«Вот житие Ноя: Ной был человек праведный и непорочный в роде своем; Ной ходил пред Богом. Ной родил трех сынов: Сима, Хама и Иафета. Но земля растлилась пред лицом Божиим, и наполнилась земля злодеяниями. И воззрел Господь Бог на землю, и вот, она растленна, ибо всякая плоть извратила путь свой на земле. И сказал Господь Бог Ною: конец всякой плоти пришел пред лице Мое, ибо земля наполнилась от них злодеяниями; и вот, Я истреблю их с земли. Сделай себе ковчег из дерева гофер… устрой в нем нижнее, второе и третье жилье» (Быт.6: 9).
«Не премудрость ли взывает? И не разум ли возвышает голос свой? Она становится на возвышенных местах, при дороге, на распутиях; она взывает у ворот при входе в город, при входе в двери: «к вам, люди, взываю я, и к сынам человеческим голос мой! Научитесь, неразумные, благоразумию, и глупые – разуму. Слушайте,потому что я буду говорить важное, и изречение уст моих – правда; ибо истину произнесет язык мой, и нечестие – мерзость для уст моих; все слова уст моих справедливы; нет в них коварства и лукавства; все они ясны для разумного и справедливы для приобретших знание. Примите учение мое, а не серебро; лучше знание нежели отборное золото; потому что мудрость лучше жемчуга, и ничто из желаемого не сравнится с нею. Я, премудрость, обитаю с разумом и мщу рассудительного знания. Страх Господень – ненавидеть зло; гордость и высокомерие и злой путь и коварные уста я ненавижу» (Притч.6:20-26).
«Вы слышали, что сказано: люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего (Лев.19,17). А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас"(Мф.5,43-44).
Глава 20. «Д Е Н Ь В Т О Р О Й. П О С Л У Ш А Н И Е».
«Всякую мерзость Господь ненавидит, и неприятна она боящимся Его» (Сир.11-13).
…И нет предела свободе и вседозволенности… А с этого все и начинается!
Часто, сотворив со своей жизнью нечто несуразное, и оказавшись на краю ее начинаем роптать: за что? Если на все воля Бога, почему Он так жесток?!
Гоша долго мучился этим. Даже когда многое начал понимать, и веровать, в душе все равно жил и точил ее червячок: сколько много в жизни зла, несправедливости, жестокости, почему, если Бог, как говорят, - любовь, допускает это?! И при этом призывает любить всех, и прощать. Ну как все же простить предательство человека, самого близкого по крови? Когда он начал понимать, что брошен, предан отцом, начал ненавидеть его, в сердце жила обида. И только сейчас, когда отца не стало, а он понял, что родителей надо почитать, потому что через них Бог дает нам жизнь – и, поминая ежедневно в Правилах отца – простил его. И молил о нем: о прощении за так бездарно прожитую жизнь. Но ведь не ведают, что творят! Эти горе-отцы, бросающие своих детей.
Вот и Янка пошла по стопам его, отца. Но о ней молиться не мог. Так только – упомянув опять же в общих молитвах: «Ненавидящая и обидящая нас прости, Господи Человеколюбче…»
Ну, маму он прощал всегда, потому что, что бы она ни делала, она никогда не предавала его, - не переставала любить. А он? Если честно и откровенно: не заявлял ли он на нее свои права, как на свою собственность, принадлежащую только ему одному по праву? А что если и правда Янке с детства перепадало меньше любви, чем ему, и это ее сначала обижало, потом начало бесить все больше и больше, и все ее выходки – это просто протест, попытка защититься, зявить о своих правах на любовь? И тогда они оба виноваты, что тянули каждый одеяло на себя?! Ревновали друг друга, толкались, боролись за свое место под солнцем, - на что тратили свою жизнь, силы?
Толклись в своем стойле, у кормушки, ругались, дрались даже, бесились, и не оглядывались по сторонам: а что вообще происходит? Так это все и идет, до тех пор, пока не увязнем по шею в калу и не начнем задыхаться и тонуть. Кажется, что мы одни в этом мире, и можем творить все, что заблагорассудится, даже то, что рассудится не за благо, и творим, пока не будем остановлены наконец, схвачены за шкирку, и призваны к ответу. И тогда приходит время забыть о гордыне и смириться.
А ведь на самом деле Господь вовсе не наказывает болезнями и бедами, Он может просто отвернуться от тебя, погрязшего, как «свиния в калу», и тогда подступает лукавый. Подходит, подкрадывается незаметно, и соблазняет: «Съешь яблочко! Вот же оно, висит у тебя перед носом, отчего не попробовать? Никто не увидит, а если что – то и не осудит, потому что он сам такой же. Ведь даже Бог не совершенен, раз Он попускает твориться греху! Как он раньше думал, что, если Бог всемогущ, Он должен уничтожить сатану, и дело с концом. Но, оказывается, искушения нам во благо, потому что через них мы и приходим к Богу, возвращаемся к Нему, отпадшие. Не упав – не поднимешься».
Сегодня на утреннем богослужении читалось Евангелие: об изгнании бесов из одержимого. И о том, что книжники обвинили Иисуса: Он делает все эти чудеса силой веельзевула.
«И, призвав их, говорил им притчами: как может сатана изгонять сатану? Если царство разделится само в себе, не может устоять царство то; и если дом разделится сам в себе, не может устоять дом тот; и если сатана восстал на самого себя и разделился, не может устоять, но пришел конец его. Никто, войдя в дом сильного, не может расхитить вещей его, если прежде не свяжет сильного, и тогда расхитит дом его. Истинно говорю вам: будут прощены сынам человеческим все грехи и хуления, какими бы ни хулили; но кто будет хулить Духа Святого, тому не будет прощения вовек, но подлежит он вечному осуждению. Сие сказал Он, потому что говорили: в Нем нечистый дух…»
Во все время чтения Евангелия стоящая неподалеку от него девушка (он чувствовал это, потому что какие-то вибрации так и кружили кругом, и шли волнами холода кругом них) дрожала всем телом, и вдруг покачнулась, дернулась, как будто кто-то толкнул ее, и, расталкивая стоящих людей, опрометью кинулась к выходу…
«Бесноватая!..» Послышался шепот. Гоша вышел следом, но черная тень метнулась к воротам Храма и исчезла… «Пропадет ведь…»
Вернулся. Отец Матфей уже вышел на солею и говорил проповедь.
