Вечерело. На опушке леса ютилась неказистая срубленная изба с маленьким двором. Настежь открытая калитка со скотного двора смотрела в окружавшую холодную темень. В прочем, от скотного двора тут была пара куриц в наспех сколоченном сарае и пес. Исполинские, черные стволы сосен вздымались ровно там, где кончается забор, будто двор отвоевывает территорию у дремучей чащи. Старый, дряхлый пес мерно сопел, зарывшись в снегу. Над ним, в одном из окон избы погас свет.
Мальчишка, возраста, когда еще ему рассказывают сказки на ночь, кутался в теплые перины, вслушивался. Из соседней комнаты приглушенно доносились перестукивание дерева об дерево, мерное щелканье языков пламени и тихий запев пожилой женщины - это бабушка прядет.
Тихая песнь под ритмичный аккомпанемент убаюкивала бы мальчика, но детское воображение превращало шумы за окном в завывания волков, рев медведей и прочие неслыханные звуки, невиданных зверей. Мальчик боялся открыть глаза. Если откроет, то детское воображение, воспаленное звуками, превратит россыпь царапин на окне в паутину гигантского паука, повешенный на крючок к стене свитер - в силуэт приведения. Мальчик этого наверняка не знал, он чувствовал, что глаза открывать не стоит.
И вот глаза все же открылись, комната наполнилась всяческими чудищами, которые недвижимо стояли, словно замороженные. Пальцы ребенка впивались в перину, а от самого него остались два больших глаза, выглядывающих из-под одеяла.
- Деда, поди сюда. - из комнаты мальчика послышался сдавленный, жалобный голос.
- Чего не спишь, Дань? - дверь чуток отворилась, в комнату пробился спасительный теплый свет, из щелки показался густой, седой ус.
- Деда, а давай мне историю. - слово "история" мальчик выделил протянутым "О".
- Какую такую тебе еще историю? Я уж все, что припомнил, рассказал. Ложись-ка ты спать. А по утру да встанешь.
- Ну, деда!
Ребенку было стыдно признаваться в боязни темноты. Но он смотрел в лицо делу такими просящими глазами, что последний все понял, поводил зрачками, как бы ища припасенную историю, и начал.
- Жили-были...
- Деда, да я уж слыхал ту историю.
- Как ты можешь так говорить, если я толком-то еще не начал? - со смешком ответил дед.
- Все истории, что начинаются на жили-были... – принялся размышлять Даня неуверенным, дрожащим от остатков страха голосом. - ...кончаются на "Жили долго и счастливо", а мне кой интерес такое слухать? Давай, какую да интересную, чтоб кончалась она не по обыкновению.
Паренек хотел храбриться перед дедом, доказать, что не боится.
- Страшную! - Даня опять выделил слово, теперь протянутой буквой "А".
Дед присел рядом с кроватью внука, зажег лучинку. Теплый, яркий свет красноватым отблеском осветил переплетения старческих морщин. Седые, жиденькие волосы на голове контрастировали с пышными, густыми усами и бородой. По-детски смеющиеся глаза, в купе с растительностью на лице делали старца похожим на деда мороза.
Дел пожевал губами, глаза его на секунду прекратили выражать какие-либо чувства. Он задумался. Потом вспляснул руками и начал.
- Эх, Данька, сейчас будет тебе... история...
Стоял отсюда к югу город один. Чуть от стен его - сразу встречает густой лес. Зверья в том лесу - немерено. Так немерено, что заходили в лес охотники, а возвращались богатые люди.
Среди всех охотников выделялся один - Алес. Пришел в город он бродячим охотником, о месте, откуда он пришел, только слухи бегали по улочкам, прыгая из уст в уста старых сплетниц. Брал заказы, да убивал без жалости лесное зверье. Таков был его кусок хлеба, и когда пришел он в город, сразу понял, что наткнулся на золотую жилу - вокруг лес, полный косолапых, оленей, волков, да и в городе шкуры в цене.
Показал себя Алес мастером своего дела, да обстроился скоро: плотники ему срубили избу на краю города, поближе к лесу, стал охотник богатство наращивать.
Толи деньги, толи волевой взгляд его манил девушек, да и женился он скоро, сына завел.
Тогда он стал неделями в лесу пропадать. Придет раз, обвешанный шкурами, следом повозкой тушу-другую привезет, задержится дома на день, и опять пропал. А Алиса, жена его, продаст добытое, да стол накрывает, мужа ждет.
Много молвы ходило о том, что Алиса вдова при живом муже. Бабы вслед ей шушукались, а мужики провожали глупыми улыбками. Но Алес каждый раз возвращался. Оттаивало тогда сердечко у жены, оживало, с души волнения сходили.
Весь день после возвращения Алес сытно ел, покупал жене наряды да весело время проводил. Соседи ничего сказать Алисе при муже не решались, а лишь завистливыми глазами глядели на купленные ей мужем наряды.
