С Боржоми я познакомился на гарнизонной «губе». «Губа» или гауптвахта это то место, куда сажают под арест «особо отличившихся» солдат. Другими словами «губа» – минитюрьма на армейском жаргоне. А на гарнизонную гауптвахту сажали солдат со всех окрестных воинских частей. Так вот, сколько бы раз я туда ни попадал (а это случалось не так редко как хотелось бы) то неизменно сталкивался с Боржоми. Как его звали, по-моему, вообще никто не знал, а фамилия была – Боржевский. Отсюда и прозвище.
Сначала я думал, что Боржоми, как и я – любитель самоволок или злостный нарушитель воинской дисциплины. Поэтому не вылезает с гауптвахты. Но все оказалось не так сложно. Он просто жил здесь и исполнял обязанности (как бы поточнее выразится) денщика начгуба - начальника гауптвахты, «злобного и страшного» - старшего лейтенанта Болдырева. В обязанности Боржоми входило – следить за отоплением помещения, а точнее – вовремя включать тены и постоянно наполнять огромным неподъемным ведром расширительный бачок, расположенный на чердаке гауптвахты. Еще он проводил в помещении гауптвахты разные мелкие работы: как-то - вставлял окна, подливал раствором завалинку, подбеливал, подмазывал…, в общем весь мелкий ремонт был на нем. Помимо всего прочего Боржоми ходил в город, в ларек - за сигаретами Болдыреву и его знали все гарнизонные патрули, поэтому его никто и никогда не задерживал. Боржоми был приписан к ББМ – Бригада большой мощности, которая дислоцировалась неподалеку от нашей части. И как-то раз по недоразумению попал сюда. А в это самое время с гауптвахты увольнялся на дембель предыдущий «денщик» начгуба. Болдырев и предложил Боржоми занять его место. Тот долго раздумывать не стал и сразу же согласился. Тогда Болдырев подергал за нужные ниточки и Боржоми стал служить на гауптвахте, хотя по документам оставался воином ББМ.
Я узнал об этом только после шестого своего ареста. Старший лейтенант Болдырев меня уже хорошо знал, поэтому принял как родного - не стал сажать во «времянку», куда сажали всех пока не придет записка об аресте, а прямиком направил «в помощь» к Боржоми. Была зима. Нужно было натаскивать воду в расширительный бачок отопления. Болдырев так прямо и сказал:
- Поступаешь в помощь к Боржоми. Натаскаете воду…, покушаете. Там у него есть чем…, и ложись – отсыпайся…. Сильно не лазьте там…. Вопросы…? Ну, вот и славно. Кругом, бегом – марш!
В общем – славный дядька. Душевный. Добрый. Я помнил свой первый арест. Пьяный Болдырев тогда избил нас всех резиновой дубинкой прямо во «времянке» и приказал насыпать на пол хлорки, чтобы жизнь раем не казалась. Хлорка выедала глаза, было нечем дышать, но «дезинфекция» была - на первом месте. Когда я спросил – зачем это делается мне ответили, что б не плевали и не мочились на пол. При взаимодействии с жидкостью хлорка начинает вонять еще сильнее. Поэтому и сыпят. Я представил - как еще сильнее может вонять хлорка и мысленно содрогнулся. А старший лейтенант тем временем положил дубинку и вернулся с булкой хлеба и двумя банками кабачковой икры. Он отдал все это богатство нам, пьяно прослезился и, назвав нас сынками, ушел. Хлеб с икрой был как нельзя кстати. Мы честно разделили все поровну и благодаря начгуба перекусили. Дело тут вот в чем - пока не пришла записка об аресте, на довольствие нас никто не ставил и кормить никто не собирался. В части с запиской тоже не шибко торопились, поэтому в камере временного содержания можно было проболтаться и по двое суток не жрамши. Поэтому как не верти, а начгуб, какой бы он не был гад, а все ж таки был неплохим человеком. Это потом я узнал, что его сын погиб в «афгане» и Болдырев плюя на все предписания, никогда не издевался над солдатами, заставляя их ползать по грязи или таскать камни с места на место, как это проделывали на других гауптвахтах. Он просто по-отечески навешивал всем новичкам звездюлей, сыпал для острастки хлорки, что б понимали, что они все-таки под арестом и отставал. В общей камере даже «вертолеты» (откидные нары) не пристегивались на день, как это было, например, на уссурийской гарнизонной губе. И там приходилось весь день сидеть на тоненькой скамеечке. А у нас было не все так плохо. Мы тут даже спали днем. Высокое начальство знало о таких методах «воспитания» Болдырева, но препятствий не чинило, лишь только не прибавляло званий нашему начгубу. Таким образом, Болдырев, который по годам уже должен быть давным давно майором, все еще оставался старшим лейтенантом.