«В пятой главе Евангелия от Марка об исцелении бесноватого опровергается мнение многих людей современных о том, что нечистых духов и одержимости ими не существует. Для того, чтобы заставить в это поверить нас, верующих христиан, нужно отвергнуть все учение Господа нашего, и сам приход Его в наш мир, как Мессии, и само существование Бога Отца, и Сына Его, и Святого Духа! (Все перекрестились).
Но это невозможно, ведь несмотря на все гонения на церковь с первых веков, она существует, несмотря даже на все происки лукавых духов, вера живет в людях. И спасает их. А чем же еще спасаться, как не верой? Сам Господь верою исцелял. Поистине верующему человеку все под силу. А кто не хочет быть рабом Божиим, тот неизбежно становится рабом диавола. Впустив в душу свою одного беса, отдаем себя во власть сатане. Один грех притягивает к себе другие, так повелось от создания мира.
«Чему научает нас сегодня Евангелие? Во-первых, той истине, что Господь Иисус Христос есть всемогущий Творец и Владыка всех тварей, видимых и невидимых, Ангелов и человеков, всякой одушевленной твари и самих демонов, которые вначале были сотворены добрыми, но сами потом впали в злобу и лукавство, отпали от Бога и низвержены с Неба в преисподнюю; во-вторых, той истине научает, что без Божия попущения бесы не могут причинять зла никакой твари, и, если попускается им от Бога мучить людей, то попускается для наказания и вразумления людей согрешающих за их разные неправды и грехи для их исправления, что видно из наставления бесноватому от Господа после исцеления его, по сказанию евангелиста Луки; в третьих, научает той истине, что будет воскресение мертвых и Страшный Суд от Господа всем людям, живым и мертвым, и злым духам, и достойное воздаяние всем: злым духам – огнь вечный, сообразный их духовной, безтелесной природе, как и всем грешникам нераскаянным, а людям прведным и покаявшимся истинно – вечный живот. Бесы говорят Господу через бесноватых: «что Тебе до нас, Сын Божий? пришел Ты сюда до времени мучить нас» (Мф.8:29).
Видите, и бесы веруют в Него, как в Сына Божия и как будущего грозного и праведного Судию своего, уготовившего им вечную муку; но нынешние нигилисты превосходят в своем безумстве и бесов, потому что не веруют ни в Иисуса Христа, как в Сына Божия, ни в церковь, ни в безсмертие души человеческой, не веруют ни воскресению, ни будущему суду, не признают и бытия Ангелов, и злых духов; оттого они такие отчаянные люди, способные на всякое зло,- на убийства, поджоги и хищения, - не признают богопоставленных земных властей и творят только дьявольскую и свою пагубную волю.
Так, бесноватые человеки могли погибнуть от злобы бесовской в одну минуту, но Господь не допустил погубить их демонам, а только – мучить для их вразумления и исправления; свиней же допустил погубить, может быть, в наказание неверующих жителей страны Гадаринской, как ныне, например, Господь попускает падеж скота для наказания и вразумления людей, чтобы они покаялись.
Чтобы не подпасть нам под влияние бесов, будем, братия и сестры, убегать греха и усердно стараться о стяжании всякой добродетели, ибо Господь «создал нас на дела благая, яже прежде уготова Бог, да в них ходим» (Еф.2:10).
Не только не должны мы грешить, но и стараться быть святыми, как подобает христианам, чадам Божиим, призванным к святости и нетлению. «Святы будьте, ибо свят Я Господь, Бог ваш (Лев.19,2), - говорит Иисус Христос. Запомним же, братия и сестры, урок, предлагаемый нынешним Евангелием, и приложим его к жизни, ибо для того и читается Евангелие, чтобы мы поучались и исправлялись, доколе имеем время поучаться и исправляться. Аминь» (И.Кронштадский).
Когда они вышли из церкви после окончания службы, услышали разговоры о той девушке, что выбежала из Храма во время чтения Евангелия: «Вот так часто бывает, когда читают Евангелие,во время Херувимской, или перед вынесением Святых Даров, что бесноватым плохо становится» «Да, на отчитку бы ей…»
«Гош, узнал – это же Виолетта! Она ж вчера вроде бы с матерью уехала» «Вернулась, наверное» «Хотела за ум взяться? Похоже – наркоманка она».
И тут прибежали мальчишки снизу, от реки, и кричат: «Там девчонка утопилась!»
«Ох, Господи, неужто она?!»
Столпившиеся старушки судачили: «Вчера их видели: она и мать ее долго о чем-то с отцом Матфеем разговаривали, и он вроде бы благословил девушку пожить при монастыре на послушании, но они вечером уехали» «Да, но уже рано утром она вернулась, я видела ее: вся черная, трясется, не иначе, как одержимая» «Не смогла видать, терпеть дальше мучения, довели бесы до отчаяния» «Если бы хоть немного продержалась еще, может, с Божьей помощью, и спаслась…» «Душу свою погубила… бедная…
±++
Сегодня – первый день послушания, ему поручили, пока не выздоровеет плотник, обработать наждачкой уже готовую оконную раму. Работа не сложная, одообразная, ширкай да ширкай себе по дереву, и размышляй о чем хочешь. О жизни своей: что же она все-таки такое: жизнь…
Не выходила из ума та девушка, которая утопилась. Она тоже что-то сотворила т а к о е со своей жизнью, что та стала просто невыносимой. Почему так получилось – кто знает? Почему никто и ничто не останавливает нас, когда выбираем неправильную дорогу, не можем вовремя остановиться, и в конце концов падаем в пропасть, которую сами себе и вырыли… И еще взываем потом к Богу и чувствуем себя несправедливо наказанными, преданными Богом! А мы настолько самонадеянны, что никого и не слушаем, и считаем себя чуть ли не совершенством, даже если с благими намерениями, как нам кажется, стремимся сделать себя еще совершеннее – физически по крайней мере.
