Неласково встретили Сенявина на родине. При дворе его не приняли. Ушакова, который мог бы дать дельный совет, в Петербурге не оказалось. После ухода в отставку он уехал в Тамбовскую губернию. Впрочем, он не смог бы похлопотать о Дмитрии Николаевиче. Старый адмирал не пользовался любовью императора.
Полтора года Сенявина никуда не брали. Только в апреле 1811 года ему дали место начальника ревельского порта. Опять! Но ведь он уже не капитан!
Свободного времени было непривычно много. Хозяйка-память услужливо вынимала перед ним то одно, то другое сокровище. И Дмитрий Николаевич стал вести записи. Сначала записывал он свои думы на черновике, потом – вносил поправки. Теперь работа занимала все его мысли. Когда эти листы составили порядочную стопку, Сенявин перенес свои заметки в чистую тетрадь – чтобы ничего не пропало! Он даже хотел послать свое сочинение в один из журналов, но передумал. Труд ведь ещё не кончен!
Но не только это волновало вице-адмирала. Александр I несправедливо поступил с его подчиненными: не возвратил призовые деньги.
Дмитрий Николаевич не жалел о своем обещании. Тогда бы не вернулись домой ни он, ни его подчиненные. Тем, кто ушел в отставку и нуждался, Сенявин помогал как мог, сам влезая в долги. Это длилось ни много, ни мало – десять лет.
1812 год изменил всё. Заброшены записки, забыта мысль о публикации…
Ещё не старый (всего сорок девять лет) Сенявин надеялся, что в это тяжкое время наконец пригодятся его таланты и опыт. Но его на войну не отправили.
Когда он подал прошение, чтобы его хотя бы в ополчение определили, то в ответ получил лишь оскорбления.
«Где? В каком роде службы? И каким образом?» (104), – начертал император, который испытывал вполне отчетливую неприязнь к Сенявину.
Прочтя эту резолюцию, Дмитрий Николаевич не бросил дела. «Намерение мое есть, – вывел он на листе бумаги, – по увольнении отсюда, заехать в Петербург и, повидавшись с женою и с детьми, ехать потом к маленькому моему имению в Тульской губернии; там отберу людей годных на службу, возвращусь с ними в Москву, явлюсь к главному Предводителю второй ограды, подкрепляющей первую, и вступлю в тот род службы и таким званием, как удостоены будут способности мои. Наконец, буду служить таким точно образом, как служил я всегда, и как обыкновенно служат верные и приверженные русские офицеры Государю Императору своему и Отечеству» (105). И разборчиво расписался.
На его бумагу не ответили. Сенявин понял, что ничего не добьется… И через год ушел в отставку. Теперь он старался прожить на половину жалованья, сторонясь людей светских.
Кто-то из бывших подчиненных предлагал ему обратиться к адмиралу Ушакову, который выручал многих. Дмитрий Николаевич поморщился и ответил, что это никак невозможно.
Записки лежали в углу, пыльные и ненужные. Воспоминания доставляли только боль.
Теперь Сенявин жил очень скромно. Сам варил себе щи и кашу. Разводил домашнюю птицу. С соседями, мещанами и солдатами, был приветлив. Он держался естественно, будто ничего и не случилось.
Даже когда приходилось загонять уток в сарай, он мог ответить на неуместный вопрос : «Вспоминаю, любезный сосед, как я гонял турков» (106).
Семья оставалась под Калугой. Разве мог он везти сюда жену и дочерей? Пусть живут в своем доме. А здесь им придется стыдиться своего положения.
***
В 1820-м году стало легче. Сенявин получил триста тысяч из призовых денег, расплатился с долгами, вызвал семью и стал вести более открытый образ жизни. Он принимал у себя не только старых знакомых: к девочкам заглядывала молодежь, и особенно часто – Энгельгардты.
Дмитрий Николаевич пристрастился к картам и чуть ли не каждый вечер стал бывать у своего бессменного партнера Самбурского. Жизнь шла слишком размеренно, и зеленый стол вносил в нее ту долю риска, которая была необходима. Но он старался не проигрывать больше тысячи рублей за раз.
Изредка Сенявин навещал Мордвинова, который к старости всё больше становился похож на завитую лису. Сближаться граф не хотел. Но Дмитрию Николаевичу это и не было нужно.
***
Казалось, всё наладилось. Но до Сенявина дошел престранный слух, который сильно его встревожил.
В воскресенье заглянул к Дмитрию Николаевичу старый товарищ с «Рафаила». Как раз под собор святых Архангелов. И как будто между прочим, заметил, что быстро Сенявин сумел стать начальником тайного общества. От удивления отставной вице-адмирал даже чарку выронил из рук: «Как это возможно?» – «Да весь Петербург знает! Разве в столице что-нибудь скроешь?»
Сенявин оскорбился. И на следующее утро он отправился к графу Кочубею, ошибочно полагая, что тот является министром полиции.
Спокойно и вежливо Дмитрий Николаевич рассказал графу, как его очернили, хотя «вышед в отставку, живет почти в уединении и мало куда ездит».
Кочубей объяснил, что министерства полиции давным-давно нет, «что, тем не менее, не скроет он от вице-адмирала Сенявина, что он слышал о существовании какого-то общества, но не слышал, чтоб он, вице-адмирал, был главным орудием общества; что он, не имея чести его знать и имея таковую в первый раз его у себя видеть, никак бы этому не поверил: ибо всегда слышал о нем, как о человеке благородном и благомыслящем», – и стал растолковывать, что в России не может существовать тайных обществ. Дмитрий Николаевич со скукой слушал эти рассуждения. Наконец Кочубей, решив, что усыпил внимание собеседника, спросил, кто всё это ему сообщил.
«Позвольте, ваше сиятельство, чтоб я этого до времени по крайней мере, не открывал. Честь моя требует не компрометировать приятеля, который, со слезами открыл это гнусное обвинение».
Сенявин хотел переговорить обо всем этом с государем, но министр ответил, что если он «уверен в невинности своей (как и он граф Кочубей полагает), то намерение его оправдаться пред Государем не может не быть одобрено, и это, конечно, соответствовать будет и имени его, и степени, до которой он в службе достигнул» (107).
***
На том, казалось, дело и кончилось. Теперь Дмитрия Николаевича занимали дела семейные. Машенька и Сашенька вышли замуж за гражданских чиновников.