Боржоми я нашел на улице. Он стоял перед огромным, с флягу размерами, ведром и грустно вздыхал. Мы молча пожали руки друг другу и взялись за дужку. Я уже помогал ему как–то набирать воду в расширитель и никак не мог взять в толк – зачем для этого нужно именно это ведро. Само ведро было сварено из толстого листового железа и весило килограмм сорок. Ну, или немного поменьше. А расширитель нужно было наполнять каждый день. В него вмещалось шесть вот таких ведер воды. Но его – это ведро, да еще с водой нужно было по приставной лестнице затащить вдвоем на второй этаж, потом перелезть на чердак и там вылить в расширительный бачок. Непонятно почему, но за сутки вода из него каким-то образом исчезала. Куда – никто не знал, да и не хотел знать. Просто доливали и все. Я предположил, что она выкипает, чем очень развеселил Боржоми. Он гмыкнул и немногословно поведал, что чтобы выкипеть воде, ей нужно ни много не мало – закипеть. А чтобы она закипела в нашей системе, воду нужно для начала нагреть до этого состояния. Но этого сделать Боржоми никогда не удавалась, так как вода волшебным образом уже исчезала. Тогда я предложил обойти все помещение и найти утечку, во что бы то ни стало. Устранив ее, мы натаскаем воду сразу на всю зиму, а Болдыреву будем докладывать, что вода регулярно натаскивается. На том и порешили. В камерах утечки быть никак не могло, иначе бы уже давно поднялась паника. В одиночке тоже все трубы были целые. Я сам в прошлый раз отбывал наказание именно там и не заметил, чтобы там где-то была сырость. Оставался подвал. Но где находится ключ от него, никто из нас не знал, поэтому было решено для начала разведать все на месте. Мы спрыгнули в траншею, в которой был вход и – (о чудо!) просто открыли дверь. Она была не заперта. Так же быстро мы нашли и утечку. Это был старый патрубок через кран которого, по-видимому, спускали воздух с системы. Кто-то забыл закрыть его до конца, и вода тонкой струйкой убегала по стене, и исчезала в трещине в полу. Боржоми закрыл кран и вода перестала течь.
- Ну, вот! Совсем другое дело! – радостно объявил я, - Сейчас натаскиваем воду и – дело в шляпе.
Немногословный Боржоми только кивнул в ответ. Вот он всегда так. Сколько бы я ни старался разговорить его, у меня ничего не получалось. Замкнутый в себе, он думал о чем-то своем – непонятном для окружающих. На любые вопросы он отвечал односложно – да или нет. А на рассказанные анекдоты только довольно гмыкал и все. И больше никаких эмоций. Мне он напоминал приторможенного тупицу без мыслей и чувств. Именно таким я его и считал. А кем он считал меня, я так никогда и не узнаю. Так как выражение лица Боржоми тоже не высказывало никаких эмоций. То есть – вообще никаких. Ни, даже, самых маленьких.
Мы натаскали воду на чердак и хоть вымотались при этом как два мула, на которых весь день возили муку, чувствовали себя глубоко удовлетворенными. Теперь вода не должна уходить и все последующие дни, что мне осталось сидеть, можно было просто залезть на чердак, и шаблыжничать (бездельничать) там весь день. Начгуб Болдырев будет думать, что мы таскаем воду, а она у нас уже натаскана. Об этом я думал, когда мы с Боржоми поужинали разогретой на утюге тушенкой с хлебом. Ели прямо с банок и запивали чаем вскипяченным самодельным бурбулятором. У запасливого Боржоми была банка сгущенки и ей мы забеливали чай.