Эх, вернуть бы назад, отмотать виток времени на несколько лет назад, когда можно еще было все в жизни изменить! Но – нет, один только шаг, и все. Выбор сделан, назад пути нет. Какой же я все же был дурак! И с чего началась эта дурь? С желания стать по-настоящему мужественным, сильным, бесстрашным. Способным защитить себя, мать, сестру… И не бояться темной стороны мира, грозящей разными опасностями.
Он всегда был смирным мальчишкой, и «шибко боязливым», как говорила бабушка. Не любил ввязываться в шалости, затеваемые соседскими пацанами. Предпочитая играть дома в свои черепашки-нинзя, трансформеры и Денди. На компьютер денег не было, - его они приобрели с мамой, когда он уже учился в институте и получал хорошую стипендию.
А когда оставался один в доме на Искитимке – закрывался на все замки и сидел тихо. И все время казалось, что кто-то наблюдает из темных углов, бродит за стенами, ища лазейку, чтобы подкрасться, схватить, сдавить и затащить в эту темень… Тишина и темнота сгущаются, уплотняются настолько, что кажется: вот-вот взорвутся, ослепят и поглотят! И любой стук в дверь или окно вызывают дикий ужас…
Но в первый раз основательно ощутить на себе это дыхание бездны пришлось, когда, уже пятнадцатилетним, гоняя на мотоцикле, и убегая от гаишников (они гнались за ним на машине от самого города), решил подрезать тащившийся впереди по дороге Запорожец, но не рассчитал, и врезался в него! Но, слава Богу – слегка только въехал коленом в бампер, благо, что водитель вовремя заметил его, когда они одновременно поворачивали с асфальта на грунтовку!
Даже сначала не почувствовав боли, газанул так, что оторвался от гаишников: а те, видимо, просто не захотели гробить свою машину на колдобинах и не гнали так сильно, как им хотелось бы. За перелеском был поворот и небольшая тропинка, уводящая в кусты – сюда-то и свернул, но, не удержав мотоцикл, свалился вместе с ним под откос… И затих: мимо прошуршали колеса… потом протарахтел Запорожец…
Страшно болело колено. Кое-как выпростав его из-под железной махины, попробовал подвигать ногой, и чуть не заорал от боли: перелом. Копец! Надо же как-то выбираться отсюда… Но до темноты не желательно: вдруг менты все еще шарятся где-то поблизости.
Так и валялся там в канаве. И никто не знал, где он. Телефонов у нас тогда еще не было, на помощь не позовешь. Кричать – бесполезно: по этой заросшей травой проселочной дороге, ведущей на окраину Сухова к строящимся коттеджам, почти никто не ходит.
Солнце проваливалось за не известно откуда взявшиеся черные тучи: не дай Бог, еще пойдет дождь! С поля прибежал ветерок и прыгнул к нему в кусты, пошуршал травой и полез дальше в чащобу: вроде всего несколько деревьев, а показались теперь дремучим буреломом. А ведь за этим лесочком – суховское старое кладбище! И совсем недавно (в марте месяце) похоронили там Владика – его друга. Семнадцать лет всего. Убил сосед – парень не на много старше. Выпивали они, чего-то не поделили, и тот второй взял топор, да и зарубил пацана! И закопал в снег у ворот. Родители Владика ходили мимо этого сугроба несколько дней, искали сына…
Теперь он лежит тут, в темноте под землей, в тишине, а наверху все так же шелестят трава и деревья; в чернеющем куполе неба поблескивают звезды; за полем стоит навечно повисший смог гула и грохота над городом; в коттеджах неподалеку слышится визг пилы, и дерево, разрезаемое на дрова, при каждом касании зубьев, издает такие мученические душераздирающие звуки, - прямо как живое существо, не желающее умирать…
И вот я лежу тут, и не могу подняться, - что делать?! Не ползком же ползти! По полю, по жесткой стерне недавно скошенной травы – три километра…
Вдруг показалось, что кто-то идет, пробираясь через высоченный бурьян со стороны кладбища… Невидимый... Со страху ли, или просто мобилизовал наконец все свои силы, Лева поднял железную махину…
В общем, как выбирался из канавы этой, как вытаскивал мотоцикл, и катил его (как назло – не завелся!) по ямам до шоссейки в темноте (это со сломанной ногой!), а потом – до дома, то роняя, то поднимая… вспоминать об этом до сих пор страшно! Ковылял потихоньку, на одной ноге, да плюс два колеса его железного коня. Добрался уже к утру. Допрыгал до крыльца, сел на ступеньки. Мама тащила коровам ведра с водой, глянула на него: грязный, мокрый, оборванный, болтался где-то всю ночь. Она и так уже злая была на него, и хотела отобрать мотоцикл этот проклятый, запереть в сарае: от рук ведь отбился пацан совсем уже! На сенокосе помогать не хочет, болтается по полночи не известно где и с кем!.. Марьянка вообще уж сколько дней не появляется! Не спала, переживала мать о них... И – молча прошла мимо в стайку…
Бабушка вышла из дома, увидала: «Ах-ах-ах! Ты че натворил-то опять!» Но обмыла ногу ему, приложила картошку тертую, чтобы снять отек. Думали – вывих, а оказалось – трещина в колене. И всю первую четверть он сидел дома, а мама таскала ему из школы тетрадки с заданиями.
А он все продолжал тренировать мышцы рук гантелями. Так что, когда весной заявился опять папа Саша, намереваясь чего-нибудь натворить (сколько раз уже двери ломал, окна разбивал, телик украл), - Лева вышел с заднего хода, со стороны огорода, подошел неслышно к ковыряющемуся в окне веранды отчиму, и как заорет: «Че делаешь?! Пошел отсюда на…! А то зарежу на…!» И вертит в руке ножик-бабочку, угрожающе надвигаясь на опешившего «папаню»! Пьянющий, тот не узнал пацана, здорово вытянувшегося за последнюю зиму, развернулся и убежал. И с того времени больше не появлялся. Мама поняла, что в доме у нее теперь надежный защитник вырос!..
