«Ною было пятьсот лет и родил Ной трех сынов: Сима, Хама и Иафета. Когда люди начали умножаться на земле и родились у них дочери, тогда сыны Божии увидели дочерей человеческих, что они красивы, и брали их себе в жены, какую кто избрал. И сказал Господь: не вечно Духу Моему быть пренебрегаемыми человеками (сими), потому что они плоть; пусть будут дни их сто двадцать лет. В то время были на земле исполины, особенно же с того времени, как сыны Божии стали входить к дочерям человеческим. И они стали рождать им: это сильные, издревле славные люди. И увидел Господь (Бог), что велико развращение человеков на земле, и что все мысли и помышления сердца их были зло во всякое время; и раскаялся Господь, что создал человека на земле, и восскорбел в сердце Своем. И сказал Господь: истреблю с лица земли человеков, которых Я сотворил, от человека до скотов, и гадов и птиц небесных истреблю, ибо Я раскаялся, что создал их. Ной же обрел благодать пред очами Господа (Бога)» (Быт.,5:32-6:8).
«Человек лукавый, человек нечестивый ходит со лживыми устами, мигает глазами своим, говорит ногами своими, дает знаки пальцами своими; коварство в сердце его: он умышляет зло во всякое время, сеет раздоры. Зато внезапно придет погибель его, вдруг будет разбит – без исцеления. Вот шесть, что ненавидит Господь, даже семь, что мерзость душе Его: глаза гордые, язык лживый и руки, проливающие кровь невинную, сердце, кующее злые замыслы, ноги, быстро бегущие к злодейству, лжесвидетель, наговаривающий ложь и сеющий раздор между братьями. Сын мой! Храни заповедь отца твоего и не отвергай наставления матери твоей» (Притч.,6:3-7).
«Извнутрь, из сердца человеческого исходят злые помыслы, прелюбодеяния, убийства, кражи, лихоимство, злоба, коварство, непотребство, завистливое око, богохульство, гордость, безумство!»(Мк.7,21-22).
Глава 19. «ПОЛУБОГИНЯ».
«В сущности, ведь неправда, что жалость – худой заменитель любви, хотя многие, кому она предназначается, воспринимают ее именно так. Очень часто это сама любовь» (А.Мердок, «Черный принц»).
«Любовь возрождает. Но может и убивать…
И с нее все и начинается…»
Алексею было жаль эту девочку с заблудшей душой. Хотелось взять сырую эту глину, хорошенько размять, размягчить чистой водой, и, слой за слоем нанося на каркас, вылепить заново пусть не само совершенство, но нечто близкое к нему. Более приближенное Божественному замыслу.
Как работает художник? Берешь за основу натуру – что-то, что зацепило, задело за живое. Видишь, приблизительно, и то, что должно в конце концов получиться… Идет работа. Из простого комочка глины начинает вылепляться что-то, имеющее форму тела: поза, пропорции, пластика, движение; что-то, уже приобретающее свой образ. Далее уже в полной твоей власти: что сделаешь ты с этой болванкой. Сможешь ли сотворить настоящее произведение искусства, или же ничего не получится. Можно вылепить страшную красоту, а можно – идеальное уродство.
Вот, казалось бы, видится, и определяется в твоих руках какой-то образ: чего-то нежного, воздушного, но и по-земному теплого, жизненного. Но… рабочий материал вдруг начинает засыхать, как не раз уже бывало, и трескаться, рассыпаться на отдельные фрагменты, и вот уже остается один только проволочный каркас. И вновь надо приниматься за работу. И так раз за разом. Иной раз, отчаявшись, в бешенстве сминаешь неподвластный материал, коверкаешь и бросаешь неудачный вариант исполнения ускользающей идеи.
Вот так и Сам Господь, наверное, не раз уже разочаровывался в своем создании, и бросал его оземь, и топил в потопе, и жег огнем, а оно все живет – неудачное творение Его. И совсем сгубить жалко, - вроде бы и есть же еще какие-то шансы на спасение, какие-то поползновения измениться в лучшую сторону, но и сил уже нет никаких смотреть на это безобразие! Отпали, воли своей захотели чада Его, также, как и Сатана – возгордился, и вознесся к Небу, но все же пал ниц, низверженный прямо в ад! Но, упав, все же не исчез, а разбился, раскололся на многое множество кусочков, огромный змий шмякнулся оземь и чрево его, лопнув, развалилось, разлилось по миру зло, поползло по нарождающимся землям, по водам растеклось, полезло по горам и весям, пытаясь наполнить собою все, что только позволит сделать это с собой. И насытить гордыню свою уязвленную, питаясь темной стороной души человеческой, подвластной ему.