На следующее утро, проснувшись, вцепится Алиса в мужа и тихо рыдая приговаривает. "Мой, мой, никуда не пущу. Ну что же ты, останься еще." Но Алес уходил назад в лес, выполнять заказ.
И вновь Алиса сидела у окна, отупевшим от скуки взглядом сверля лес, потихоньку выполняла работу по дому, да за сынишкой приглядывала. Соседские сплетни вновь начинали кружиться вокруг охотничьей жены, а она вновь чувствовала себя вдовой.
Один раз приходили городом успокаивать ее - муж не показывался дома десятый день. А он пришел довольный, невредимый, да с виноватым видом.
Дело было так. Пошла мода тогда на шкуры медве... – тут дед, рассказывающий историю, осекся. По поверью нельзя упоминать медведя, ибо можно его так на себя навлечь… – косолапых. Никто с роду не хотел охотиться на зверя того, принял только Алес тогда заказ на двух лесных хозяев. С горящими глазами он пять дней выслеживал хозяина леса, расставлял ведмежьи ловушки, жевал сухари и спал, одним глазом бодрствуя. Да не находил он бурого, как вымерли.
Отчаиваться тогда стал охотник, ибо не желал он вернуться в город ни с чем. Благополучию это бы не сделало удара, да только гадко становилось Алесу от мысли, что впервые за много лет не выполнит он своего заказа. Покуда жили люди – все величали лесного царя, да боялись. Немногие выходили на бой с черным зверем, а тех, кто все-таки решался, называли «отпетыми». Вот и стал для Алеса тот заказ вызовом.
На шестой день Алес услышал рев, пронесшийся над макушками деревьев, сотрясая их. Добирался охотник не долго до источника рева того, а когда добрался - обомлел. Хозяин леса, да такой большой, что в ловушке ведмежьей поместился лишь край лапы.
Он был спокойным. Сидел, рассматривал кусок метала, повисший на лапе. В глазах зверя словно теплился огонек разума. Все движения его были как будто обдуманы. На спине его были плетёные хвостики косматой шерсти.
Охотник замер. Он слышал из легенд о берендеях - про людей, обворощенных в косолапых, и каждый раз, с младых лет он с недоверием фыркал и щурил взгляд.
Между тем Алес и теперь щурился – он не верил, что этот берложник был настолько велик, ибо для выстрела, которым можно убить зверя, Алесу необходимо оказаться намного выше зверя. Охотник тихо, привычными движениями, словно кошка, забрался на древо. Зверь закончил изучать сковавшую ловушку, встал и навалился на нее всем своим весом так, что та разжалася. Косолапый вновь издал оглушающий рев.
Алес навел ружье на зверя и замер - зверь нашел его. Опытный охотник пропитался тем страхом, которым ему запомнилась первая охота. Еще, когда он был неопытным, и вышел один на один с добычей, когда огромное, пышущее жаром тело сохатого лося неслось на него, Алес замер и не мог нечего сделать. Тогда ему пришлось сделать огромное усилие над собой, чтобы заполучить первую добычу.
И сейчас ему приходилось делать над собой усилие, и сейчас он боялся косолапого. А в косолапом не было страха, косолапый быстро понял, чего хочет охотник, и в звере была только ненависть к Алесу. Огромной лапой, в которой виднелись раны от зубьев ловушки, зверь ударил дерево. Потом медлительно, с ужасающей ритмичностью движений, зверь навалился на ствол и ствол начал трещать.
Услышав треск и почувствовав, как дерево валится, Алес очнулся, он осмелел от страха, вскинул ружье и выстрелил. Зверь издал свой рев в третий раз и отступил. Он отшатнулся больше от того, что его застал врасплох громкий звук, чем от того, что заряд нанес ему какой-либо вред. Алес спрыгнул с накренившегося дерева и понял, он не знает, что теперь делать - пуля не пробила череп.
Бурый держался поодаль рассматривая своего врага. Алес не мог отделаться от чувства, что перед ним разумное существо. Зверь смог обезвредить ловушку, и теперь держится на почтительном расстоянии, как будто он понял, чем чревата схватка, и не хочет вступать в битву. Тогда охотник всерьез задумался над тем, не персонаж ли это детских историй перед ним сидит.
«Берендей - это обворощенный в потапыча человек. Чтобы обратить такого назад, нужно надеть на него какую-нибудь одежду» Так думал Алес. Он осмотрел себя, перевел взгляд на врага. Ничего, что на себе носил охотник не смогло бы налезть на зверя. Только поясом можно было опоясать берендееву лапу. Но Алес не собирался лезть на животное, которое в несколько раз превышало его по размеру и в несколько десятков раз по весу. Охотник снял с себя ремень, заменил его веревкой и бросил его берендею, понадеявшись на то, что тот сам оденется.