Его размышления прервал стук в дверь плотницкой и голос: «Есть кто живой? О, здорово, пацан. Теперь ты за меня, значит, тут плотничаешь?»
Гоша узнал – это тот алкаш, который терся у церкви и просил подаяние. «Ну как, получается?» «Не знаю. Я плохо вижу» «А, ну-ка дай посмотрю. Да нормально вроде, гладенько. Молодец. А я вот тут загулял маленько, сорвался, зараза… Ты-то не пьешь?» «Нет» «Хорошо. А то тут у нас в основном остаются те, кому уж деваться некуда. В тупике» «А вы…» «Да нет, я-то местный. Я не алкоголик, просто иной раз так достанет все… Сорвешься, и – все, понеслась … по кочкам. Слушай, помираю совсем. Маленечко бы поправиться, а завтра бы я уж как огурчик, на работу с утра. Слово дал отцу Матфею. К воскресенью, к Троице, закончить рамы и лавочки новые в трапезную: паломников будет море… Не дашь полтинничек на ноль-пять?» «Да нету у меня. Все деньги у мамы» «А мама в иконописной работает? Может, она даст» «Вряд ли мама с собой взяла» «Ну а вдруг? Пойду спрошу. Ну, Бог тебе в помощь, послушничек».
«Пропащий человек» - сказала бы бабушка. Даже здесь, - вот, при Храме живет, и пьет. Наверное, все же, и Янка так же продолжала бы тут бухать. Вряд ли она сможет остановиться. Если уже лет десять, как минимум, пьет. Кто или что может ее остановить? Если надо опохмелиться, загорелось ей выпить, становится, как бесноватая: орет, деньги требует на бутылку, изрыгая мат-перемат на каждом слове, ничего не слышит, никакие увещевания ее не берут. Ни по-хорошему, ни по-плохому не понимает. Сколько мама с ней мучалась! И все – без толку.
Как-то раз, помнится, лет четырнадцать назад, когда она в очередной раз гуляла и не показывалась несколько дней, утром мама, выгоняя корову, увидела стоящий на улице УАЗик, а в нем – спящую «тепленькую» компанию: парни и девчонки, и среди них Марьянку. Разбудив ее с трудом, пыталась вытащить из машины, но та – ни в какую! Тогда мать пригрозила парню, сидящему за рулем, с которым Янка дружила тогда вроде как, - что позвонит в милицию и сообщит, что он ездит пьяным, во-первых; а во-вторых, что изнасиловал несовершеннолетнюю дочь. Тот, конечно, испугался, выставил Янку из машины и уехал. А мама кое-как уговорила дочь (и угрозами, и обещаниями, что купит пива) поехать с ней в город – дескать, побелить там стены надо срочно. Усадила ее в машину и увезла. А там закрыла Янку в доме, оставила (пусть посидит под замком несколько дней, может, образумится!) и уехала.
Утром следующего дня приезжает с завтраком, заходит в дом: нет никого! Еще не веря глазам, снова обошла все комнаты: пусто! Как она могла испариться: ведь на окнах и на двери – решетки! Подкоп, что ли, сделала?! Потом догадалась зайти в кладовку, и все стало ясно: дощатая стенка, выходящая в коридор, ведущий в огород,взломана…
Вернулась в деревню – Яна, как ни в чем не бывало, дрыхнет, закрывшись в летней кухне! Ночью – пешком километров двадцать! – пришла, успела где-то похмелиться, и спит! Все были в шоке.
Как раз стояло ведро, и надо было идти в поле – сено ворошить. Мама стучалась, и ругалась, и просила дочь идти помогать – ноль эмоций. И пришлось снова мне, тринадцатилетнему, одному идти с мамой работать. Под палящим солнцем переворачиваешь валы сырой, дурмяно пахнущей травы, а мошкара тучами вьется, забивается под одежду, кусая в самые потные, излюбленные ею места. Облепляет глаза и нос, лезет в рот… Вот сука эта Янка! Все время так и норовит отлынивать! А ему отдуваться за нее! Ей на всех плевать! А пацаны на речку пошли купаться…
А ведь и он уже тогда тоже иной раз сбегал из дома, когда надо было в огороде работать, или в стайке навоз чистить. А что – Янке можно, а мне нет! Мне тоже хочется и по берегу побегать, и покупаться, на опору залезть на самый верх… может, даже попробовать пиво с пацанами… Лето так быстро пролетит, а там снова длиннющая зима, школа… Скорей бы ее закончить уже!
И вот пролетает время, и школа остается позади. Надо было определяться с будущим.
Вот интересно, как повернулась бы судьба: если бы поступил не в Сельхоз, а в КузГТу (не хватило одного балла), то может быть и не стал заниматься там вплотную вместо уроков физры на секции пауэрлифтингом. Или хотя бы занимался в меру, и не угробил здоровья… Сейчас работал бы, может быть, в школе – учил пацанов молодых труду. А что – в школе не хватает мужского воспитания. Хотя зачем себя обманывать: на педагогический факультет меня «поступила» мама, потому что институт недалеко от Сухово, и специальность не плохая: преподаватель технологии и предпринимательства. Звучит! Но в школе работать он не собирался: нервы мотать с этими нынешними детками? За гроши. Нет, думал, - лучше уж я в спорте буду продвигаться…
"Виноват, мой грех, что не слушал маму, хотя она просила: занимайся спортом в меру, для себя, но я хотел сдать на нормативы КМС, да и тренер требовал все новых результатов после трех лет тренировок. И вот – три раза в неделю занятия в тренажерном зале, и дома закреплял результаты на тренажере»
Мама только качала головой, глядя, как сын, выгибаясь дугой в позвоночнике, натужно пыхтя и отдуваясь, тягает и тягает на вытянутых руках штангу.