"Гордость, гордыня – наипервейший враг наш. Впали в грех, отошли от Отца своего, сотворили кумиры, идолам поклоняемся! Где-то я читал, что поклонение науке и искусству есть особого вида идолопоклонство, человек преклоняется перед собственным созданием, перед творением рук своих, своего ума и сердца, а здесь и не может быть высшего чувства благоговения. Свое собственное произведение можно любить, можно им даже гордиться, но благоговеть перед ним вряд ли возможно.
Вот и я, дурак – ушел в искусство. К чему стремился всю жизнь? Для чего работал, как проклятый, для кого? С самого начала, как начал делать первые успехи, - чьи портреты были на первой выставке? Его, - благодетеля моего, Хозяина жизни, и иже с ним".
Это был, конечно, не Владимир, а совсем другой человек. Педседатель, важная партийная шишка, и от него зависела дальнейшая карьера моя. И, конечно, я, бывший детдомовец, слонявшийся по съемным квартирам, и едва тянувший от зарплаты до зарплаты, ухватился за возможность стать если не знаменитым, то хотя бы успешным, войти в Союз художников, получить мастерскую. И вот – получилось! Написал серию портретов партийных боссов, им понравилось.
Из заштатного цехового оформителя, писавшего соцобязательства и лозунги, Хозяин сделал полноценного свободного художника, обитающего в собственной «скворечне»: светлая мансарда, мольберт, место, где можно спокойно творить, и даже жить! И – понеслось! Выставки, богемные тусовки, поклонницы и натурщицы, и вся околобогемная публика, вся эта коловерть творческой жизни.
Все это мешало, отвлекало, не давало по-настоящему уйти в процесс обретения себя, как настоящего «творца». Когда все же начинали созревать более-менее интересные замыслы, запирался в мастерской, и, никого не впуская, уходил в «творческий запой». Лихорадочно рисовал, лепил что-то, рвал, ломал и снова пытался из ничего сделать что-то. А это «что-то» выходило настолько не то и не так, как требовалось для того времени, что могло только пылиться потом годами в кладовке: спросом пользовались портреты партийщиков,передовиков производства, ударников труда, хлеборобов. А у него смотрели из углов крылатые нимфы, водяные, кикиморы разные. Откуда, из каких глубин разума, рождающего чудовищ, зарождались они, и просились на свет божий? О-чаровывая и – разо-чаро-вывая…
Иногда приходилось писать портреты важных персон. Или брать заказы на оформление поликлиник, лепить панно на фасаде зданий, резать из дерева или гипса бюсты Ленина. Но денег это все давало мало, особенно после того, как женился, их стало не хватать.
Все женщины проходили мимо одной многоликой массой, но каждая, взятая под «натуру», несет в себе определенный замысел. Придав ей определенную позу в наиболее выгодном свете и ракурсе, слегка видоизменив облик (усилив выразительность линий, взгляда, цветовую гамму и т.д.), можно при желании добиться почти совершенства форм.
Хотя каждый художник по-своему видит это совершенство. И каждый человек – в душе художник – рано или поздно находит его: выхватывая взглядом из толпы тот или иной облик, взгляд, походку, жест, манеру говорить, - ловится на красоту, тянется к ней, стремится завладеть. И однажды из всего множества, многообразия этого, вдруг западает в душу одно – неповторимое, невообразимо прекрасное лицо, пленительные линии тела, грациозные движения, приятные манеры… И все – ты пал, прямо к ногам этой нимфы, полубогини, вдохновительницы своей, - раз и навсегда! Ну. или на какое-то время.
Лиза поразила его сразу. Уж, казалось бы, к тридцати годам всякого навидался, начувствовался, накаялся связывать себя по рукам и ногам и решил – все, хватит, тайм-аут. И тут как раз и встретил ее.
Забежал как-то к другу Сане, соратнику по цеху, а тот пишет натуру, да какую! На высоком подиуме, на кушетке, покрытой драпировками, возлежала она, полуобнаженная – прикрыта слегка легкими струями шелка, под которым сияют белоснежной кожей все ее прелести. Из-под длинных век устремился на него отрешенно-пристальный взгляд , и в нем смешалось все: и чувственная нежность, и недосягаемо глубокая страстность, и призыв, и недоступность, и все, что только можно сказать, ничего не говоря, одним взглядом.
Саня, уловив те токи, что вмиг пронизали пространство его скворечника, оттеснил товарища подальше от ширмы, за которой сияло это божество, быстренько отдал ему тюбики сиены и умбры, которые тот просил, и торопливо выпроводил вон.