Зверь словно потерял рассудок. Он оскалился, протяжно заревел, фыркая мясистыми губами, отшатнулся от элемента одежды. «Точно берендей, да назад не хочет…» - подумал человек. Тогда он подошел к ремню, схватил его и, сперва робкими, но постепенно смелеющими шагами пошел на берендея. Зверь в панике побежал. Охотник, ошалев, погнался за ним. Бежали долго, а бурый еще и вслепую, бежали до тех пор, пока зверь не встал. Алес, не понимая, повторил за убегающим, как вдруг осознание пронзило ясностью голову охотника. Хищник угодил в болото.
Поникшим взглядом Алес провожал утопающего. Погружался косолапый очень медленно. Сперва, осознав свое положение, он ревел, что есть силы и бил лапами по воде, пока трясина не затекла ему в глотку, пока подводные растения не связали его конечности, потом Алес не выдержал и не ушел. Охотник чувствовал угнетение потому что позволил умереть человеку и потому что придется возвращаться, первый раз в жизни, ни с чем. Он с покорностью судьбе вернул пояс на место и пошел подбирать ружье.
Слабый ветерок шевелил ветвями у самых вершин деревьев, создавая приятный гул, к которому Алес прислушивался в моменты духовного упадка. Лес ему казался домом, настоящим, но чтобы охотник не чувствовал, там, где кончался один, начинался другой дом с женой и ребенком. И сейчас он подвел второй дом. Но ему было все равно. Сейчас его окружал шепот ветра, солнечный день и лучики света, пробивавшиеся сквозь купол раскидистых крон.
Подойдя к месту, где лежало ружье, охотник понял, что он не один. Все его существо замерло, слух напрягся. Вскоре Алес заметил, что поодаль от него прятались за поваленным деревом и робко нюхая его, топтались на месте трое маленьких хозяев. Пускай их шерстка не успела огрубеть, а во взглядах читалось блаженное неведение и наивность, размером они были с крупного, но обычного хозяина.
Вряд ли маленькие дети превратились в берендеев, ибо в поведении этих зверят, как и во взгляде не было и тени разума. Берендей, вероятно, зачал их от обычной самки и появились на свет они обычными, хотя и крупными. «Понятно почему он не хотел превращаться в человека…» Зверята заметили приближающуюся к ним неведомую фигуру.
Человек их не боялся. Они не знали бояться ли им человека. Они никогда не видели такое существо, им казалось, что сила на их стороне и поэтому не стоит бояться это существо с палкой. Зверята не знали, чего ожидать от этой палки, когда человек, привычным движением взвел палку, и стал подходить ближе. Они не представляли, чем палка может им навредить, когда человек замер. И когда человек посмотрел через прицел палки на одного из них, маленький хозяин леса смотрел в ответ чистыми, заинтересованными глазами. Зверята не знали, чего ожидать. И через секунду двое из трех узнали, а один ощутил это на своем черепе.
Когда двое убегали, Алес присел и нажал на курок еще раз. Маленький хозяин дернулся и побежал медленнее, позже издал звук – не то рев, не то плач. На одну ловушку сработало больше.
Подойдя к раненому, Алес схватил ружье за дуло и, без жалости, размеренно, заученными движениями принялся бить прикладом зверенышу в голову. Алес экономил патрон. После первых трех, мощных ударов, звереныш собрался с силами, встал и попытался уйти, Алес не решился пойти за ним, охотник знал, что добыча не уйдет. И правда, что-то уже сломалось в голове у маленького хозяина - он, шатаясь и ревя, нарезал полукруг, а потом окончательно потеряв стороны света, вернулся к охотнику и уткнулся мордашкой в ногу. Еще через два удара, жертва прекратила кричать. Через - пять ее голова представляла уже собой кашу, бесформенное месиво, обтянутое шкурой. Охоться Алес для себя – он бы оставил голову нетронутой и повесил как трофей, но заказчику нужна была только шкура, а попытайся охотник добить добычу ножом, он мог бы ее повредить. Прошла еще пара часов и уже Алес возвращался домой.
Алиса вцепилась в мужа. В этой хватке было все. Любовь, отчаяние, злоба и облегчение. Охотник обошелся без объяснений. Отделался «так надо было» и парой новых покупок. Да и жена ему ничего поперек сказать не могла. Только тихо плакала и тосковала. Муж это чувствовал и на этот раз остался дома на один день дольше. Но потом опять заказ, на этот раз кабан.
- Кабан — это быстро… - виновато улыбаясь, говорил Алес. Он чувствовал себя должным Алисе, но это не могло удержать его. Он ушел за кабаном.
Вернулся охотник скоро, прошло только два дня. Когда вышел он из лесу, издали еще завидел, что порога его к лесу тянулась цепь гигантских, косолапых следов, на каждом четвертом виднелись следы порезов от ловушки. Охотник ускорил шаг, сердце у него екнуло, когда глаза увидали беспокойную толпу соседей.