Потом врачи будут говорить: возможно, из-за перегрузок иммунитет дал сбой. И все интересовались: были ли переломы костей; не принимал ли стероиды? Но он только перед последними соревнованиями глотал какие-то энергетики. А зачем ему травиться, если, как только он поступил в институт, они окончательно переехали к бабушке в деревню, ей уже тяжело было держать корову. И за дело взялась мама, каждый день готовила ему мясо во всех видах. К тому же она уже год, как не работала: сократили, художник стал не нужен на комбинате.
Ну и ладненько. Теперь она не будет бегать на свои вечеринки дурацкие, куда повадилась вдруг ходить в последние года – радовался он. От коровы не убежишь.
"Это на меня можно было наплевать, бросить одного дома, сразу становившегося пустым и каким-то нежилым". Он не находил себе места, уроки не шли на ум. У них тогда даже телика не было: украли, уже второй. Кто-то залез, когда уезжали к бабушке, - сломал замок на дверной решетке, и этот «кто-то» наверное знал, каким образом можно попасть в дом и когда их не бывает дома. Может, один из маминых ухажеров… Вот уроды! И она тоже странная какая-то: сначала знакомится, - он несколько раз видел, что ее провожают до дома, - то избегает мужиков этих. Иной раз, когда кто-то стучится в дверь, она просит его подойти и, не открывая, сказать, что ее нет и не будет. У них в семье даже был условленный звонок в дверь «для своих»: три длинных, три коротких.
Обработав одну сторону рамы, принялся ширкать наждачкой по другой. «Господи. Прости, что осуждаю маму свою, ей тоже ведь было нелегко».
И, чтобы отделаться от плохих мыслей, начал читать: «Воспеваю благодать Твою, Владычице, молю Тя: ум мой облагодати. Ступати право мя настави, путю Христовых заповедей. Бдети к песни укрепи, уныния сон отгоняющи. Связана пленницами грехопадений, мольбами Твоими разреши, Богоневеста…»
Всю неделю мама была, как обычно: деловая, собранная, утром рано вставала, топила печку, собирала его в школу, вечером готовила ужин, проверяла уроки. И обещала: все, больше никогда никуда не пойду. Но… в пятницу ее опять было не дождаться с работы.
И снова он слонялся по дому - с залегшими по углам темными тенями, - сразу становившимся необитаемым. Сыростью и тленом несло из темных углов, и ему казалось, что кто-то смотрит на него оттуда, пристально и неотрывно. Выходил на улицу и ждал: не появится ли мама… Она запрещала ему выходить ей навстречу: в их «ауле» это было не безопасно, дом стоит на отшибе, под обрывом берега над Искитимкой, и не так уж далеко ресторан «Баржа», где зависает мама и откуда иной раз забредают сюда, в кусты, разные мутные личности. И не думала: а каково ему все время трястись за ее безопасность?! Это Маруське все равно, она и сама ни Бога, ни черта не боится и может шляться где попало день и ночь, и за маму не волнуется, а он не такой…
Мама появлялась, бывало, далеко за полночь, не зажигая света, ложилась в постель. А он, делая вид, что спит, сжимал крепко зубы, чтобы не зареветь: так было противно слышать эти чужие запахи, видеть в полутьме какое-то чужое лицо: нарисованная маска…
«Во дни мя и в нощи сохраняй, борющих враг избавляющи мя. Жизнодателя Бога рождшая, умерщвлена мя страстьми оживи. Яже свет невечерний рождшая, душу мою ослепшую просвети. О дивная Владычня палато, дом Духа Божественна мене сотвори…»
Может, если бы отец был настоящим мужиком, не пил, не болтался, все было бы по-другому. И он возненавидел отца всей душой: все из-за него! И родилось решение: он никогда не будет таким! «Я стану сильным, мужественным, надо начать заниматься спортом». И упросил маму купить подержанный недорогой тренажер-скамейку с грифом и «блинами», потом, в институте уже,начал ходить на тренировки по пауэрлифтингу.
Каждый вечер ложился на скамейку, делал «мостик», прогиная до пределов позвоночник, и, ухватив штангу, качал и качал ее на вытянутых вверх руках. Все больше блинов вырастало на грифе, и все росли бицепсы, трицепсы, трапециевидные мышцы… Мать, глядя на это, качала головой: все должно быть в меру, не насилуй ты так себя! Но он не слушал, а все более стремился поднять веса, довести его до двухсот пятидесяти кг и стать КМС.
Поступив в институт, бегал три километра пешком на занятия и обратно, и три вечера в неделю – в город же на тренировки. Требовалось огромное количество энергии, и он впихивал в себя мясо, яйца, молоко, - благо, что все свое было. И мышцы росли, как на дрожжах. Друзья и девчонки восхищались, а ему некогда было и пообщаться нормально: институт, секция, дома – сено, навоз, огород, во всем же надо маме помогать...
«Врача рождшая, уврачуй души моей многолетняя страсти. Волнующаяся житейской бурею, ко стези мя покаяния направи. Избви мя огня вечнующаго, и червия злаго, и тартара. Да мя не явиши бесом радование. Иже многим грехом повинника. Нова сотвори мя, обветшавшаго нечувственными, Пренепорочная, согрешении…»
Сейчас он похудел и осунулся, и уже мало чем напоминал того «качка», каким был три года назад, и стал похож на себя, настоящего, какой он есть и каким был до того, как стал наращивать вес, поглощая огромное количество пищи, чтобы напитаться энергией, уходящей в «железки». Поставил себе цель, и шел к ней, и уже не мог и не хотел остановиться и подумать здраво обо всем.
Еще одна сторона рамы уже почти идеально гладкая наощупь, осталось еще чуть-чуть пошлифовать.
«Странна муки всякия покажи мя, и всех владыку умоли. Небесная ми улучити веселия со Всеми святыми сподоби…»
Какой же я все же был дурак! И с чего началась эта дурь? С желания стать по-настоящему мужественным, сильным, бесстрашным. Способным защитить себя, мать, сестру… И не бояться темной стороны мира, грозящей разными опасностями. А теперь стал полностью беспомощным созданием...
