Многоуважаемый господин Набоков!
Пишу Вам прекрасно сознавая, что вряд ли Вы получите мое письмо и, вполне возможно, что оно больше нужно мне, чтобы выговориться, а не Вам для прочтения и интереса. Писать, что я поражена Вашим творчеством, что я Ваша поклонница, считаю неуместным да и не нужным, так как едва ли найдется хоть один человек, который не отдал бы должное Вашему таланту.
Ну, да я не об этом…
От волнения мысли немного путаются, поэтому я лучше всего сразу перейду к тому, о чем бы мне хотелось Вам сказать. Очень надеюсь, что мое письмо не слишком Вас утомит, и время, которое Вы на него потратите, не будет напрасно проведенным.
Недавно, пребывая в некоей пространной скуке, мне вдруг на глаза попалась Ваша книга. Бегло перелистывая ее страницы, я наткнулась на небольшой рассказ, вернее на то, что осталось от некогда полноценной повести. Еще не начиная читать, мне уже понравилось название произведения: «Ultima Thule». Ведь, если мне память не изменяет, так в античной мифологии назывался северный остров, что на самом краю света?
Первые же строчки захватили мое воображение и понесли меня в ту несказанную, глубоко запрятанную боль. Я с Вами не то что разговаривала на одном языке, но на всем протяжении рассказа чувствовала ту грань между жизнью и смертью, которую может ощутить лишь тот, кто познал потерю самого близкого человека.
Странно, но я поймала себя на мысли, что давно давала той, свившейся клубком где-то в потаенных глубинах моей души, боли пошевелиться, выйти на свет. Сколько раз она пыталась меня ужалить, но я усилием воли, как опытный факир, заставляла ее снова и снова сворачиваться и затихать. Я вдруг вспомнила всё. Не то, чтобы я забывала, нет, память об отце никогда меня не покидала. Вспомнить, в моем понимании, - это значит заново пережить всю ту боль, все те мгновения, которые уже нельзя вернуть. При этом из своей бездонной глубины память услужливо выбирает и вытаскивает на свет то, что ты изо всех сил старался спрятать в себе. И эта боль … Она мне знакома и ощутима в каждой строчке Вашего рассказа.
Обыденный мир неузнаваемо меняется, как только ты сталкиваешься со смертью, а потом идешь за ней - идешь, стараясь как можно дольше (или дальше - кому как угодно понимать) побыть с человеком (или проводить его). И только там, на некоей границе, ты останавливаешься (или тебя останавливают) и молча наблюдаешь как растворяется в небытии любимое лицо. Видишь как последний взгляд исчезает за чертой, и в этот миг что-то, точно нож с доворотом, вонзается в сердце, и ты чувствуешь боль, которая постепенно становится невыносимой. Можно громко кричать или молча плакать, но при этом четко и ясно осознавать, что эта рана никогда не затянется, и она - то единственное, что связывает тебя с темнотой, с тем местом, куда все уходят, но откуда никогда не возвращаются.
Я вдруг представила какую же нечеловеческую боль должен был испытать Фальтер, когда он прощался не с одним человеком, а с целым миром. Это не он умер, - это жизнь для него перестала существовать: сестра, зять, друг, знакомые и незнакомые - все ушло, и все те ниточки, что связывали его с миром, оборвались почти одновременно. Он выдержал, но остался в одиночестве со своими знаниями, которые нельзя никому передать и которые, кроме смерти, ничего не несут людям.
Я надеюсь, что Вы, как автор, простите меня за мои слишком вольные трактовки Вашего произведения, но я пишу лишь о тех моих мыслях и образах, которые постоянно сопровождали меня во время чтения. Ни в коей мере они не затуманивали содержания Вашего рассказа, но придавали ему особый свет, особую окраску, особую прелесть и многогранность восприятия.
И, если мои слова Вас еще не вогнали в скуку, то уделите мне еще немного Вашего внимания.
Я помню как мой отец незадолго до смерти стоял у окна и, обращаясь к своей умершей сестре, шептал: «Катя, Катенька, я скоро приду к тебе». Было ощущение, что его там слышали и ждали. Мыслями и душой он был уже не с нами. Он старался дать нам понять, что видит нечто такое, что нам видеть не дано (а может, и не положено?). Всеми силами я пыталась его вернуть к нам, но он уже прощался, потихоньку обрывая все ниточки с жизнью. Ему не было больно покидать нас – там, куда он уходил, было намного лучше.
Вероятно, на самом краю жизни, у последней ее черты умирающему (не возьмусь сказать, что каждому) приоткрывается небольшая часть истины и, обретая ее, человек тянется к ней всей своей душой и безболезненно покидает этот мир навсегда. И сам собой напрашивается не очень-то приятный во всех отношениях вывод: чтобы познать истину и обрести свободу, надо умереть. Какой же грустью и тоской веет от этих слов. Порой, глядя со стороны на самих себя, мы наблюдаем, как наша жизненная круговерть происходит внутри некоего ограниченного пространства. И лишь только тебе наскучит эта ограниченность, вдруг открывается некая потаенная дверка в совершенно другой мир: иди - ты свободен.
Пока я писала эти строки, на память пришла некогда прочитанная зарисовка:
«Раннее утро… Все небо затянуто свинцовыми тучами. Всепроникающая сырость придает моему раннему выходу из дома грусть и тоску. Очередной листок, как в замедленной съемке, слетает с дерева и падает на еще не увядшую зелень травы…
Вот в такую же дождливую осень десять лет назад ушел из жизни мой отец. Но, как неожиданна ни была его смерть, он все же успел увидеть мою новорожденную дочь.
Тучи плывут по небу, унося с собой неуемный дождь. Задерживаюсь у каскада фонтанов. В водной пелене, образованной тугими струями, робкие лучи осеннего солнца создают маленькую радугу – не ту яркую, семицветную, что в полнеба, - а нежную, едва заметную. И эта чуть зримая радуга вдруг напомнила мне улыбку моего отца.
И, обратившись к струящейся радуге, я тихо произнес:
- Знаешь, а младшая до сих пор верит, что за выпавший молочный зуб подарок приносит фея…
В этот момент солнце, с трудом пробившись сквозь тяжелые тучи, ослепительно сверкнуло в брызгах воды, точно говорило мне, что жизнь и смерть - это единое целое, только в разных потоках времени…»
Быть может, читая эти строки, Вы улыбаетесь моим наивным рассуждениям или уже давно отбросили от себя исписанные листы бумаги...
Но, тем не менее…
Приступив к этому письму, мне очень хотелось задать Вам много вопросов о жизни и смерти. Но, по мере его написания и в процессе моих размышлений, мои вопросы сами собой растаяли. Думаю, что Фальтера «…не убила бомба истины, разорвавшаяся в нем…», так как никакой истины он не мог получить. Разве в истине не должно быть божественной искры, теплоты, благодати и радости? Вы вот и сами говорите, что он был лишен всех «…человеческих чувств, практикуемых в земном быту…».
Я поняла, что размышления о крайне сложных вопросах (Бог, бессмертие) и о положении человека на границе познания перед лицом смерти, основанные только на разуме, порой могут привести нас туда, где нет, и не может быть ответа.
С благодарностью за предоставленную судьбой возможность написать Вам,
Татьяна Патрушева