Леха долго не мог прийти в себя. И не мог понять, на каком свете был, уж не привиделось ли все, написалось где-то в его отуманенном сознании? Спустившись во двор, упал на лавочку, закурил. И так и сидел, пока вновь не увидел ее. На этот раз это была вполне живая, земная девушка, которая, выйдя из подъезда, направилась быстрым шагом мимо него. Он вскочил. Она остановилась. А у него пропал дар речи. Тогда она улыбнулась и протянула руку: «Лиза». И ожгло пальцы: по тонкому шелку перчатки видимо проскочила искра: «Ой, да вы прямо ходячее электричество!» - засмеялась она. «Нет, это вы, - богиня Света, и несете в себе мощнейший заряд, способный убить наповал!» «Ого, да вы еще и поэт!» «Просто бедный художник, страдающий от отсутствия вдохновения и Музы. Вот в в вашем лице она и снизошла наконец. Может и до меня, грешного, снизойдете – попозировать немного для скульптуры?» «А что собираетесь лепить?» «Богиню Света» «А может – Мельпомену? Я же ведь актриса. Хоть и начинающая» «И Мельпомену, и Флору, и Фауну, и всех других – они так и видятся в вашем облике, так и просятся на холст» «А Джульетту сможете? Я сегодня как раз играю ее. Придете на спектакль?» «Обязательно!» «Ну, тогда вот вам контрамарка» «Спасибо, спасибо, обязательно приду!»
Вечером он шел в театр, как в храм, где царила О н а, - его жрица. Предстающая каждый раз в ином образе, кажущемся правдивым: то скромная и благочестивая, то развратная до мозга костей, то умница-разумница, то вообще непонятно что…
В ее портрете, который писал самозабвенно, изо дня в день, все никак не получалось обьединить все эти черты, постоянно меняющиеся, перетекающие одна в другую. Вернее, был только набросок, легкий подмалевок на большом холсте, и много-много заготовок: он рисовал ее постоянно, во всех видах и позах, неизменно живописных, - что-что, а позировать она умела и любила.
Грациозность, пластика в каждой линии тела и лица, их выразительность, обаяние сводили с ума, он словно помешался на ней, боготворил ее, и хотел быть единственным обладателем этой Грации, но – она не могла принадлежать только ему, она актриса, и каждый вечер, представая перед зрителями, отдавалась всем этим похотливым взглядам, устремленным из глубины темного зала, шарящим по телу, и она сладострастно отдавалась всем им, и глаза ее сияли для них, голос изливался сладкозвучно и чувственно, тело принимало обольстительные позы…
Она говорила, что все это делает только для него, видит во время представления только его, сидящего всегда на одном месте, сразу за оркестровой ямой, но он чувствовал, что эта самая яма – становится непреодолимой пропастью меж ними всякий раз, как только открывается занавес.
К тому же вся эта артистическая среда, эти посиделки в гримерных с вином и сигаретами, атмосфера праздности, развязности, раскрепощенности и вседозволенности…
Все это начинало все больше раздражать. Ревность затмевала разум, сводила с ума. Он даже поехал в Прокопьевск, где театр гастролировал, не в силах выдержать разлуку. И нашел ее поздней ночью в ресторане-подвале, где артисты отмечали день ангела главрежа – и чего он, спрашивается, приперся в этакую дыру, - чтобы отпраздновать свой день рождения с коллегами, или же – «добить» наконец эту молодую артисточку Лизочку, и сделать своей игрушкой?! И, сидя рядом с ней, обнимал по-хозяйски за голые плечи, и шептал что-то на ушко, а она хохотала, и, казалось, совсем забыла про него, Алексея.
Люди вокруг смеялись, пили, танцевали, вихляясь всеми частями тела, музыка грохотала так, что трясся под ним стул, дрожал в агонии накрытый стол, отовсюду мигали и подмигивали разноцветные огни, жгли глаза и выжигали душу. И в ней рождалась какая-то муть, поднимаясь с самого дна, и все крепла, сгущалась злобная сила, и вот уже готова выйти наружу и сотворить что-то страшное…
Тогда он решил уйти, Лиза догнала уже в фойе, обняла: «Леш, ты куда? Обиделся, что ли? Ты что?! Потерпи немножко, это все ничего не значит – просто мне нужна главная роль… Леша! Стой. Не уходи!» Но он снял кольцо с пальца, положил его на блюдо медведя, чучело которого стояло у двери, и ушел. А она осталась…
В его «скворечнике» на мольберте стоял холст с недописанным портретом, и все вокруг завалено набросками: она, везде и всюду только она. Не мог заставить себя пойти туда, и начал скитаться по чужим студиям и мастерским, впадая в страшнейший запой…
Лиза отыскала его через месяц уже полуживого, и сообщила, что скоро он станет отцом, (в последствии оказалось, что она солгала) и что она уходит из театра (что тоже оказалось неправдой)…
Нужно было взять себя в руки и начинать создавать нормальную семью. Они вернулись в «скворечник», навели там порядок, придав более-менее обжитой вид.
Свободе и вседозволенности, дающей начало всякой дури, казалось бы, пришел конец…