Снимали шапки, расступались и тупили взор в землю они, покуда охотник робко шагая приближался к дому. «Соболезную», «понимаю», «скорблю» и «сочувствую» он слышал со всех сторон. Он боялся того, что увидит дома, но вдруг он сорвался на бег и влетел в избу. Медленно, словно боясь кого-то разбудить, прошел Алес через развороченные сени и замер. Никого в доме не было. Алиса, она не встречала она его. О ней напоминали лишь скатерть, измазанная перевернутыми яствами – она ждала сегодня мужа, клоки растрёпанной одежды и оторванная нога чуть выше голени. Развернулся тогда охотник и пошел домой. Не было у него больше дома, кроме леса. Берендей отнял у него человеческий дом. Неизвестно какой леший помог ему выбраться из болота, но Алес знал, что лес – единственный его дом и делить его с берендеем охотник не собирался.
Охотничья выдержка помогла Алесу в поисках берендея. Когда Алес подошел к пещере, он почувствовал странное родство с тем, кого собирается убить. Точно так же зверь подходил к сеням в его избе и, вероятно, такое же дурманящее предчувствие мести спирало его дыхание. Берендей лежал и придавлено рычал. Он не замечал присутствия охотника, когда зверь выбирался из болота, он позволил грязной воде просочиться в тело через раны и теперь, он лежал неспособный как-либо сопротивляться охотнику. Неспособный его даже заметить.
Алес молча приблизился, достал длинный кинжал и вонзил его в косматое тело. Берендей стал стонать чуть громче, а лапы его начали едва приподниматься.
- Щенок губастый! Реви, стенай, сейчас я тебе настонаю. – Алес надавил на кинжал и остановился. Как охотник, он боялся потерять самообладание и поддаться чувствам. Сейчас он поддался ярости и на секунду задумался правильно ли это. Его взор, как будто ища решения, прыгал по пещере, глаза быстро приспособились к темноте. В одном углу, вдоль измазанной кровью стены темнели куски человеческого тела, и голова со знакомым цветом волос. Вот оно, решение.
- Ты отнял у меня жизнь, убил мое сердечко, это честно. Теперь я вырежу твое.
Алес измазал руки в крови. Мерными движениями он вспарывал зверю брюхо чуть ниже ребер. Берендей и без того тихий, становился еще тише. Жизнь вместе с сердцем и последними, хрипящими вздохами, покинула его.
Сердце было теплое и влажное, охотник много раз видел сердца. Сжимая его, словно ребенок сжимает мягкую игрушку перед сном, Алес подполз к останкам своей жены.
- Алиса. Вот я и вернулся к тебе, я вернулся с охоты, я все-таки вернулся. Слышишь? – голос охотника принялся дрожать, вслед задрожали и плечи.
Беспокойный сон охватил его. Когда человек проснулся и вытер следы обсохших слез, увидел млечную россыпь звезд. Когда он выходил за берендеем, было утро. Время текло как обычно, словно не замечая утраты одного человека. Еще раз кинул взгляд на останки жены. Свершилось то, чего обратить нельзя. Поэтому Алес почувствовал себя ничтожно маленьким и беспомощным. Сверчки по-прежнему играли свои трели в кустах, а ветер успокоительно шумел в кронах дубов. Но это не успокаивали теперь человека. Никому не было дела до его утраты, Алес это чувствовал и ему становилось мерзко.
Он развел костер. Нужно было обогреться и поесть. Сердца очень питательны. Лежа на холодных камнях охотник почувствовал, что поддавшись ярости, он стал гадким. Стиснув зубы он застонал, сотрясаемый мелким ознобом. Ему было паршиво. От того, что он предал свои принципы так дешево, ведь враг даже не сопротивлялся. Ему было еще хуже от того, что он чувствовал неудовлетворенность от такой мести, и, если он поддался один раз, то теперь был свободен, свободен от страха потерять самообладание.
Потеряв дом, принципы, лицо и страх, Алес поклялся истребить весь род хозяев леса. И с ненавистью и странным чувством свободы он вновь погрузился в сон.
Затеплился рассвет. Робко оглядывая пещеру при свете, Алес заметил, что теперь там нет большой косматой туши. На ее месте лежал человеческий труп. Труп нагой девушки лет двадцати пяти. Бурые волосы ореолом рассыпались вокруг мертвой головы, напоминая паутину. Остекленевшие глаза смотрели чуть вбок, а чуть ниже ребер зияла дыра. Алес, приподнявшись на локте, без каких-либо эмоций посмотрел на бездыханную девушку.
Перед ним была цель. Он вышел из пещеры, так и не посмотрев на последок на жену.
Всю оставшуюся жизнь теперь охотник жил отшельником в лесу, истребляя его хозяев. Прочие охотники, когда натыкались на Алеса, с жалостью делились с ним едой, патронами и вестями разыми. Алес же день ото дня черствел и становился угрюмее. Поначалу косолапых он убивал с наслаждением и злобной радостью, но постепенно это превратилось в рутину.