Приятно было на сытый желудок развалиться на топчане в теплом помещении и думать о чем-нибудь хорошем. В каморке Боржоми стояла старенькая кровать, которую занимал он сам и деревянный, невысокий топчан, застеленный двумя плотными матрацами и огромным караульным овчинным тулупом. Подушка была хоть и небольшой, но очень мягкой и удобной. Так что устроился я прекрасно – с комфортом. Боржоми лежал на спине, подложив обе руки под голову. Он не спал, а молча смотрел в потолок. О чем он думал в этот момент - я не знал. Хоть мы и вымотались, спать не хотелось совершенно, и я решил пофилософствовать на сон грядущий. Повернувшись на бок, и подперев щеку рукой, я без всяких предисловий обратился к Боржоми:
- Слушай, братан…, у тебя есть мечта…?
Не дождавшись никакого ответа, я заговорил снова:
- Ну, так вот…. А у меня есть…. Прикинь….
Результат был аналогичным. Боржоми, казалось, даже и не слышал то, о чем я с ним говорил. Но это меня нисколько не смутило, и я продолжал говорить так, будто рядом никого не было, а просто размышлял вслух с воображаемым собеседником:
- Вот представь…. В общем – гм… гм…. Значит так…. Прилетели к нам сюда на Землю инопланетяне. Настоящие. С рогами. И ноги как у сикоражек. В общем – прилетели и говорят – Вот мы – инопланетяне, потерпели крушение на вашей планете. Просим помочь – починить звездолет. А мы, мол, в долгу не останемся. Ну, тут кинулись все помогать – кто на что горазд, а сами бестолковые как бараны – никто ничего о звездолетах слыхом не слыхивал, видом ни видывал. Ни у кого ничего не получается. Ну, тут значит - я такой…. А, дайте – ка попробую…. Хуже естественно не будет, да к тому же у меня батя – молотобоец. А я весь в него. Не такие шали рвали. Ну, присмотрелись они ко мне, да и говорят – а что… - пусть попробует. Хуже действительно не будет. Залез я, значит, к ним туда, прямо в фотонный отражатель. Смотрю…, а протонному циклеру хана пришла. Видимо он отошел у них во время маневра при входе в солнечную систему и сгорел в камере отражателя. Ну-у-у… думаю - это дело выеденного яйца не стоит. Циклеры-то у меня были. С прошлого раза оставались.
- Откуда они у тебя были? Ты, что – чинил ракеты что ли?
Боржоми спросил меня внезапно, я аж вздрогнул от неожиданности. Оказывается, что ни смотря на кажущееся безразличие, он все внимательно слушал, ничего не пропуская.
Я перевел дух:
- Ну, как тебе сказать…. Это же мечта…. Ну, допустим, что я оказался единственным на планете инженером по фотонным двигателям.
- А-а-а-а…. Тогда другое дело….
Он поерзал на своей кровати и повернулся ко мне:
- А дальше что? Вот ты им все починил… и что?
Я изумился. Боржоми никогда так долго ни с кем не разговаривал. Значит не такой он и тупица, как я думал раньше. Я ухмыльнулся и продолжил:
- А дальше…. Дальше вообще просто. Они улетают и дают мне в дар специальный код звуков. Ну, грубо – волшебное слово. Я его произношу, и любое мое желание исполняется. То есть – я могу превращать воду в вино, камень в золото. Могу влюбить в себя кого захочу. Ну, все, все, все…. В общем – такая вот мечта.
Боржоми вздохнул:
- Жаль – несбыточная только. Ты нигде не найдешь такие циклеры, как у них….
Я расхохотался:
- Да я и их самих нигде не найду.
Боржоми согласно кивнул:
- И их тоже…. Само собой.
И он опять лег на спину и уставился в потолок. Я решил, что разговор окончен и тоже улегся поудобнее:
- Спокойной ночи….
