на колонку ходить.
Но на Хладике есть бассейн! И какое наслаждение поплюхаться в нем, после сауны, сделав несколько заходов. Как там красиво, приятно посидеть и в комнате отдыха и попить пива. Отмоешься, отпаришься, смотришь на себя в зеркало: а что, я вроде как еще совсем даже ничего! И так не хочется снова нырять в эту углярку, нагребать уголь и тащить тяжеленные ведра домой. Потом – тягать с колонки санки со сползающей с них бочкой воды. Сколько можно!
И вот как-то раз взяла и завернула в Баржу: давно уже заманивала она и подмигивала всеми своими иллюминаторами и светящимися вывесками. Мост (рубикон) был перейден, и вот я – сижу за столиком в клубе знакомств «Надежда», снимающем здесь помещение. Договорилась с Директрисой, что буду оформлять им к праздникам газеты, афиши разные, стены расписать, а за это мне обеспечено бесплатное посещение вечеров.
На вечерах встреч в клубе знакомств «Кому за…», куда повадилась она ходить, ей давали лет гораздо меньше, чем на самом деле, а этому способствовали еще тщательно нарисованный после бассейна и сауны боевой раскрас и нарядная одежда, чему в повседневной жизни уделять внимание было некогда, да и неохота. И именно сейчас, в «бальзаковском» возрасте, она начала вдруг ощущать в себе неведомую раньше, даже во времена юности, жизненную силу, энергию, сексуальность, подавляемую и копившуюся годами и решившуюся наконец прорваться на волю, оторваться напоследок по-крупному. Ох, как она танцевала! Как ликовало, наслаждалось ее тело, отдаваясь на волю волн восточных мелодий, что брали в плен, захватывая без остатка всю ее, со всеми потрохами, и заставляя чувственно извиваться, томно вскидывая руки, а бедра при этом описывают неимоверные фигуры, спина становится просто гуттаперчевой, грудь вздымается и сердце сладко млеет, голова окутана туманом и мозги отключаются напрочь. Особенно если выпить сладкого, крепкого коктейля, и хорошо выпить! Ее вечно зажатое естество вдруг познало легкий способ уйти от реальности: падает занавес за спиной, и начинает твориться какое-то действо, и совсем другой режиссер пишет сюжет, вводя новые действующие лица, и чем все это обернется – ведомо только ему. У нее даже настал период творческого подъема, так что надо было всегда иметь под рукой клочок бумаги и карандаш, так как в любой момент могло случиться нечто вроде умопомрачения: вдруг из полной пустоты и хаоса чувств и мыслей начинают всплывать зародыши каких-то образов, облекаться в слова, обретать форму, краски, смысл и настойчиво проситься на бумагу…
Анна встрепенулась: сижу, вся ушла в воспоминания, а работа стоит! И Ангел смотрит на нее недоуменно-вопрошающе… А за спиной его почудились на миг какие-то тени, мелькнули крылья другого рода…
Тогда вокруг нее снова, как и много лет назад, витали какие-то образы, овевая светлыми ли, темными ли, а то и разноцветными крыльями, навевая целый сонм желаний, устремлений – чего, куда… сама не знаю. Но вот подхватило и повело, понесло этими веяниями в ту страну, что лежит по ту сторону повседневности. Тогда же и написался новый триптих: уже и в прозе, и в живописи, и воплотившийся: под названием «Крылья».
***
КРЫЛЬЯ. День Ангела, день 1.
Ну все, началось! Покатилось, понеслось….
В р е м я, еле-еле перевалив через верхнюю точку годовой синусоиды – новогодние праздники, кое-как протащившись через январскую стынь и зябь, пробившись через мартовскую скукоженность и ветренность, влилось, наконец, в весеннюю хлябкую колею, и – покатилось, понеслось, не чуя ног, все быстрее и скоротечнее, искрящимся колесом-шутихою разбивая вдрызг лужи дней, нахлестывая голубогривых коней, все дальше и дальше к свету, теплу, сиянию всех и вся…
Не сразу и поймешь, что – началось. Просто слышишь с утра: то ли дробный перезвон капели, то ли перестук копыт - а это весна нетерпеливой кобылкой приплясывает под окном. И уже готово седло, и уже несет неотвратимо: куда, зачем?!. Да просто на работу.