Подумать только! Еще каких-то несколько лет назад он прыгал с «тарзанки» на озере Красном: они с пацанами привязывали бечевку к дереву, нависшему под большим углом к высоченному крутому берегу. Цепляешься за нее, и с разбегу летишь в воду!
Яркий свет жарящего вовсю июльского солнца в один миг сменяется на леденящую темную жуть. Ударив по голове, по глазам, по всему телу прокатывается волна холода, вбирая всего тебя без остатка, переворачивая мир и превращая его в бурлящий хаос. На глубине вода ледяная так и заглатывает, впиваясь зубастой пастью и норовя затащить туда, откуда возврата не будет…
Несколько мгновений ты во власти этой всеобьемлющей пустоты, один на один: она уже здесь, она рядом, она внутри тебя… Она хватает за горло, давит грудь, затекает в глаза и уши, пробирается к самому сердцу, парализуя волю к жизни! Но все-таки воля эта сильней: свет, разбившийся о поверхность воды и разлившийся по ее поверхности, все же проникает через ее толщу, пробивается к тебе, протягивая спасительные лучики.
И вот руки уже самопроизвольно устремляются вверх, ноги, почуяв илистый гной засасывающего дна, отталкиваются от него. В теле просыпается неимоверная сила желания выжить, и оно бьется, словно в агонии, извивается змеей, отталкивая от себя эту нежить, не желающую выпускать тебя из своих обьятий… Но – все ближе свет, все теплее, мягче вода, и вот – снова и солнце, сверкающее в осколках брызг, и небо, в свободном полете парящее на невообразимой высоте! Звуки, краски, омытые и обновленные этими мгновениями небытия, врываются в твой мир, и приветствуют тебя, словно ты заново родился – возникнув из первобытного бульона, из которого вышло все живое на земле!
И хочется снова и снова это повторить, испытывая мини-смерть-мини-рождение, чтобы чувствовать всю полноту бытия!
Но еще круче – прыгать с настоящей тарзанки. И это он тоже попробовал, всего один раз, на старом мосту через Томь.
Тут уже во всей полноте ощущаешь себя во власти слепого случая, когда нелегально «работающие» тут «инструкторы», обвязав твое тело ремнями, отправляют тебя в полет. И мир в одно мгновение переворачивается и превращает тебя в ничто!
Твое "я" со всей твоей жизнью осталось там, наверху, а то, что от него осталось – всего лишь крошечный сгусточек чего-то, пузырек, наполненный страхом, жутью, но и восторгом – летит к мчащейся навстречу земле, воде: все смешалось, закувыркалось, завертелось кругом, играя тобой, перекидывая с ладони на ладонь, словно решая: куда забросить эту игрушку? Разбить, сломать, утопить… или все же дать шанс вернуться, подняться наверх и идти дальше?
Раскачивается маятник: все медленней, все более устойчивей мир встает на свое место, но небо - все еще под ногами, а над головой – только его отраженье… И вот наконец возвращаешься на мост, который словно перекинут из одной реальности в другую, он дрожит и раскачивается….. или это мои коленки дрожат, и качает всего меня, и не верится, что все позади. И бездна под ногами уже совсем не опасна, и снова зовет окунуться в нее… Но нет! Больше он на это уже не рискнул пойти.
Вторая сторона рамы тоже вроде гладкая наощупь. Беремся за третью.
Время шло. Институт остался позади. Как и тренировки. До КМС не дотянул всего ничего: перед последними соревнованиями, на которых и должен был быть присвоен этот титул, после медосмотра врачи предупредили; кровь густая. Тромбоциты повышены не на много, но все таки нагрузки опасны. Из-за чего? Возможно, как раз из-за перегрузок, и (был грех) – из-за того, что он начал принимать спортивное питание, добавки всякие, энергетики и стимуляторы…
Веса (своего)набрал уже около ста кило, ходил нараскоряку, расставив руки по бокам мощного торса. На последних тренировках, натягивая на себя специальный утягивающий комбинезон, едва мог согнуться.
Поднимая двухсотпятидесятикилограммовую штангу, чувствовал, как напрягаются все жилы, и поджилки трясутся от натуги, кровь приливает к голове, свет меркнет… Еще чуть-чуть… и сбудется то, к чему стремился все эти годы, изо дня в день, все положив на эту скамью, как на алтарь: все силы, все время, здоровье… но… Все рухнуло. Тренер, все время требовавший результатов, испугался и не допустил его к соревнованиям. Прощай, "кандидат в мастера спорта".
Болела все чаще голова, накатывала слабость, тошнота. Интерес к тренировкам начал пропадать. Постепенно почти прекратил занятия спортом. К тому же надо было работать: устроился после института в Автомагазин кладовщиком и занялся своими любимыми «железками» - автозапчастями...
То лето было необычно жарким: весь июнь – плюс тридцать-сорок. Лева, по совместительству еще и водитель, сам грузил и возил запчасти со склада в магазин. Железки тяжелые, особенно двигатели. Очень уставал. Приезжал домой и валился на кровать. Какие уж тут тренировки!
… Ему стало плохо. Сначала думал, что просто переутомился. В выходные лежал целыми днями и то спал, то зависал где-то на грани бытия. Голова гудела как колокол, и каждый звук извне, каждый лучик света раздражал невыносимо, боль то и дело разрядами молний пронизала мозг. Дело довершил очередной скандал дома: мать с сестрой ругаются, бабушка встревает, на нее тоже обрушивается поток оскорблений, мат-перемат… И когда стало вообще невмоготу, ушел с друзьями в ночной клуб, хотя и не любил все эти бестолковые тусовки. Там выпил пива, и стало как будто полегче…
Дальнейшее вспоминается как в тумане: какие-то непонятки, разборки, драка, удар откуда- то сзади по челюсти… Наутро оказалось, что трещина в кости. Надо было в больницу. Но мама тоже была в неадеквате: вчера, разругавшись со всеми, ушла на речку, гуляла там с пивом, наслаждаясь своей природой, а теперь валялась с головной болью…
Когда терпеть боль стало совсем уж невыносимо, взмолился: мама, мне плохо! Она встрепенулась, привела себя в порядок, повезла его в поликлинику. Там ни окулист, ни невролог не могли понять, что с ним происходит, и две недели они ходили из кабинета в кабинет. Смеялись еще, пытаясь прочесть, чего там пишут врачи в карточке: «Хрен его знает, что с ним, это какая-то фигня!» Но, как оказалось, совсем даже не фигня. За какие-то несколько дней зрение практически исчезло, состояние все ухудшалось.