Убийство и поедание. Алесу понравился вкус мяса зверей, которых он истреблял. С жадностью он освежевывал труп и доставал из него первым делом сердце. Со временем он даже прекратил готовить его, съедал на месте, с бесчеловечным причмокиванием.
Меж тем прочие охотники замечали, что Алес стал сильнее и крупнее. Алес же стал замечать, что волосы на его руках стали более густыми и грубыми, потом он бросил охотиться с ружьем – руки стали слишком большие. Через пару лет бурые прекратили на него скалиться при встрече. Появилась у охотника привычка яростно кричать на своего врага и, когда он выходил-таки один на один со зверем, было уже не разобрать человек ли кричит на зверя, или яростно друг на друга ревут два хозяина леса.
- Ну, как тебе, Данька? Такую тебе историю подавай? – К концу рассказа дед заметно погрустнел, но когда обратился к внуку, широко улыбнулся, оголяя двадцать девять желтоватых зуба.
- Это, деда – Даня задумчиво почмокал. Сказки, которые обычно дед рассказывал, отличались однотипностью. Да и сам дед в этот раз рассказывал по-особенному вовлечено – обычно он быстро выкладывал заученные речи, целовал внука в лоб и уходил. – всем историям история. – Даня опять протягивал «О»
Даня с жадностью хватал каждое слово, и, пускай рассказ был жутковат и не по возрасту ребенку, вместо того, чтобы увлек он этого ребенка очень сильно. Сияющее лицо деда пару мгновений рассматривало внука и повернулось к окну. Даня машинально сказал.
- Давай еще одну, если совсем в тягость, то коротенькую, но ты шибко интересно сегодня рассказываешь.
- Ладно – простодушно пожал плечами дед, рассеянно рассматривая пейзаж за окном – бабка все равно уж ворчать будет, мол задержались поздно. Давай еще чуток посидим.
Пригнулся дед, опершись локтями к колена и обхватив голову. Еще раз поискал зрачками, в этот раз он делал это немного дольше, вздохнул и начал.
- Что ж – дед облизнулся и натянул на потрескавшиеся от старости, сморщенные губы улыбку – приступим….
…День ото дня, потихоньку выживал и обременял свет своим присутствием один обычный, серый ворон. Искал он себе пищу, просыпался, засыпал, временами, от нечего делать, каркал в унисон с собратьями. А обременял он свет своим существом, потому что не было в нем чувства единства с другими воронами. Он их ненавидел всей душой. Они казались ему тупыми, злобными и ничем не выделяющимися. Ворон испытывал страх, отвращение и злобу, глядя на них. И долго грустным, непонимающим взглядом сверлил свое отражение в воде.
Вот однажды ворон решил избавить себя от всего этого кошмара. Он улетел с насиженных мест, искать что-то новое, искать, что-то, что поможет ему найти себя. И через какое-то время ворон обнаружил себя в незнакомом лиственном лесу. Посреди леса, на опушке, в кучке пыли и грязи, лежала птица. Она лежала, беспомощно хлопая глазами, неспособная на то, чтобы двигаться или кричать. Подчинись ворон инстинктам, он бы съел эту птицу, посчитав за падаль. Но он чувствовал отвращение к своему естеству. Поэтому решил он в первый раз в жизни воспротивиться своей вороньей натуре. Решил поступить так, как ему на самом деле хотелось поступить.
Ворон остался с погибающей птицей. Днями на пролёт он каркал, пытаясь подбодрить несчастную. Долго пропадал в лесу. Приносил ей шишки, ягоды и падаль, но умирающая не принимала еды, а только смотрела на ворона, неспособными ничего выразить глазами. День ото дня кучка серой пыли под птицей уменьшалась, в то время, как птица шла на поправку.
Ворон этого не замечал, он был слишком увлечен поиском еды. Со временем птица стала двигаться и покрылась перьями. Ворон все ещё был рядом и каркал все увлеченнее и увлеченнее. Он ненавидел себя за то, что умеет издавать только этот звук, но он каркал, ибо ничего более он сделать не мог.
И однажды, птица встала, выпрямилась, ростом превысив ворона раза в два. С переливистым, громким криком она покрылась пламенем. Ворон был удивлен и раздосадован. Он видел, насколько птица прекрасна и чувствовал, что она сейчас улетит. Он было хотел выщипать ее оперение, но когда подошел, от жара огненных крыльев, перья ворона выгорели и стали белыми, словно снег.
Ворон посмотрел на своё отражение в луже. Он теперь выглядел так, как ощущал себя всю жизнь. Он был счастлив, он нашел себя разделив жизнь с жар-птицей. Ворон был настолько благодарен ей, что решил до конца жизни стать ее спутником. Но он понял, что она улетит к другим, более прекрасным, чем он, огненным птицам. Не желая делить жар-птицу, он еще раз вознамерился ощипать ее, чтобы удержать рядом.