Да, пора в седло. Еще сонная одурь туманит голову, ноги костяные, тяжелые. Словно колоды на них, волосы как у бабы Яги. Бредешь среди просыпающихся каменных дольменов, втискиваешься в переполненный опоздавший опять трамвай, трясешься среди вплотную притиснутых потных тел, тщетно пытаясь отвернуться и отодвинуться подальше от огнедышащего чесноком и перегаром соседа-пассажира. И так зависаешь в полудреме на полусогнутых, пока не вывалишься, наконец, на своей остановке, полузадушенная, полураздавленная, лихорадочно проверяя: на месте ли пуговицы, кошелек, не отщипнул ли кто от тебя в стае сородичей-млекопитающих кусочек виде мобильника… А тут еще того и гляди – попадешься в пасть свирепых авто, носящихся кровожадными табунами вокруг.
Но вот, наконец, и Хладик. Через проходную – и по аллее комбинатовского скверика, к технологическому цеху, где на втором этаже моя художка. Впереди еще один скучный рабочий день. Одно греет: сегодня пятница. Да еще, к тому же, день рождения, которому не знаешь – радоваться, нет ли. С одной стороны – да здравствует день, когда ты появился на э т о м свете, а с другой - еще одним годом ближе к т о м у свету…И кошки скребут на душе: идти или не идти вечером т у д а?!.
Конец аллеи, как стрелка компаса, направлена на восток, и вот там-то в полвосьмого каждого утра высвечивается ото дня ко дню, становясь все ярче, ультрамариновая полоса, переходящая в бирюзово-синюю голубизну, все выше и выше приоткрывая стыло-черные жалюзи ночного неба. День прибывает прямо на глазах, и чем дальше, тем быстрее.
Или это с возрастом кажется, что время летит все стремительнее, заглатывая день за днем, год за годом, чавкая, плотоядно облизываясь, тошнотворно отрыгивая некоторые из них…
Вдруг встала, как вкопанная, не в силах оторвать глаз от того, как время в конце аллеи медленно приоткрывает окно в новый день. А как сейчас красиво за городом! Не то, что здесь – даже неба толком не видно. Эх, бросить бы все, и – туда, на природу!
Уже рассосался по цехам поток уныло бредущих фигур, а я все стою – а чего бежать-то уже, через проходную прошла вовремя, разве что позвонит Лемешко ( зам директора, начальник мой ) с заданием на день, а так можно не особо спешить.
Не позвонил. И опять как-то предстоит убить время рабочего дня. Вот ведь идиотизм – есть работа, нет – сиди. Деньги платят за в р е м я, восемь часов вынь да положь. Оказывается, в р е м я – это не нечто аморфное, бесконечное, бесценное, оно чего-то стоит. Это не какое-то абстрактное понятие, а нечто очень даже материальное. Вот цех мороженого – люди здесь получают деньги за те вещи, которые производят, а мне, художнику, выходит, платят за творчество? А что это такое, и с чем его едят? Чего-то я расфилософствовалась. Конечно же, платят мне за эти вот вывески, которые я изготовила, и которые будут потом украшать киоски «Мороженое» и магазины «Морозко». Но как же надоело каждый день резать из самоклеющейся пленки буквы и прикреплять их к пластику, кто бы знал! Это уж и не творчество, а чистое ремесло, но что ж делать-то, детей кормить надо. А творчество осталось где- то на полпути моих сорока пяти лет…
Бросаю взгляд в зеркало: так во что вылились мои сорок пять? А вылились они в нечто неописуемое: ведь с утра не успела даже умыться как следует, причесаться. Главное – собрать сына в школу, дочь отправить в техникум, натопить печку, не опоздать на работу…Надо быстренько привести себя в порядок. Пока никто не увидел эту страшилу с всклокоченными патлами и кругами под глазами. А Время все стоит за плечом, и подталкивает: смотри, я иду, в моих руках нить твоих дней- часов- минут уже скатана в клубок, и знаешь, что я сделаю с тобой? И уже видится: седина, морщины- трещины, как на глиняном горшке, что вот-вот треснет и рассыплется на куски, в пыль и прах…
Но как же страшно стареть! Пятый десяток, шутка ли! А что за плечами, и что впереди…Ни любви толком не познала, ни в творчестве ничего не достигла, хотя способностями как будто Бог не обидел, а для чего-то же он дал их? Да только как дети пошли, так и в творчестве пошло сплошное многоточие, большая такая пауза в два десятка лет…Только вот некоторое время назад что-то начало происходить. Просто почувствовала, что начинаю выходить из хронического оцепенения. Перед застоявшейся лошадкой приоткрываются дверцы и вот она уже норовит вырваться из стойла на свободу.