Ответа не последовало. Я не удивился и, закрыв глаза, пытался представить красный мигающий круг, который постоянно помогал мне быстро уснуть. Но не успел я досчитать до семи морганий, как услышал:
- Труба.
Я вскочил:
- Что труба!? Где…? Опять вода уходит…?
Боржоми гмыкнул:
- Нет. Успокойся. Ты спрашивал – о чем я мечтаю. Ну, так вот…. Моя мечта – научиться играть на трубе. Представь…. Огромный зал…. Народу – битком…. Сесть негде. Играет оркестр…. Все внимательно слушают. И тут выхожу я. В белом костюме, с ослепительной трубой в руках. Подношу ее к губам…. И начинаю играть. Люди замирают и смотрят на меня во все глаза. А я играю и играю…. У людей слезы на глазах. Я доигрываю и опускаю трубу. И тут начинается. Все встают и хлопают изо всех сил. Все кричат – браво и бис…. А я кланяюсь и медленно ухожу со сцены. А на сцену летят и летят цветы…. Вот такая вот мечта. Жаль только тоже несбыточная.
Я пожал плечами:
- Почему несбыточная? Ты легко можешь научиться играть на трубе.
- Ты думаешь?
- Ну, естественно. После армии найдешь какую-нибудь консерваторию, поступишь туда и… дело в шляпе. Кстати, а почему ты до армии не учился играть? В музыкальной школе, например.
Боржоми смущенно кашлянул:
- Да о чем ты…? Какая там у нас может быть музыкальная школа? Во всей школе - три калеки. Деревня-то маленькая совсем. Горн пионерский был. Так вот…. Я его до такого блеска надраивал что – ого – го. И дудел само собой. Представлял, что это труба. Это у меня с детства…. Привезли как-то нам в клуб киношку. Вот там и был такой эпизод…. Дядька один в белом костюме на трубе играл.... Ох…, как он играл…. Вот и я тоже….
Он замолк, а я подумал, что совершенно не знаю его. Еще каких-то полчаса назад это был один человек, а теперь…. Я даже и не знал что подумать. Но на всякий случай решил поддержать Боржоми:
- А у вас в части оркестр есть?
- Есть, да что толку-то?
- Ну, ты можешь попросить ваших музонов, чтобы научили тебя на трубе играть. Делов-то…. Все равно времени до дембеля навалом.
Боржоми вздохнул:
- Да я…, понимаешь…. Стесняюсь очень. А вдруг скажут… - че эт ты тут ширкаешься? Да и притом – людей от дел отвлекать по пустякам…. Свои проблемы им навязывать. Не мое это. Как-то… некрасиво получится.
Я совсем изумился. Нет, не тому что Боржоми знал такие слова, а именно той метаморфозе, которая с ним произошла за последний час. И вот хоть убей – не разоткровенничайся я с ним сейчас, так бы и продолжал считать Боржоми колхозным тормозом, который двух слов связать не может. А тут – поди-ка ты. Мы побеседовали еще о чем-то постороннем и заснули. А утром за мной приехал сам комбат. Наша часть выезжала на учения, и заправщика ракет моего уровня было найти не так-то просто. Поэтому мне была объявлена «амнистия» с условием, что я досижу после учений. Однако досиживать мне не пришлось. На тех учениях мы выполнили задачу на «отлично» и кое-кто из наших даже поехал в отпуска, а меня простили, без всяких условий.
Так и протекала моя служба. На «губу» я больше не попадал и с Боржоми не встречался. Так незаметно наступил апрель. Весна в Приморском крае начинается очень рано. К середине марта уже сошел весь снег, а сейчас было самое настоящее лето. Ласковое и мягкое. Щедрая зелень выпучилась по всем газонам и щелям, которые нашла в асфальте. Воздух звенел свежестью и одаривал все живое ожиданием какого-то неимоверного счастья. Ранним воскресным утром нашу техническую батарею первого дивизиона погнали в баню. Сопровождающим был наш взводный - лейтенант Лавашов. Если кому и ставить памятники на всех площадях мира, то именно таким людям как наш лейтенант. Не было ни одного случая, чтобы он обидел или даже зацепил хоть одного солдата. Со всеми обращался мягко и корректно. Сколько «нашего брата» залетчиков он «отмазал» от самых суровых наказаний. Солдаты любили Лавашова, уважали и слушались беспрекословно. Да и командовал он как-то по-особенному – быстро, четко и доходчиво.