Но знаешь, Дань, жар-птица ведь - не простая птица. Она только сама лишит себя свободы, если этого захочет. Она почувствовала, что ее хотят лишить воли. И когда ворон вновь приблизился к жар-птице, пламя, в первый раз давшее ему белоснежные крылья, теперь опалило их. Ворон камнем упал на землю, и не смог взлететь вновь. Жалобным взглядом он смотрел на парящую в воздухе огненную птицу. Жар-птица уронила слезу и улетела далеко-далеко к своим собратьям. Слеза прожгла ворону грудь, и опалила сердце.
С тех пор ворон ползает в темном лесу. Преследует воспоминания о минувших счастливых днях. Скучает по жар-птице и ненавидит ее. Питается тем, что найдёт, засыпает, просыпается, молчит и одиноко смотрит вверх.
Он может встать на крыло, если сбросит перья и отрастит новые, но он этого не делает.
- Деда, а чего ворон не скинет перья?
- Потому, Даня, что птица глупа и не хочет отпустить прошлое. – поморщившись, вдумчиво сказал старец.
- А чего так? Чего он не хочет? – Вторая история была так же необычна, как и предыдущая, ребенку было интересно удержать деда, он хотел наслушаться побольше того, что дед теперь скажет.
- Маленький ты, Даня, подрастешь все узнаешь, все поймешь... – в голосе проскользнула едва уловимая усмешка
Мальчик каждый раз, когда ему так говорили, морщил недовольную физиономию. Мир ему казался простым и понятным, где все можно объять своей любознательностью, поэтому Даня не любил, когда ему так говорили. Еще больше он не любил не понимать чего-то, чего ему, как казалось нарочно, не хотят объяснять. Он фыркнул носом, отмашистым, энергичным движением пустил одеяло в воздух и в следующую секунду скрылся под ним.
Теплый свет лучины пускал в пляс тени по стенам комнаты. Мимо окна пролетали мягкие хлопья снега, оседая частью свое на раме, они украшали кружевные узоры на стекле. Снаружи был такой сильный мороз, что эти узоры слегка проявлялись на внутренней стороне окна. Чтобы размяться дед подошел к окну и пошкрябал сухим желтоватым ногтем по внутренним узорам. Потом взгляд его переместился на большое пуховое одеяло, под которым прятался обиженный внук.
Сухой короткий смешок, больше похожий на кашель, вырвался из уст старца. Он обменялся с внуком пожеланиями спокойной ночи и медленно, прихрамывая – от долгого сидения кости и суставы начинали затекать – отправился к двери. Старец было удивился тому, что внук опять обиделся, только теперь на столько, что не потребует еще одной истории. Деду сегодня хотелось говорить, он с надеждой ждал того, чтобы его попросили рассказать еще. Это та нередкая черта, которая приходит со старостью - желание выговориться. Подходя к двери, дед даже немного погрустнел.
- Деда… - из-под одеяла послышался умоляющий голос – чем кончилась история с Алесом?
- Расскажу – с облегчением выдохнул дед, он уже было поверил, что внук из-за вредности не захочет задержать его, потом дед, чтобы не терять важности добавил - только пообещай мне помочь с бабкой, если сильно ворчать будет.
- Обещаю.
Дед встал у окна, протер себе пятнышко, задумчиво, всматриваясь в тьму за стволами высоких сосен продолжил.
- Дань, а рассказывал я тебе про Карачуна?
- Не
- Дело такое у нас…
...Охотники видели Алеса, видели, как он становится сильнее и больше. И с любопытством выпрашивали его от чего он силу такую получает. Да как допытали, сразу пошла весть по всему городу, что поедая сердца животных, можно получить их силу себе. Да вот только никто не проследил за Алесом в тот момент, когда он из сильного и могучего человека обратился в берендея. А после превращения, охотник не мог рассказать никому о своей страшной тайне.
Да и не нужно было это вовсе бывшему человеку - к тому времени красная ярость поглотила его и убивал он в облике хозяина леса других его хозяев.
Пошла тогда мода в городе на сердца косолапых, волков, оленей и прочих животных. Люди поедали сердца в огромных количествах. Богатые позволяли себе питаться сердцами косолапых. Кто победнее, ел кабаньи, а совсем бедные довольствовались змеиными, кошачьими. Были даже случаи, когда совсем бедняки отлавливали к столу крыс.
Толпы горожан выстраивались в очереди к охотникам, в первый год появились даже две школы охотничьи. Люди всегда найдут как на всеобщем помешательстве нажить лишний грош. Многие уходили в лес, и пропадали там, только трупы их и искали.
Разумеется, результат заставил себя ждать долго, но когда проявился, проявился почти разом у всех, кто следовал моде. Через четыре года на город пало проклятье и город наполнился зверьем. Не может олень ужиться с косолапым на одной улице. А те люди, которые не обратились жили в постоянном страхе, ибо некоторые оборотни, в желании превратиться обратно, сходили с ума и не гнушались охотиться на людей и поедать человеческие сердца.