После почти двух недель мытарств: каких-то анализов, обследований, в больницу все же направили, но в офтальмологии, проведя обследования, в госпитализации отказали, опять сказали: идите к неврологам. В неврологии мама зашла к заведующему, тот не принял, а нейрохирург только глянул на МРТ (которая, кстати, была такого качества, что показывала, что все прям как у космонавта) и говорит: "Хрень какая-то, это вообще не мое"!
Но им уже было вообще не до смеха. Уже чуть не плача, мама снова поднялась к зав. офтальмологии, и тут к ним все же снизошли, благо, что зав. кафедрой была здесь и заинтересовалась их проблемой – она писала диссертацию об атрофии зрительных нервов и решила попытаться уточнить причину, по которой все произошло, и подозревая, что дело-то очень серьезное! «Мама, молитесь!» - сказала она. Но уточнять ничего не стала. Его, наконец, госпитализировали и начали проводить более серьезные исследования.
Кровь застыла в жилах. Когда стало выясняться, что главная причина в заболевании костного мозга, и тромбоциты в крови зашкаливают за миллион, стало понятно, почему все случилось. И началось это не год и не два назад. Врачи просто проморгали, что есть нелады в системе кроветворения. Кровь стала такая густая, что уже просто стояла в органах, и в них начались изменения: высокое давление, просматривались гемангиомы в печени, как бы камни в почках, увеличена селезенка… Но самые необратимые последствия – в системе зрения.
Тогда он все еще надеялся, что все это временно, его вылечат и зрение вернется, и мечтал, ложась спать, что вот проснется он утром, и увидит весь белый свет таким, каким он был прежде, какой он и есть - красочный и яркий. Но пелена с глаз спадать не желала. И когда даже старенькая профессорша сказала, что главное теперь – хотя бы сохранить остатки зрения…
«Струю давай мне слезам, Пречистая, души моей скверну очищающи. Стенания от сердца приношу Ти непрестанно, усердствуй, Владычице. Молебную службу мою прими, и Богу благоутробному принеси…»
Он стоял у окна палаты. За стеклом – невидимый пейзаж, разводы и полосы, намазанные рукой обкурившегося импрессиониста, и только угадываются вдалеке очертания берега реки. Шестой этаж. Один шаг, короткий миг падения-полета в никуда, и – все!..Нет, не все. А мама? Она, почувствовав сердцем неладное, сказала: «Если что… Я не смогу жить дальше. И не буду, за тобой уйду». И старенькая бабушка… Янка же их со свету сживет без него. Но как жить, если всему конец, впереди только – больницы, больницы, больницы…
И все - боль. Одна только боль…
«Моя жизнь, что хочу, то и творю с ней! Захочу – и уничтожу. Зачем она мне – такая?!» Думал он, когда стоял у окна в больнице. И ненавидел себя. Ненавидел свое тело, которое подвело тогда, когда казалось: еще чуть-чуть, и оно станет совершенным.
Сегодня с утра пораньше пригласили к нему профессора Кобзеву: ведь диагноз все еще под вопросом. Она осмотрела его в темной комнате, посветила в глаза фонариком… маму при этом попросили выйти. С бьющимся сердцем она подкрадывалась поближе к приотворенной двери и пыталась прислушаться к тому, о чем вполголоса совещались начмед, профессорша, лечащий врач…
Потом нам обьявили, прямиком, как обухом по голове: что, вероятнее всего, из-за атрофии зрительных нервов, зрение уже не удастся вернуть. И оно постепенно будет уходить в ноль... Но нужно обследоваться дальше…
Он стоял у окна в крошечной двухместной палате, смотрел в окно…
Вчера, когда он пришел сюда, еще была в сердце надежда, что вот, наконец: после двухнедельных мытарств по поликлиникам, когда окулист посылает к неврологу, а тот – обратно к окулисту, и оба пожимают плечами, ничего не понимая и даже и не желая понимать – что происходит со зрением его, почему оно исчезает с каждым днем, и отказывая в госпитализации (мол, нет оснований), - наконец взяли в областную офтальмологию, и появилась надежда, что теперь-то начнут по-настоящему обследовать и лечить, и зрение восстановится! Здесь, в палате, на одной из коек лежал дедок лет семидесяти, из-за глаукомы совсем слепой. «Да, - говорит он, - ты такой молодой, и уже… а зрение – это самое главное. Это все!» Это все…
Он стоял у окна, смотрел. Но не видел ничего. Жизнь скрылась, отошла и захлопнула все двери. Она предала тогда, когда, казалось, уже стал на крыло, уже возмужал и окреп. Стал готов шагнуть в нее – жизнь настоящую. А она вдруг предала, низринула в пропасть, в ящик, в гроб… и захлопнула крышку.
Подошла мама: «Видишь что-нибудь?» Качает головой: нет.
С высоты шестого этажа виден больничный двор, за ним – Притомская набережная, лента реки, за ней – гряда сопок. Все это сияет и переливается всеми оттенками зеленого, синего цвета, купаясь в ярком июльском солнце, в самом расцвете лета. Так видит мать.
За стеклом, размытым потеками дождя, за этой пеленой на глазах, навсегда сокрывшей мир света, сияния солнца и красок природы, плавает нечто, слившееся воедино: нет ни неба, ни земли, ни того, что на них и в них; ни реки, ни деревьев, ни людей… Хаос. Месиво из материй, веществ, воздухов. И как ни силься, ни старайся рассмотреть, воссоздать какой-то образ, облик чего-то – не получается. Вот вроде бы ловятся какие-то контуры, очертания, силуэт… но – исчезает, так и не успев оформиться, перетекая: одно в другое, словно все вдруг стало полуматериально.