И в то утро мы шли в городскую баню без всяких помпезностей, которые любил, например, лейтенант Балман из третьего дивизиона. Чередуя строевой шаг с прохождением с песней и прочими показушными действиями. Мы поднялись на горку рядом с огромным обрывом и, пройдя площадь рядом со школой, прошли на соседнюю улицу, на которой находилась баня. На школьной площадке носилась и бегала ребятня. Рядом стоял большой школьный автобус. По-видимому, школьники собрались в поездку за город. Я еще подумал, какое беспечное время у этих ребятишек…. Ни подъемов, ни отбоев…. Никаких учений, гауптвахт, нарядов, караулов. Носись с утра до вечера, да учись поприлежнее…. Думы мои прервал Лавашов. Оказывается, что мы уже пришли. И лейтенант скомандовал:
- Справа, по одному…. В баню…, марш…!
…Помылись славно. Без спешки, без суеты и толкотни. Не то, что как бывало с Балманом, который все время подгонял да покрикивал. Он торопил всех, не давая помыться как следует. Теперь другое дело. Вышли на улицу все чистые, свежие, довольные и, изобразив строй, двинулись в часть.
От школы отъезжал наполненный детьми автобус. Мы остановились, пропуская его, и вдруг я увидел Боржоми. Он был еще далеко, но шел нам навстречу, по–видимому тоже в баню. Я представил как мы сейчас встретимся и обрадовался. Давненько не виделись. Однако что-то пошло не так. Автобус вдруг стал двигаться как-то непонятно. Словно пьяный он завихлял из стороны в сторону, потом заглох и медленно покатился под горку…, прямо к обрыву. Боржоми закричал и замахал нам руками. Что произошло с водителем, никто не знал, но Лавашов среагировал мгновенно:
- Мужики…! Бегооооом!
И бросился со всех ног. Мы как один ринулись за ним следом. Я бежал и видел в заднем окошке автобуса напуганные лица детей. А автобус неумолимо приближался к обрыву. Он двигался рывками, видимо водитель пытался тормозить, но безуспешно. И тут на бегу я вдруг ясно осознал, что мы не успеем. Тридцать два человека бравых ракетчиков смогут остановить автобус, но нам не хватало каких-то несчастных несколько секунд. И я похолодел. Но продолжал, как и другие бежать, подсознательно надеясь на чудо. И тут случилось такое, чего не ожидал вообще никто. Боржоми был ближе всех к автобусу. С белым, как бумага лицом, он как барс кинулся наперерез и без раздумий бросился под правое заднее колесо. Автобус дернулся и застыл на месте. А у меня ком подкатил к горлу. Боржоми подарил нам эти секунды. Далее, благодаря Лавашову, все происходило быстро, четко и слаженно. Кто-то сталкивал автобус назад, кто-то вытаскивал Боржоми из-под колеса, кто-то выводил наружу перепуганных ребятишек. Тут же на месте выяснилось, что у водителя случился инфаркт, поэтому автобус и потерял управление. Водителя вместе с Боржоми забрала быстро подъехавшая «скорая», которую вызвали жильцы близлежащих домов. Лавашов завел автобус и подогнал его обратно к школе. Потом он собрал всех детей и объявил, что бы во избежание ненужной паники, некоторые из них оповестили всех родителей, чтобы приходили за оставшимися, что сам остается с ними, а нас в часть поведет замкомвзвода старший сержант Кудимов. Я подошел к Лавашову:
- Товарищ, лейтенант…, разрешите обратиться.
Тот невозмутимо кивнул:
- Выкладывай.
- Разрешите в город отлучится…. В больницу сходить…. Узнать – как он там?
- Кто - он…? Герой?
- Ну, да – Боржоми.
- А кто он тебе?