Наполнился город тогда безумием, каждый житель, что не сбежал, или боялся, или ненавидел соседа. В ненависти этой не заметили люди, как стали зверьми, но уже не внешне. Не заметили они как в один день, посреди лета начало резко холодать. Не услышали они, что в ворота городские кто-то очень сильно стучится, и не заметили они, как ворота замерзли и разлетелись на тысячи кусочков, пропуская в стены города ледяных существ.
…Представь, Даня, себе бурю. Большую да очень-очень холодную. Вот Карачун и есть такая буря. Только буря то не совсем обычная. Никто не знает откуда он такой взялся, откуда приходит и куда уходит, но если он пришел, то считай, что ты покойник. Самый солнечный, самый теплый день в считанные мгновения окутывают, сковывают лед и лютые морозы. То и есть Карачун.
Но, Даня, это еще не все. У Карачуна-то есть свита. Наморозит он всякого зверья, там, птиц, волков, оленей, даже людей и косолапых. Умерев, они превращаются в лед, встают и пополняют свиту Карачуна. Несут они его. Куда идут ледяные мертвецы, туда и несут они на своих плечах своего барина - Карачуна. Далеко глядит Карачун, до только слеп он и глух. Жертву он чует. Когда живая душа чувства какие начнет испытывать Карачун может учуять ее.
Ненависть — сильное чувство, наверное, самое сильное. Может страх или любовь сильнее, да только проверять я это не хочу. Так вот, как в городе том, если много живых душ наполняются этими сильными чувствами, Карачун тут как тут, их увидит и поспешит всех переморозить. Разносит вокруг себя зиму, да не только. Несет он с собой еще и безумие - чем ближе подходит, тем больше с ума жертвы его сходят, чтобы Карачун мог их получше разглядеть. А ледяные мертвецы в том еще пуще помогают. Завидят они, скажем, страх, находят того, кто боится и еще больше его напугают. Почувствуют ледяные несчастного жениха, выйдет тогда из толпы ледяная красавица, похожая на ту, что сердце несчастного разбила и бродит вокруг него, томным взглядом сверлит, пока жених заживо не замерзнет. И ведь не сможет парень тогда отличить подмены, будет верить да слезы лить, просить вернуться. Все с ума сходят.
Так и не заметили жители того города, что Карачун пришел к ним. Город погиб подо льдами. Немногие горожане сбежали.
Дед умолк. Воцарилась пауза, прервавшаяся урчанием живота.
- Деда, ты все, что ль?
- Да.
- Вот ты, деда, сказочник! – Ребенка последний рассказ испугал не на шутку. Он хотел удостовериться, что никакого Карачуна не существует. И дед все только насочинял.
- Ладно, Дань, спи давай, а то разозлишь меня и Карачун придет. – дед рассмеялся.
- Так ведь Карачуна нету, правда?
- Конечно нету его, спи давай.
Проковыляв к кровати, дед выпрямился и выгнулся вперед, придерживая поясницу. Поцеловал внука в лоб, тихонько вышел и закрыл дверь. Только дед прислушался обратил внимание, что все это время шум от прялки не утихал, как встретил бабку, выходящую из своей комнаты.
Остановившись в дверном проеме, пожилая, слегка полная дама в косынке и белой ночной рубашке, скрывавшей ее фигуру, скрестила руки. На вид ей было лет шестьдесят Опершись на одну стенку, с недоверчивым прищуром она обратила свои оформленные морщинами, но ясные голубые глаза к мужу.
- И чего это ты мальца так долго держишь? - Она оценивающе оглядела деда с головы до пят.
- Нин, не начинай.
- А что за истории ты ему рассказал? Думаешь я за лязгом машинки не услышу ничего?
- Нин, ну не могу я так. – Дед развел руками, прогнусив «ну не могу» - Решительно не могу. Ну не мог я ему не рассказать и все тут – Старик виновато, словно напакостивший пятилетний ребенок, потупил взгляд в пол.
- Зачем ребенку такие страсти знать? А?
- Нин, полно тебе. Ты ведь знаешь медве… косолапые очень семейные звери. А что если же и этот… по сыну соскучится… нужно же Даньку предупредить. – неуверенно, но довольно быстро про сообразил дед.
- Так до конца бы все и рассказал ему.
- Дай Бог не придется. Может Карачун убил Алеса… – задумавшись, дед добавил - …это было бы лучше для всех.
Воцарилась безмолвная сцена. Грозный взгляд пожилой женщины смягчился, а на глазах проступили слезы. Дед стоял и ждал чего-то, как будто того, что бы жена его отпустила спать. Он переводил взгляд на нее, потом на свои стопы, на висящее на стене ружье и опять на нее.
Не выдержав он тихонько подошел и обнял Нину.
- Не нужно слезы лить. Что свершилось, того не воротить.