Кстати подвернулась «халтура» - расписать стенку в службе семьи «Надежда». Рука тянется к наброскам. Тема: любовь, надежда, вера в обретение счастья, встречи-расставанья, восторги и разочарования. Как можно из всего этого слепить образ, собрать в один ком, то сминая, то растягивая чувственную упругость материала, не зная толком, что получится, о это чувство творца, что из ничего творит нечто, для того, чтобы вдохнуть в него душу и жизнь! Без духа мы – всего лишь кусочек глины, без вдохновения – только плоть. Откуда берется это желание творить? Ребенок, едва научившись держать в руках карандаш, кусочек мела или пластилин, уже чувствует в себе эту потребность в самовыражении, вот только с годами этот божественный дар почему-то в основном испаряется – задушен бытом? Ленью? Бездушием или бездумием или чем-то другим?
Тем временем рука сама выводит линии, оживший карандаш скользит по бумаге, отображая оживающие на глазах образы. Пока еще неясные очертания фигур, лиц, движение, пластика… Крошечная песчинка замысла зародилась и зреет, томится зародыш, и вот появляется на свет – вот один глазок, вот другой, а вот и хвостик показался, и пошел процесс дозревания, прозревания, совершенствования, и что из этого получится: шедевр или скомканный уродец, пока еще не известно…
Вот оно: состояние измененного сознания. Даже Словом, что было в Начале, не описать то, что следует за ним – акт Божественного творчества.
Эта мощная лавина мириадов слежавшихся, невысказанных слов, неясных образов, желаний, выстраданных, осуществленных и несовершенных поступков, фантазий и еще Бог знает чего еще – рухнула с горы повседневного бытия и понеслась. Увлекая неотвратимо, и страшно. И жутко прекрасно нестись в этом потоке, отдаваясь ему всецело!..
Быстро покидать в сумку кисти, краски, ждущие своего часа. И бежать, лететь т у д а, где уже мечутся в нетерпении тени образов, желающих обрести свое материальное воплощение. В р е м я не ждет. Если раньше я просто у б и в а л а время ( а его, оказывается, можно даже у б и т ь!), то теперь оно стало бесценным, ведь каждую секунду может твориться чудо: родится новое слово, образ, новый оборот из лабиринтов спиральной ДНК мысли.
От дебаркадера отходят огромные фуры и небольшие грузовики – это от холодильных камер развозят в город и на межгород мороженое и рыбу. За проходной приостановилась «Хина», водитель кивнул: «Подвезти?» Ура, удалось избежать мук общественного транспорта. Лемешко, замдиректора комбината – начальник и гаража тоже. «Саш, если Лемешко меня хватится, скажи, что я поехала на киоск, вывеску подновить, ладно?» «Сбежала?» «Ага, день Ангела у меня сегодня» «Поздравляю. Если не секрет, скоко стукнуло?» «Сорок пять» «Баба ягодка опять» «Для тех, кто любит сухофрукты» «Ха ха. А вообще я бы вам столько не дал» «Спасибо, я бы и не взяла»
«Ну тогда сам Бог велел сбежать. Это только наш Лемех пашет и пашет, и других трясет за жабры. Тут неделю на ремонте стоял, так ведь и не заплатит ни хрена…»
Чувствую себя воровкой, укравшей (у кого?) четыре часа оплаченного своего рабочего времени
В р е м я можно у к р а с т ь. Его можно купить, продать.
Но в р е м я может и р а б о т а т ь на нас и против нас…»