Я замялся…. И вправду, кто он мне? По идее – никто. Но почему тогда я никак не мог проглотить этот чертов комок, залепивший горло. И эта тяжесть в груди почему-то мешавшая дышать. Я перевел дух:
- Да по идее – никто…. Кореш просто.
Лейтенант очень внимательно посмотрел на меня:
- Ну, если очень нужно - оставайся. Сейчас детей отправим - вместе сходим, проведаем…. Кудимов…! Командуй.
Старший сержант увел батарею, а мы с Лавашовым отправились в горбольницу.
В регистратуре сказали немного подождать и мы расположились на удобных креслицах возле окна. После непродолжительного ожидания к нам вышла женщина-врач. Она быстро прошла к нам и без всяких предисловий сказала:
- Это вы к солдату…? Молодец парень! Настоящий…. Значит так:
Ему сделали операцию. Одно легкое пришлось удалить, но жить будет. Помяло его сильно. Как только наступит улучшение, переведем его в военный госпиталь, а пока пусть лежит у нас. Водитель тоже жив. Вовремя доставили. Вы уж сами сообщите в часть, где парень служит, чтобы не потеряли его там.
Лавашов уверил женщину, что все уладит сам и что б она не беспокоилась, а я подошел к ней и когда лейтенант замолчал, спросил ее:
- Скажите…, а он сможет играть на трубе?
Женщина непонимающе уставилась на меня:
- Что? Что вы сказали? Играть?
Я повторил:
- Ну, да…. На трубе сможет играть?
Женщина мягко улыбнулась:
- Вы в своем уме, молодой человек? Да он дышать-то будет теперь с трудом первое время…. Нет. Никаких труб.
Я глубоко вздохнул:
- Понятно.
И мы с лейтенантом Лавашовым отправились в путь. Заглянули предварительно на гауптвахту и предупредили Болдырева о беде, случившейся с Боржоми. Потом прямо с «губы» связались через «катун» с Бээмовской частью и доложили все обстоятельства происшествия. Болдырев сразу засобирался в больницу, проведать своего бойца и унести ему гостинцев, а мы с Лавашовым вернулись в часть. Бригада кипела как муравейник перед дождем. Все уже все знали. Нас кинулись расспрашивать, что да как? Лейтенант терпеливо отвечал всем на вопросы, потом извинился и пошел в штаб доложить обстоятельства дела. А я пошел к себе в расположение. Меня встречали если не как героя, то по крайней мере с восторгом. Многие хлопали по плечу, кто-то жал руку. Наша батарея вообще прославилась на весь город. Потом к нам придут корреспонденты, чтобы написать об этом происшествии в газете «Суворовский натиск». Будут озвучивать благодарности от родителей тех детей, от командования и еще много-много всего. Лавашову присвоят звание старшего лейтенанта…. Но все это будет завтра, а сегодня я уставший и опустошенный прошел в свое расположение и бухнулся на кровать. Болела голова и я прикрыл глаза. Но не успел красный круг мелькнуть и двух раз как я услышал стук. Это распахнулось окно. Я смотрел во все глаза и обнаружил, что на подоконнике появился начгуб Болдырев. Он улыбался во весь рот и махнул рукой чтобы я подошел к нему. Но как? Как он оказался на третьем этаже на той стороне окна? Я оторвался от кровати и подлетел к нему. То, что я парил в воздухе, уже не удивляло меня. Мы вылетели в окно и устремились к нашему клубу. В зале было битком забито народом. Все стояли и слушали как играет оркестр. Мы с Болдыревым перелетели через головы и оказались прямо перед сценой. Оркестр играл отлично. Музыка завораживала нас. И вдруг из за кулис вышел целый и невредимый Боржоми. Он был в белом как снег костюме. В руках его была труба. Он поднес ее к губам и заиграл….
Мурашки побежали у меня по спине. Я стоял, боясь пошевелиться, а Боржоми все играл и играл. Но вот он закончил. Поклонился. И, повернувшись, медленно пошел за кулисы. И тут мы захлопали. Захлопали так, что стены клуба затряслись от оваций. Мы кидали цветы на сцену, кричали – «браво», «бис», но Боржоми уходил не оглядываясь, а цветы продолжали и продолжали лететь на сцену.