Для любви нужна смелость. Не так-то просто взять и сделать шаг в темноту. А любовь – это всегда шаг в темноту. Никогда не знаешь, что ждёт тебя там: может - бездна, пропасть, выстрел в спину, а может - звёзды, которые вспыхнут вдруг, как лампочки новогодней гирлянды и осветят твой путь, и прогонят мрак, и наполнят открытиями жизнь.
Он струсил. Не решился шагнуть в темноту. Пошёл по проторенной дорожке, как большинство, - по аллее, освещённой электрическими фонарями. Ну и что – звёзд не видно, зато – никаких неожиданностей, всё ясно, понятно.
Вчера он схоронил маму. А сегодня проснулся один. В груди, посредине, словно натянули струну, и струна эта протяжно гудела. Он решил сварить кофе. Кофе был под запретом. Мама пила только чай: по утрам – со сливками, днём – чёрный без сахара, вечером – травяной с мёдом. Она заботилась о здоровье своём и сына. И каждый раз вне дома, заказывая в кафе или покупая в автомате кофе, он чувствовал вину перед ней, пил торопливо, воровато оглядываясь по сторонам. Проглатывал, не чувствуя вкуса, не улавливая аромата.
Он достал эмалированную кружку, включил газ, надрезал упаковку. Аромат молотого кофе каждый раз удивляет: ты вроде помнишь его, знаешь, но он какой-то чуточку иной.
Кофе он купил вчера, возвращаясь с похорон. Зашёл в супермаркет, забыл зачем. Растерянно бродил вдоль полок, увидел кофе. Рассчитался, вышел на улицу, закурил. Придя домой, вспомнил, что хотел купить водки. Боялся, не уснёт, не выпив, но усталость и опустошённость оказались лучшим снотворным.
Способ приготовления написан на упаковке так мелко, даже в очках не разобрать, буквы расплываются, как акварель. Сыпанул на дно кружки, налил воды.
Он столько раз наблюдал, как Наташа совершала этот утренний ритуал. Доставала из шкафа жестяную белую баночку с золотыми иероглифами. Осторожно открывала крышку, делала выдох, а затем вдыхала, прикрыв глаза.
Она насыпала кофе ложечкой с длинной ручкой, потом сахар, слегка нагревала турку на плитке. Вода для кофе отстаивалась в стеклянном графине, на дне которого лежала серебряная ложечка. Соль на кончике ножа, совсем немного чили. Иногда капля ромовой или коньячной эссенции, по настроению. Она никогда никуда не спешила.
Он взял сахарницу и опять задумался, сколько сахара положить. Две ложки, как в чай?
Наташа всегда добавляла сахара в меру, как он любил, но странно, что сам он этой меры не знал ни в чём: ни в женщинах, ни в вине. У него было много женщин, но все они пили растворимый кофе и не умели слушать. А Наташе он мог часами рассказывать обо всём: о прочитанной книге, о котёнке из детства, о несбывшейся мечте, о моросящем дожде, о стареющей маме, о Пашке Прохорове, о вкусе миндаля и одиночестве... А мог молчать. Она умела слушать голос и тишину, умела слышать его и в том, и в другом.
Налив кофе в чашку, он закурил. Сделал глоток, добавил сахара.
Он струсил, потому что казалось, её неторопливость, спокойствие – это равнодушие к нему. Она всё знает и видит, всё понимает про него, но не любит. Провожая, ни разу не спросила, когда вернётся. Не поинтересовалась, где пропадал неделю или две, с кем? Ни о чём не просила – гордая. Ничему не учила, не скандалила, не ревновала - не любила.
Но от тех, что любили, скандалили и ревновали, он уходил к маме. И вот теперь, когда её нет, он сидит один в кухне, пьёт кофе, курит и слушает протяжный гул натянутой струны.
Наташа не сменила квартиру, и телефон – тот же. Он видел её однажды на улице с дочкой, так не похожей на него. А, может, взять и шагнуть в темноту? Приехать: «Привет! Угостишь кофе?» - три слова, семь слогов. Так просто – так страшно. Или позвонить? Он снял трубку и набрал номер…
- Привет, Тань! У тебя кофе есть? Растворимый? Пойдёт. Я заеду…
Мама смотрела с портрета такими добрыми глазами. Она всё поняла, не осуждала. И словно говорила: «Ничего, сынок, ничего. Все дети боятся темноты».