Казалось, Нина вот-вот заплачет. Слезы уже растекались по сети морщин – бороздок, орошая высушенную годами старческую кожу. Она сняла косынку и, сдерживая подкативший плач, утерлась ею. Жиденькие седые волосы редкими локонами сильно старили ее. Теперь она выглядела на семьдесят, может больше.
- А что за история с вороном? Это про эту потаскуху-Алису? Чай, птицей красивой сделал ее. Жар-птица, тоже мне.
- Ну нужно. О покойниках или хорошо или никак.
- Что? Если б же она не прыгала в койку к соседу, только муж за порог.
- Нина…
- Курва она…
- Нина!
- Пашко. Не затыкай мне рот. Ты не видишь до чего она довела. Сейчас бы, сама жива была и Алес был бы здесь… человеком…
- Нина! Он мог себя сдержать в руках. Неверная жена это, конечно… - дед не зная, что сказать, проглотил конец фразы - …его никто не заставлял ее убивать.
- Нет. Его заставили. Ревность заставила. Я что ль вас мужиков не знаю…
- Нина, если ты не прекратишь, то накличешь беду.
- А куда еще беду кличать? Ни города, и чем же Даню теперь кормить? – всхлипывая, начала Нина.
Дед Пашко не знал звука хуже, чем звук голоса, ломающегося перед плачем. Нина заплакала беззвучно, потом, сквозь всхлипы начала:
- Беду накличать. Хаха. Медведь. Медведь. Медведь… – с безумной настойчивостью, старая женщина повторяла слово.
- Нина прекрати! Я все сделаю, не пропадем, поверь же! – Дед Пашко успуганно стиснул жену, а та уже громко рыдая обняла его крепко в ответ.
Пожилая пара присела в прихожей на скамью. С полчаса они вглядываясь в беззвучную темень за окном. Потом бабка Нина сдалась и пошла спать. А дед Пашко снял со стены старое ружье, молча сидел и стал прокручивать в голове всю свою несчастливую жизнь, разглядывая оружие.
Так, в сидячем положении, дед заснул. Спал, однако, он недолго. Его разбудил хруст снега за окном. Дед прильнул к окну, но ничего не разглядел. Принялся обоими рукавами рубахи судорожно протирать стекло. Из темноты на него смотрели два глаза. Свет окна отражался от зрачков и два зеленых ровных круга зависли в черноте.
Дед быстро накинул на себя растрепанную фуфайку, натянул прохудившуюся шапку ушанку, прохромал в сени и открыл дверь. Теплый, желтый свет пролился из теплого дома на сугробы, которые во тьме ночной лежали иссиня-белой гладью с блестками. Теплый воздух паром валил из дверного проема, покуда дед напрягая свои чувства, смотрел по сторонам.
На пятно света вышел медведь огромных размеров, в пасти держа окровавленную тушу оленя. Он фыркнул и проводил взглядом тушу, что, пролетев чуть меньше сажени, пробурила своей тяжестью ямку в сугробе. Потом медведь замер статуей, словно выжидая, что ему скажет человек.
Деда пробрал едва различимый озноб. Непонимающими глазами он переводил взгляд с оленя на гигантского медведя. Дед Пашко нервно пожевал губами, наставил дуло на медведя – тот подался чуть-чуть назад, оскалившись. Дед быстрым движением опустил ружье отвернулся и сплюнул.
- Уходи, добром прошу. – Старец попытался придать голосу убедительности.
Медведь прекратил скалиться, но не сдвинулся с места.
- Уходи, кому говорю. Твой дом – дед махнул дулом в сторону – там теперь.
Мороз прекратил обращать на себя внимание старца, и даже влажная от слез Нины рубашка, прилипавшая ледяным пятном к телу, не волновала его. Из правого глаза деда пустилась слеза и тут же превратилась в маленькую льдинку. Дрожащим голосом дед Пашко, будто сам себе не веря продолжил.
- Чего ты пришел? Нет тут твоего сына.
Медведь жалобно ухнул и махнул мордой. Сердце старца сжалось – то отцовская любовь нахлынула. Медведь все не уходил.
- Нету тут сына твоего! Оглох что ли?
Медведь стоял. Тут деда пронзило болезненное осознание. Медведь пришел сюда не за сыном, вернее не только за сыном. Медведь виновато смотрел. Дед понял, что пришел сюда зверь за прощением. Пришел повидать отца…
- Уходи! Ты потерял все, еще тогда...
Сдерживая слезы дед принялся тяжело дышать. Его ноздри широко расходились, губы начали дрожать и надуваться. Старец собрался с силами. Глаза его выпучились – он пытался разыграть злобу.
- Иди, кому говорят, домой. И отца… твоего… тоже… нет.
Медведь заухал еще сильней и протяжней. В звуках, издаваемых им, слышалась тоска и раскаяние. Он медленно повернулся и обвел мордой тот холодный, безрадостный кусок света, в котором теперь был обречен остаться один. Потом еще раз посмотрел на старца.
Медведь ушел.