Так видит он.
Таким теперь будет мир для него. И как жить в этом хаосе, как ориентироваться, как идти по дороге жизни, раньше бывшей прямой и светлой, и вдруг… Рухнула гора всего прежнего: нагромождение каких-то планов, надежд, стремлений, пошла лавиной, и накрыла с головой, и покатилась дальше – вниз, в пропасть всего бывшего… Вниз.
Шестой этаж. Пятнадцать метров до земли. Один шаг, и – все. Конец хаосу, конец невыносимой боли в сердце. Если некуда и незачем идти – какой смысл продолжать это?! Ощутить чувство полета – разве не самый приятный конец?! Миг – и все. Нет ни мучений, ни боли. А как жить. Если все – только боль?.. А как же мама?..
±++
Мать видела, чувствовала сердцем, что происходит с сыном, и оно – сердце ее – сжалось ледяным камушком на дне горящей адским пламенем души – от боли. От осознания непоправимости всего происходящего. И уже знала, что услышит: «Мама, если зрение не вернется…»
Что сказать?! Что сказать своему ребенку, жизнь которого – это твоя жизнь, весь смысл, цель существования – эта жизнь вот здесь и сейчас – стоит под вопросом: продолжаться или закончиться?! Она сама была на грани и нуждалась в поддержке.
«Если ты что-то сделаешь с собой… я жить тоже не буду» «Но я не могу… не хочу… не буду…»
Что еще скажешь, когда человек стоит на краю пропасти… Одно слово – и все, шаг вперед, или – назад? Погибель – спасение. К прошлому возврата нет. Впереди – кромешная тьма, пропасть неведения.
Шаг – полет вниз – спасение – облегчение боли, избавление от нее.
Шаг – полет – и гибель тела и души.
Шаг – полет – и спасение - их же – в полете, но не вниз, а вверх, - на крыльях души, молитвы, веры в спасение. И крестный путь, крест от края до края пропасти; откажись от него, и погибнешь; попытаешься сделать короче, полегче бремя его - и падешь, не дойдя до берега спасения своего. Каждому – свой путь, и ширина пропасти жизни и испытаний, и крест по силам каждому дается, значит: ты можешь, должен его нести. Именно его, и никакой иначе. Смириться и нести.
Это по началу кажется, что: все, нет, не могу, ни за что не смогу идти дальше.
Но надо сделать лишь крошечный шажок, затем – другой… И постепенно, день за днем, шаг за шагом, одерживая над собой маленькие победы, укрепляешься душой, и появятся силы,- огонечек свечи, возженной у иконы Спасителя, становится все ярче, все необьятнее, охватывая Любовью всего тебя, и вырастают крылья, и вот летишь на них - к тому Свету, что сияет в Начале всего!..Все это она каким-то наитием свыше поняла, почувствовала еще накануне вечером, когда, оставив сына в больнице, шла прямиком в церковь целителя Пантелиимона, а в ушах звучало: «Мама, молитесь!»
В маленькой церковке шла служба. Жалостливые тонкие голоса, витающие где-то под потолком, негромкие возгласы священника, всего несколько фигурок молящихся, стоящие кружком… слабое мерцание свечей, сливающееся с бликами на иконах… Она не понимала ничего, что происходит, ни одного слова не разбирала, но из глаз хлынули потоки слез.
Потом зашла в молельную комнату при больнице, и попросила сестру милосердия пойти в палату и поговорить с сыном. Она, конечно же, согласилась. И долго говорила с ним: об испытаниях, которые посылаются нам по грехам нашим; о том, что нужно покаяться, попросить прощения у Господа, и – молиться о том, чтобы Он помог все преодолеть. И что самоубийство – смертный грех, и душа будет вечно гореть в огне на том свете.
Она же дала им иконку Святого Целителя Пантелеимона с молитвой к нему, и ушла. Стали читать… Поначалу сын слушал с недоверием, с неприятием, - все эти странные слова с трудом пробивали дорогу к сердцу через боль, страх, отчаяние, неверие… Но постепенно начал доходить какой-то смысл, что-то начало открываться в душе, и раскрывать ее для чего-то нового, какого-то неведомого ранее ощущения присутствия в ней – душе – и во всем мире света - Истины?..
Вот – первая их совместная молитва, произнесенная с верой и надеждой. Первая свеча, что возжигаем и ставим в две руки на амвоне в больничной церкви. Первая литургия, исповедь и Причастие… Кровь и Плоть, и Слово Спасителя, и рука Его – протянутая из бездны времени и пространства, из нового бытия; и все книги Великих Пророков и Апостолов – все это начало входить, наконец, в нашу жизнь, и наполнять тот вакуум, что образовался на обломках старой жизни. И стало тем Ноевым ковчегом, на который ступила нога в то время, когда мир рухнул и утонул в пучине холода и мрака отчаяния!
И вопль: «Господи, за что?! Почему?! Почему Ты оставил меня?» - был услышан. И начали приходить ответы на все вопросы. А Бог, оказывается, не оставляет никого и никогда, и не предает, это мы сами отпадаем от Него, и блудим в потемках греховности, пока не окажемся во тьме. Куда сами себя и привели. И не наказывает, а только попущает сатане искушать нас для нашей же пользы.
И вот, балансируя на грани бытия-не-бытия, вдруг чувствуешь: очнулась душа ото сна, устав бродить во мраке, и услышала голос, идущий от самого Начала Начал, возвестивший приход в этот мир света: «Да будет свет!» И – пошла на него. К Нему – видимому, не смотря ни на что, и сияющему для всех и для вся, но – не всеми воспринимаемому извечному Богу Слова!
Поистине: не обретет человек крыльев, пока не окажется на краю пропасти…
И когда все – это только тьма и боль…